Искра во тьме

Люди так хрупки. Леви вдруг осознал это в один момент, когда по его телу волной дрожи пробежало осознание этого печального факта. Хотя, возможно, эта дрожь была вызвана холодом моросящего осеннего дождя, мелко капающего с серого неба, безразличного ко всему тому, что происходит на земле под его покрывалом. Или, может быть, нервным напряжением, сковывающим уставшее и измученное тело, сотрясаемое болезненными ударами сердца, вот-вот готового пробить ребро, выскочить наружу и изваляться в мокрой траве. Или, может быть, видом отсечённой головы Изабель, что лежала перед ним и прожигала его мёртвым застывшим взглядом. Взглядом, который ещё недавно так и горел огнём жизни. Взглядом, который ещё совсем недавно был устремлён в будущее — их, то есть Леви, её и Фарлана, совместное будущее. Теперь же глаза цвета темнейшего серебра, отражающие в своей глубине такое же сизое небо, были устремлены в пустоту, в чёрное небытиё, где не может быть ни будущего, ни надежды, абсолютно ничего. Холодные губы, посиневшие, бледные, с застывшей тёмной кровью на них, раскрыты в немом предсмертном крике, и Аккерман может теперь только гадать, о чём пыталась сказать напоследок его подруга, о чём она думала, о чём сожалела, о чём мечтала в последние секунды своей короткой жизни. В какой-то момент ему показалось, что он понимает. В задурманенный разум врезался, будто болезненный удар по затылку, один лишь единственно уместный вопрос. «Почему всё так сложилось?» Слова крутятся на языке, но так и не могут преодолеть губы. Их невозможно произнести, будто они способны ожечь изнутри, но так же невозможно их сдержать — они душат, сжимают горло крепкой удавкой, не позволяя сделать даже благословенный вдох. Ими хочется подавиться, захлебнуться, отравиться. Новоиспечённый солдат беспомощно хватает ртом воздух, из его горла вырывается короткий хрип. Сорванный от крика голос не способен сейчас на большее, глотка саднит щемящей болью. А проклятый дождь всё идёт, будто пытаясь омыть пролитую сегодня кровь. Тщетный, ненужный, лишний труд. Мокрая форма отвратительно липнет к телу, охлаждая его, утяжеляя, сковывая, напрочь привязывая к земле. В этом даже есть доля печальной истины — место человека на земле, летать он не способен. Невозможно прыгнуть выше своей же головы, такие прыжки всегда заканчиваются падением и разочарованием. У людей нет крыльев, а это значит, что летать они априори не способны, как ни пытайся, как ни изловчайся, как ни моли всех богов и чертей. Люди, как и помойные крысы, привязаны к тем местам, в которых им непосчастливилось появиться на свет. В зелёных деревнях, окружённых густыми лесами, в пыльных и шумных городах, в грязных подземельях, пропитанных смрадом и безнадёгой. В огромной клетке, что кличут «миром», окружённой стенами, защищающими немногочисленное человечество от истинного кошмара, от титанов. Казалось бы — люди одинаковы. Все в положении пленников, все несвободны. В их организмах по двести шесть костей, по паре верхних и паре нижних конечностей, а по венам, капиллярам, артериям течёт одинаково красная кровь, подгоняемая идентичными сердцами. У всех у них есть свои мысли, свои мечты и желания, свои горести и своя боль. Люди по своему существу одинаковы. Но не равны. Единственно — их тела одинаково уязвимы и слабы, что уж говорить о душах. Человеческая жизнь — до невозможности хрупкая материя. Леви, на самом деле, всегда это знал. Знал сызмала, когда был вынужден выживать в Подземном городе, каждый день буквально борясь за своё право на существование. Такова участь неугодных. Знал, когда пытался изменить её, наивно доверившись разведотряду, как дурак, клюнув на красивую иллюзию о лучшей жизни и возможности увидеть небо — сделать то, что легко и просто доступно всем жителям поверхности. Но на лице судьбы всегда горькая усмешка: в один момент она протягивает тебе цветную коробочку с призом, но стоит лишь развернуть её, видишь пустоту, и твои надежды сыплются прахом. Благочинная улыбка спасителя таит в себе подвох, а бескорыстно протянутая рука помощи всегда окроплена кровью. Леви знал это и теперь, сидя на промокшей земле и беспомощно глядя на месиво солдатских тел, среди которых затерялись останки Фарлана и Изабель, на убитого им титана. Он сумел сразить врага, однако всё равно оказался проигравшим в этой неравной и нечестной битве. Безжизненный серый взгляд с огромным трудом оторвался от пропитавшейся багряным цветом травы и пусто посмотрел вслед удаляющемуся разведотряду, людям, что выжили там, где закончили свой путь его товарищи. Вслед Эрвину Смиту, командору разведотряда, чинно едущему на лошади, ни разу не обернувшись. Дрожащие пальцы врылись в размокшую почву. Крепкий стержень каменной воли болезненно и бесповоротно надломился, дал сочащуюся сукровицей