Чудо, или Амели

Настоящее время (Две недели после событий прошлой главы). Джуд была проницательным человеком. Осознание мотивов окружающих должно было гудеть под кожей, чтобы чужой меч не пересёк тело кровавой линией, зарубцевавшейся шрамом. Если повезет. Если в лезвии противника не отражалась смерть. Ведь на теле Дуарте шрамов было полно. Королева Эльфхейма не стеснялась белесых кривых, не прикрывала глаз от их грубости. Джуд презирала свои промахи, словно клеймом впечатанные в нее. Я не раз заставал ее практически обнаженной перед зеркалом, решительную и смелую, потому что прошлое резало ее в такие моменты, кричало о том, какую цену она заплатила за настоящее, и о том, что порой эту цену она платила недобровольно, и что вовсе не цена это была, а насилие ради корысти и амбиций других. Не только ей приходилось сражать мою память, в бой с которой я заведомо шел без оружия. Подкрадываясь к ней и обводя руками контуры талии, я отпугивал ее дурные воспоминания, захлопывал невидимую, но противными мурашками ощутимую дверь перед их носом, ведь сжечь их могла одна лишь Джуд, пока что не нашедшая спичек, зато они всегда находили ключи. Чужое настроение тоже наносилось мазками на обратной стороне кожи, потому что пока она строила нужные фразы в поиске угодных решений, вес короны особенно давил. Даже если этот вес был фантомным, никуда он не девался, сними она золото со своей головы. Однако Джуд не торопилась записывать в число своих забот гнев правителей соседних дворов, растормошенный то ли ушедшей в русло недавнего обеда задумчивости своих советников, то ли преобладанием крови, а не вина в сосудах, а может ошибочным выбором, какую ногу первой опустить на щекотный ковер. Упадок их духа также не трогал Джуд и кончиками пальцев, ведь обосновался он либо временно, посчитав те же самые пустые и избалованные дальше некуда поводы приглашением, либо гостил уже давно, как обязательный сопровождающий тех зубастых бед, которым девушка совсем не хотела совать руку, дабы их клыки не осквернили тонкие белоснежные ладони. Она не пыталась не утихомирить, ни умиротворить, ни взбодрить прибывших к нам дипломатов, зато искусно умела приручить их настроение, выдрессировать как собаку, чтобы те сами подставляли безобидный, гладкий, и что важнее, необходимый ей бочок, по которому достаточно пару раз провести, как выгода уже маячит в их блестящих радужках. Проницательность не обошла стороной и близких Джуд людей, не пропустила из виду и пару недель назад пришедшую, на деле долго ошивавшуюся где-то за пределами меня вину. Похоже, что сначала моя жена приняла это чувство на счет стараний вывести её из глумливого мрака, скользящих на своей бесполезности в небытие, но дни после нашего разговора шли, а погода не улучшалась, ведь я был не в порядке - грезил о том, чтобы раствориться под ее согревающим взглядом, или сгореть заживо, когда тот становился непонимающим, утраивая азарт рычащих в сердце демонят, потому что нельзя было дать ей разглядеть мою собственную казнь, иначе она разобьется подобно фарфоровой статуэтке – вдребезги. Я боялся своим сожалением о моих прошлых решениях остудить ее только родившуюся неустойчивую гармонию, угрожая заморозить настолько, что та надломится льдом, боялся предать клятву: не ту, что была озвучена в этой спальне пред нашим расставанием, до моей тени, нависшей над листом пергамента с беглыми строками, двоящимся потому, что им вторит несчастье, а ту, что пузырилась в бокале человеческого шампанского. Клятву поддерживать её в горести, которую она совсем недавно позволила мне воплотить в реальность. Боялся, что своим признанием пошатну Джуд еще и месяцами отвержения в людском мире, почти наступившей смертью от руки почти настоящего отца. Что редко созревавшие силы заставлю растрачивать на то, чтобы уговаривать меня простить себя самого, потому что сам я уже не понимал, каково это – вырваться из ловушки самобичевания. И что если прощу, это сделает меня еще большим монстром. Но Джуд не была про то, чтобы прикидываться, что всё нормально. Девушка