трещину. Аккерман прокусил губу до солоноватого привкуса, чувствуя отрезвляющую вспышку боли, и с трудом поднялся на ватные ноги, в последний раз оглядывая поле недавнего боя, уже будучи не в состоянии что-либо разобрать, сообразить, сказать охрипшим голосом. Осознание происходящего становилось всё более чётким, всё глубже врезалось в воспалённый разум. Мужчина бессильно поднял вверх голову, посылая небесам немые проклятия за их безразличие и равнодушие. А в ответ он получил лишь мелкие холодные капли, смывающие с перепачканного лица грязь. Говорят, дождь способен омыть абсолютно всё: боль, скорбь, людские грехи, душную пыль, что иссушает сердца. Однако в тот момент он уверился, что существуют на свете вещи, которые не способен смыть собой ни один ливень. *** Дождь всё шёл, не прекращая, будто сама природа оплакивала погибших, поливая слезами чужую скорбь. Быстрые крупные капли постукивали по ветвям деревьев, по траве, по каменистой дорожке, по осунувшимся плечам, по сотням холодных надгробных камней с вырезанными на них именами и датами. Леви замёрз. Северный ветер пробирал до костей, отчего кожа под промокшей насквозь одеждой подёрнулась зябкими мурашками. Мокрые волосы неприятно липли ко лбу, лезли в глаза, но он этого даже не заметил. Сейчас для него всё это будто бы не существовало. Не существовало ничего. Кроме двух свежих могилок, на которые был устремлён его взор. Аккерман даже чувствовал в этом некоторую иронию: останься они в Подземном городе, в случае смерти собственной могилы им было бы не видать. Подземный город сам собой является одной огромной могилой, где человеческая плоть начинает гнить ещё задолго до смерти, ещё задолго до рождения. Где гниёт и умирает сама душа. А ведь останься они там, ничего бы этого не случилось. Фарлан был бы жив. Изабель бы не погибла. Леви бы не остался один. Вместе продолжили бы выживать, сражаться за жизнь, как заражённые крысы в рушащемся подземелье. Грязно, голодно, холодно, зато все вместе, рядышком. Но, увы, время вспять никак не обернуть. Их, как и многих других бандитов, погубила алчность, жажда наживы, ведь на кону стояла жизнь под солнцем. Яркая для глаз иллюзия, оказавшаяся фантасмагорией. И Аккерман чувствовал в этом свою вину, будто это он сам превратил их трио в соло, сам своими руками лишил товарищей жизни. Хотя, возможно, это ощущение было не так уж далеко от истины. Шум дождя значительно приглушил чужие шаги, однако чуткий слух всё равно выловил их из общей какофонии звуков. Леви не нужно было даже оборачиваться, чтобы понять, кто решил составить ему компанию в столь непригодном для этого месте. Он только сильнее напряг желваки, но молчал, позволяя командору начать самому. Просто было интересно, что же он скажет. Что обычно говорят в таких ситуациях.  — Скоро станет легче, — после затянувшегося молчания начал Эрвин, поправляя смявшуюся под напором дождя, как бы он ни пытался спрятать её под плащ, охапку хризантем, принесённую им.  — Да? — ядовито усмехнулся брюнет, так и не взглянув в его сторону.  — Станет. — мужчина повысил голос, несильно, а лишь так, чтобы его слова не забивало стаккато падающих и разбивающихся оземь капель. — Поверь мне, я знаю, о чём говорю.  — Ну да, точно, тебе виднее. Вон сколько могил-то здесь! Порыв ледяного ветра зашелестел в листве, взъерошил мокрые волосы, подхватил полы зелёного форменного плаща разведывательного корпуса, значительно скосил траекторию падения хлёстких дождинок.  — Я понимаю, о чём ты сейчас думаешь, и, поверь, мне близки твои мысли. — Смит сделал шаг вперёд и, разделив букет напополам, положил одну часть на могилу Фарлана, вторую — на могилу Изабель. Леви наблюдал за происходящим хмурым, неприязненным взглядом. — Я похоронил действительно много солдат, действительно много раз был вынужден сообщать их семьям прискорбные новости, действительно много раз видел смерти и чужое горе. И каждый раз как первый. Ко всему на свете можно привыкнуть, но только не к этому. По крайней мере, мне этого сделать так и не удалось и вряд ли когда-нибудь удастся. Эрвин обернулся. Он точно знал, какой вопрос за этим последует.  — Для чего всё это? — он ошибся лишь с формулировкой. Тонкие губы злобно скривились, а ладони непроизвольно сжались в кулаки до побеления костяшек. Даже тёмная мокрая чёлка, так и липнущая к лицу, не смогла скрыть от собеседника пылающие расплавленным свинцом глаза Аккермана. — Зачем это нужно? Все эти смерти?  — Ради свободы человечества.  — Свободы? — ошарашено повторил шепотом Леви, физически чувствуя, как внутри что-то взрывается и разливается дрожащей энергией ярости по мышцам и сухожилиям. — Свободы?! Интересно, о какой свободе идёт речь?! — мужчина сорвался на пронзительный крик, более не в силах держать его в глотке. Он демонстративно развёл руки в стороны и указал по сторонам, будто пытаясь открыть командору глаза на что-то, что он сам заметить не в состоянии. На то, как же много могил на солдатском кладбище. — Ради какой свободы?! Да кому она нужна?! Им?! Разуй глаза и вокруг посмотри! Уже скоро внутри стен не останется никого, кто бы её желал! Все полягут, гоняясь за чёртовой фантазией! Аккерман тяжело выдохнул. Горло снова начало саднить. На спокойном лице командора не дрогнул ни один мускул.  — Ради свободы, — негромко повторил он. — Ради свободы всего человечества и его будущего. Все, кто лежит в этой земле, предложили свои сердца и отдали свои жизни именно за это. Потому что все они чувствовали одно и то же — их унижало нынешнее положение человечества. Тебе ведь, как никому другому, должно быть знакомо это чувство. Мы живём, как скот. Нет — хуже, гораздо хуже скота. Коровы и свиньи не обладают разумом, у их видов нет ни потенциала, ни перспективы, и единственное, на что они действительно годны — это угодить в котёл. Но человек… — взгляд Эрвина посерьёзнел под густыми нахмуренными бровями и будто зажёгся голубым пламенем, кажущимся сейчас далёким и непонятным. — Мы разумны, и нам есть куда развиваться: новые земли, новые лекарства, новые изобретения и научный прогресс. Но вместо этого мы, разумные существа, вынуждены ютиться внутри стен просто для того, чтобы выжить. Но выжить — не значит жить. Если свободную пташку запереть в клетку, она долго не протянет.  — Но если пташка уже привыкла к клетке, то она погибнет, стоит только покинуть её пределы. Зачем нужна свобода, когда за стенами нас всех ждёт лишь смерть?  — Леви, в мире есть вещи, гораздо более важные, чем твоя собственная жизнь. Есть вещи, за которые можно уплатить любую цену, — Смит чуть приблизился к нему, сверху вниз заглянул в глаза, желая увидеть в них чёткую осознанность. — Человечество не сможет веками жить за стенами, и существование печально известного Подземного города это подтверждает. Однажды ему станет тесно, это лишь вопрос времени. Может, нам и посчастливится не дожить до этого момента. Какое-то время он молчал. Брюнет поддерживал напряжённую тишину, понимая, что тот обязательно добавит что-то ещё. Хотя, на самом деле, сказать хотелось много чего. Вот только связные фразы никак не шли на язык.  — Леви, — голос Смита звучал уверенно и твёрдо, как командору и полагается, — я хочу, чтобы ты остался в разведкорпусе. Нет, не так. Я настоятельно требую, чтобы ты остался. Ты, несмотря на практически нулевой боевой опыт, показал поразительные результаты на тренировке и вылазке. Ты сможешь сослужить отличную службу человечеству.  — Всё сказал? — мужчина скрестил на груди руки, и Эрвин только сейчас заметил, что в одной из ладоней он сжимает складной нож. — Надо было прикончить тебя, ублюдка, ещё в подземелье. Или там, на поляне. Умер бы рядом с телами солдат, что полегли по твоей указке. Жаль, мне мешали каждый раз.  — Ты не сделаешь этого, — отрезал Смит.  — И почему ты так в этом уверен?  — Потому что ты хочешь жить. Убей меня, и тебя вздёрнут на виселице прямо на центральной площади Столицы — так у нас по законам карается убийство. Ну, или тебе придётся вернуться в Подземный город и прятаться там до конца твоих дней, но, мне кажется, ты не горишь желанием повидать родные края. Ты не сделаешь этого, потому что отчаянно хочешь жить. И видеть небо.  — Да что ты обо мне знаешь?!  — Ты прав, совершенно ничего. Но я многое знаю о человеческой сути, — Эрвин, поправив на голове капюшон, медленно развернулся и побрёл по дорожке прочь. Леви мог поклясться, что он проговорил это с усмешкой. — А люди по своей сути одинаковы.  — А вот это уже ложь! — вскричал ему вслед Аккерман, вскипая от негодования. Удаляющаяся спина командора в пелене дождя, ёмкая фраза напоследок — неприятное дежавю. Солдат, не зная, куда девать злость, с силой хватил пучок хризантем и, переломив твёрдые стебли пополам, с животным рыком запустил его вслед уходящему. Изнутри жгло, будто в недрах груди медленно и мучительно плавилась и кипела сталь, разливаясь горячими потоками по сосудам и артериям. И даже чёртов дождь был не в состоянии заглушить это жжение. Леви непроизвольно сжал у груди руки, будто боясь, что там вот-вот что-то разорвётся и клокочущая ярость вырвется наружу, уничтожив последние барьеры хрупкого контроля. Дёргающие нервы скрутили пальцы, так и не позволив им окончательно стиснуться в крепкие кулаки. Должно быть, со стороны это смотрелось довольно жутко. Леви в какой-то миг показалось, что что-то ощутимо касается его души, что-то холодное, неприятное, инородное, словно когтистая лапа демона — тянется, раскрывает цепкую пятерню, пытаясь ухватиться, присвоить, поглотить. Пусть даже и так, он не против. Этому дьяволу он позволит сожрать свою душу.