присматривалась к моей вине, словно пробуя разделаться с ней спокойным взглядом, но та совсем не испугалась. Джуд, и так ежедневно просыпавшаяся под шепот о том, что на ее стороне одна надежда, не принимала проигрыша перед мой совестью. Вечером во дворце гуляла привычная прохлада, и встречавшиеся в открытых для гостей галереях фейри частенько обнимали себя руками или скукоживались, чтобы тепло застревало в складках их одежд. Я бы тоже мерз, если бы не Джуд, через слуг передавшая накидку. Хотя, что-то внутри всё равно мерзло, и не нашлось того, что могло бы помочь оттаять, не было компромисса, на который пошла бы та крикунья, что не замолкала где-то в районе сердца. Угрызения ее были как острые снежинки в хаосе метели, своей меткостью оспаривающие эти поэтичные описания, ведь ни разу не промахнулись, ни разу не были беспорядочны. Но я не ежился. Потому что дворец все еще полнился фейри, языки которых не укоротились, как и не уменьшилась страсть к сплетням. И это не вызывало трудностей – актерские навыки не могли вытравить из меня ни вина, ни холод. Раньше маски служили второй кожей: я сам почти стал путать её с настоящей, хотя в подделке не было ни доли правды, которую – еще чуть-чуть – и я бы разучился отличать ото лжи. А сегодня я помню себя, отделяю от той фальши, которой не избежишь до тех пор, пока не отречешься от титула, но необходимость в ней чаще развлекает, потому что это притворство похоже на подбирание картинки, чтобы та пришлась по вкусу кому-то другому, а пользу услужливо приносила и складывала в кармашек моих экстравагантных брюк. Прямо сейчас мою собственную Арктику я не выдам потому, что это попросту не их дело, это не должно принадлежать им. В наших покоях было теплее. Только снаружи, там, где плясали огни в камине, которые, как бы не раззадорились, распалились, не доставали то тех морозов, что били по шкалам, потому что Джуд как обычно полулежала в кресле, так рядом, что тронешь горячую кожу, и запястье разрисует корочка инея. Узоры эти всегда были красивые, словно самое высшее проявление лицемерия, ведь что скрывалось за этой красотой? Явно уж не то, на что хотелось бы смотреть. А может, она была не о том, чтобы наслаждаться ей сразу. Возможно, красота крылась в том, что, если эта боль была – с ней можно было расстаться – узоры растают, но после них придет пора цветов. Искренность, которой принадлежали эти доводы, рвалась наружу, потому что точно знала о своей правоте. Но так выходило, что она была тоненькой и худой – сила ее таилась в хрупкости. И ровно наоборот было с тем, что мне стоило переступить: я уже несколько лет как признал свою ошибку, Джуд простила меня, и больше не было ничего в своей сущности сильного в том, чтобы держаться за эти терзания, но бесконечная бессмысленность этой вины лежала подстреленная её мощью, которая побеждала порывы как проститься с ней самостоятельно, так и раскрыться перед девушкой, сумевшей бы напомнить звучание слов прощания. С кем, как не с Джуд быть откровенным – стойкой, любимой, родной? И надломленной тоже, как бы мы с ней не крепились. Пока исход не будет известен, мы не задеваем носком обуви грань, но и не отходим от неё далеко. Девушка не среагировала на звук закрывшейся двери, и быть может, она задремала, а может, думала о том, что смерть поджидает ее за просматривающимся из нашего окна холмом. Я уже засобирался убеждать ее, что за ним она быть не может – трава на нем набирает высоту с каждым днём, всё растёт и растёт, как девушка подала голос: - Не повторяй моё молчание, Кардан. Ты винишь себя, - вряд ли наступление этого разговора было неожиданным, но вот такой прямой подход я ожидал куда меньше. - О, Джуд, ты выбираешь прямолинейность именно со мной, - совершенно не милосердную прямолинейность, но от подобной нападки я себя отдернул – она опасалась, что в случае шагов издалека я смогу уйти от темы. - Потому что ты слишком хорошо знаешь меня, правда? Чтобы отнекиваться от обходных путей. - Твою хитрость можно раскусить за два года брака? Бросай эти преуменьшения, - Джуд простит мне попытку отшутиться, если будет знать, что я выигрываю время, чтобы настроиться на нужный лад. И она сделала паузу, прежде чем сказать: - Мы ведь смогли немного…успокоиться. Но ты нечестен со мной. - Разве честность действительно всегда во благо? - Нет, но…у нас может быть не так много времени на нее, - я заставил ее произнести это. - У нас было бы все время мира, если бы я тогда не изгнал тебя! – Джуд, оказавшаяся мгновение назад передо мной, отшатнулась, опустив руку, которой хотела коснуться моей щеки. Приподняла другую кисть и указала ей куда-то влево. Я повернулся и наткнулся на своё отражение. Сочащееся ненавистью к себе, оно водило по мне совершенно почерневшими глазами. Подойдя вплотную, я не осмелился провести по нему пальцами, как будто оно обросло шипами, которые кололись где-то внутри, но стали в эту минуту настолько обнажены, что опасность их была осязаема. И оттолкнула Джуд. Она тоже виднелась в зеркале. Стояла чуть позади, поникнув плечами, и выглядела осколками, а я не хотел верить в то, что, пообещав остановить ее падение, подталкиваю ближе к нему. В то, что снова подвёл ее доверие, ведь для нее это было сложно – разрешить кому-то помочь. Для Джуд это было преодолением, и я не оправдал ее ожиданий, что усилия на него были потрачены не зря. - Я не…, - попытался сглотнуть ком в горле – не вышло. Сзади послышалось шуршание, а потом она резко развернула меня к себе лицом. - Кардан, ты хотел обезопасить меня. Тогда ты оценивал имеющуюся ситуацию и сделал вывод, что изгнание может меня уберечь, - Джуд выпрямилась, во взгляде развеялась загородившая огонек тусклость: от той девушки, что ссутулилась в зеркале, не осталось и следа. - Но это же бред, Джуд! Как вообще можно было допустить мысль, что порознь нам будет безопаснее! Как можно было упустить то, что это разрушительно для тебя…для нас обоих! - Иногда в заботе нет места разуму, работает только сердце, - она приподняла мой подбородок. - Я не должен был дать ему отключиться, не мог лишиться контроля. - Ты человек, Кардан. И ты чувствуешь, понимаешь? Это может привести к самым разным последствиям, и за некоторые из них нам нужно себе прощать. И стоит, ведь на худшие из них мы не рассчитывали. Не ты решил убить меня. Не тебе принадлежал тот меч. И ты отпустил меня вызволить Призрака, потому что уважаешь свободу моих решений. То, как ты смотрел на меня, когда я очнулась после падения с балки – я не могла больше злиться на тебя. Взгляни еще раз в зеркало, - я снова обратился к своему отражению, - видишь? В тебе столько любви и раскаяния. Пойми же, что они намного больше твоей вины. Позволь себе ощутить, насколько они больше. И это взорвало все преграды отступления моего конвоира. Он ушёл, его сменило облегчение. Узоры растаяли и пришла пора цветов. Я почувствовал жар камина, который расстилался до самых ног и подгонял мою снежную пустыню. Я заметил тюльпаны, которые ночью закрывались, но для меня они только-только стали распускаться, цвести. И это было так хорошо в сравнении с тем, как было плохо в последнее время, что по телу словно пробежал ток. - Как ты это делаешь? – я оторвался от бутонов и снова посмотрел на Джуд. Она точно была слишком для этого мира. Слишком чуткой, слишком сострадательной. В ее приподнятых уголках губ, в шершавости ее натренированных рук, в ямочках над поясницей было столько света – вся Джуд Дуарте им была. И я любил в ней это. А она любила то, что однажды я увидел её. - У меня есть ради чего, - вдруг она взяла меня за руку и потянула в сторону двери, подхватывая ту накидку, которую я по возвращении оставил на спинке кресла. - Джуд, ты же знаешь, я не ношу одно и то же, - где-то в связках прорезалось озорство, и я встретил его как давнего друга, который почти забылся. Не то чтобы было правильно его вспоминать, ведь мы всё так же в той неизвестности, которая не терпит игривости, но сейчас это нужно, и плевать мы хотели на ее требования. В конце концов, перед ней Король и Королева Эльфхейма. - Тебе придётся потерпеть, у нас мало времени, - мы уже продвигались по коридорам, и так как руки моей она не выпускала, я плёлся чуть позади, лишенный обзора ее смеющихся глаз, но она определённо смеялась. Потому что нуждалась в этом не меньше меня – смех был для нас вторым дыханием. - Слишком много озабоченности, Джуд. Неправдоподобно как-то вышло, - и весь путь до нашего сада она изображала, как прониклась моей трагедией, а я браковал ее актерское мастерство как какой-нибудь художественный руководитель, которому то много, то мало экспрессии, да еще и поза не подходит к тембру голоса. За пределами дворца лил упивавшийся своим постоянством дождь. Я не мог точно определить, брал ли он хоть когда-нибудь за прошедший месяц перерывы, ведь даже если они выпадали, то их можно было бы иронично назвать каплей в море. Небо словно состояло из сплошной воды, и я подумал о том, что Никасия в тот вечер явилась лишь потому, что её дом высох и обмелел, ведь откуда-то же этой влаге надо было взяться. Озоном пропахло всё: мокрый воздух, набухший грунт, зонты – и те, что улетели под аккомпанемент из проклятий на древнеэльфийском, и те, что оставляли лужи на полу – под то же самое звуковое сопровождение. Даже фейри пропитались им: придворные дамочки бранили торговцев духов за то, что аромат не перебивал голос ливня, а их мужья бурчали себе под нос о потраченных впустую деньгах, пробелах в нервной системе и лысинах на затылке. Погода транслировала то, что творилось со мной и Джуд, и потому эти незадачливые семейные пары, трясясь в каретах на пути в свои особняки, проклинали покрытое трещинами состояние правителей, когда всего полчаса назад пировали за счет нашей казны, и, надо сказать, ни в чем себе не отказывали: леди и джентльмены, наверное, заедали свой стресс от тех же самых не выручавших духов. Но, промокая до нитки этой ночью, я быстро нащупал то, что искала в стихии Джуд. Это было очищение. В этот раз дождь шёл не из-за того, что мы были так сильно похожи на тяжесть его капель. Он смывал эту схожесть, приобретя иное значение, которое придавали ему именно мы. Как будто распоряжались этим миром. Девушка нырнула в аллею из ползущей по деревянным опорам липы, запустила обе руки в окружившую ее зелень и расхохоталась, а я осознал, что это тот самый образ, который мы больше всего хотим вписать в нашу жизнь, из которого мы плетем смыслы. Тот, что оставляет наши души только нашими после ухода, потому что теперь нам не надо рыскать по свету в разных телах в надежде обнаружить рай. Божественность жила не в мнимых небесах, насыщенных цветом фруктах и схожих со звоном колокольчиков звуках флейты. Ее сердце стучало в тех ладонях, которые мне не раз повезло держать в своих, и, наблюдая за Джуд, я дрожал от того, чем еще стала для меня эта девушка – открытием, когда я всё-таки достучался до небес.

***

Казалось, жители Эльфхейма, косясь на милостивые лучи солнца, выглядели благодарными. Заблудившаяся в лабиринтах наших с Джуд переживаний, весна отыскала свободу, когда мы обрели некое равновесие. Страх перед будущим не рассеялся вместе с голодным, и оттого покусывающим волшебных созданий холодом, не покинул небо, как это сделали насупленные тучи, и не унесся вместе с ветром, прекратив расстраивать деревья так быстро, словно болезненность почек на их ветках огорчала его больше всех. Мы приняли его. И он, перестав быть чужим, не царапался от обиды. Расчерченная белоснежными полосами голубизна утвердилась в своем праве властвовать над королевством. Смущенное тепло что-то лепетало о своём непростительном опоздании, и фейри всё же приняли его извинения. Солнце набралось уверенности, утерев слезы от поражения в войне с доселе запершими его в темнице сгустками серого цвета, и, забывшее стыд показалось на зените. Уморенные его ожиданием росточки повылезали из начавшей прогреваться земли. Придворные стали чаще мелькать в распустившихся жизнью садах, громче звенел их смех, ярче поблескивал восторг в жестах. И мы ловили всё это вместе не потому, что такой возможности могло не быть через пару месяцев. А потому, что она была у нас сегодня, в эту секунду.