***
Гермиона проводит пластиной ногтя по прозрачным колбам, извлекая из них тихий звон. От еле уловимого колыхания нити воспоминаний танцуют под стеклом, извиваются, словно хотят выбраться наружу, но плотно закрученные пробки им не позволяют. В самом крайнем из них допрос молодой лжепожирательницы Поттером. В следующей, которая сейчас пустует, расфокусированный и темнеющий к краям эпизод с одиноким домом, чей номер на дощечке, висящей на цепях, колышется под порывами ветра, разнося по округе зловещий скрип. А в остальных… Он. Его кровь и тающий снег, стекающие по запястьям. И она. Листья под ладонями и потрясающее небо перед глазами… Небо, которое плавно съезжает вбок. — Эй, — Гарри опускает руки на её плечи и мягко поворачивает к себе, заглядывая в глаза. — Когда ты собиралась мне сказать? Его волосы в полном беспорядке после десятка погружений в омут памяти. Грейнджер хочется пригладить их, и она даже не задумывается, прежде чем запустить пальцы в жёсткие пряди. — Как Рон? — Тихо. Так тихо, что Гермиона сама себя почти не слышит, но Поттер, кажется, читает по губам. Читает и не отвечает. Наверное, злится. И, если честно, имеет на это полное право. Если бы он только знал, о скольких вещах ей пришлось умолчать… — Когда? — снова спрашивает Гарри, мягко убирая её руку от своей головы. — Как представится удобный случай, — пожимает плечами Грейнджер и делает шаг назад. Отводит взгляд в сторону. На доску с уликами, на бордовые стены гостиной, на бликующие лучи солнца в окне. На всё что угодно, кроме друга. — То есть, скорее всего, никогда. — Хотя бы честно, — хмыкает он. Честность. Это самая азартная игра, в которую ей доводилось играть. Вчера, перебрасываясь с Малфоем правдой, как ставками, где каждая из их фраз перебивала прошлую, Гермиона ловила себя на мысли, что не может остановиться. Вот только с Гарри ей не хочется этого повторять. Ему уж точно нечем будет бить в ответ. И в итоге её правда обдерёт его до нитки. — Ты когда-нибудь скучал по прошлому? — само срывается с языка, когда Грейнджер снова поворачивается к столу, на котором ровным рядом стоят закупоренные воспоминания. — Я — да. Те годы были одновременно самыми лучшими и самыми худшими в моей жизни. Такое вообще возможно? — Не проходит ни дня, чтобы я не думал об этом, — его откровение бьёт по коленям. Устоять бы. Она зажмуривает глаза, вслушиваясь в его слова. В приглушённый голос за спиной. — Раньше я думал, что прошлое не отпускает нас. Теперь уверен, что мы не отпускаем его. — Пожалуй, — соглашается Гермиона, и губы трогает горькая улыбка. — Вот только сейчас всё иначе и прошлое слишком сильно отличается от настоящего. Ты спросил, почему я не сказала. Где-то в глубине души я надеялась, что всё разрешится. Как раньше. Все ниточки соединятся под конец, и мы снова сможем. Снова сможем выжить, победить, кого-то спасти, найти выход даже из самых… Она сглатывает. Нет, ей не больно. Не страшно и даже не жаль. Грейнджер устала от необходимости перед кем-то объясняться. Перед Забини, перед Малфоем и теперь перед Поттером. Но, что важнее, перед самой собой. — Хорошо, что Рон смог оставить всё позади, — добавляет Гермиона, чтобы не молчать. Не слышать собственных мыслей в голове. — Смог ли? Она не знает. Возможно, нет. Возможно, Уизли бежит от этого каждый день, и поэтому он так далеко от них. Они просто двигаются в разных направлениях. — У него всё в порядке. Насколько я могу судить, — запоздало отвечает Гарри на её вопрос про Уизли. Эти скачки от темы к теме, как крючки, за которые им необходимо держаться, чтобы оставаться в этой комнате, не затерявшись в коридорах Хогвартса и тропах Королевского леса Дин. — Мы позвали его на ужин. Джинни даже пригласила коллегу из своей бывшей команды по квиддичу, но он не пришел. Сказал, что много работы. Дела в магазине идут отлично. — Так не похоже на него. Отказываться от еды и от знакомства с девушкой, — шутит Грейнджер, но выходит не смешно. — Ты тоже сама не своя в последнее время. Но теперь я по крайней мере знаю почему. Перед тем, как поставить Поттера в известность, Гермиона провела два мучительных часа, расхаживая вдоль разворошенной кровати в своей спальне под жалобные просьбы Руби выпить зелья, выписанные Блейзом. Ей нужно было время, чтобы решиться. Подобрать нужные слова. Обсудить это с Драко, который после их короткого разговора за завтраком исчез из поместья и больше не появлялся, оставив на Грейвса с Грейнджер проверку оставшихся вещдоков из квартиры Абернети. Илая тоже не было видно со вчерашнего ужина, и поэтому и без того давящая тишина огромного особняка сейчас ощущалась невыносимой. Звенящей. Разбавляемой надтреснутым из-за бесконечных недосыпов голосом Поттера. Отмалчиваться больше не представлялось возможным, если они хотели продвинуться в расследовании. Поэтому Гермиона была здесь. Вдвоём с Гарри. Погружалась раз за разом в омут памяти в стремлении заметить что-то важное и попутно отвечала на все возникающие у него вопросы о видениях. Когда это произошло впервые? Уверена ли она в том, что всему виной маховик? Случалось ли подобное когда-то в истории? Что служит спусковым крючком? И как долго это длится? Не на все из них у Грейнджер были ответы. Но не то чтобы она ранее пыталась их отыскать, будучи слишком увязшей во многих других вещах. — Я думаю, что ты права, — переводит тему Поттер, прочистив горло. — Тот дом из видений. Над ним был магический купол, которым авроры накрывают место преступления до прибытия судмедэкспертов. Вполне вероятно, что это следующее место убийства. — Даже если так, то как мы его найдем? Теоретически это просто невозможно с той информацией, что у нас есть. Номер дома и вид фасада. — Не помню, чтобы теоретическая невозможность чего-то нас когда-либо останавливала, — ухмыляется Гарри, собирая воспоминания из чаши, чтобы снова запереть их в крохотную баночку. Так ли отличается прошлое от настоящего, как ей думается? Или всё же в жизни существует цикличность? Закономерность, вынуждающая их раз за разом находить выход там, где его попросту не может быть. Гермиона проворачивает кольцо на пальце, кивая Поттеру.***
Первым звуком, исчезнувшим из мэнора, стал рикошет его уверенных шагов, до жути напоминающих Малфою свои собственные. Только разница была в том, что шаги отца всегда сопровождались звонкими ударами трости о пол. Потом из особняка исчезло слишком многое из того, к чему он привык. Но именно то первое изменение врезалось в память сильнее и глубже остальных. Засело где-то на подкорке, как начало конца. Как грохот от первого выбитого кирпича из фундамента его устоявшейся жизни. Удар. — Я же просил тебя не лезть в это, — отбивая всё тот же ритм по поверхности стола, находящегося между ними, выплёвывает Малфой-старший. — Но скорее ад покроется ледяной коркой, чем ты меня послушаешь. — Так кто он? — в очередной раз спрашивает Драко, звуча с каждой попыткой на несколько градусов холоднее. Вечная мерзлота неожиданно перестаёт быть пределом для его связок. — Мужчина, что навещал тебя после Брука с завидной частотой. Отсечённая мочка правого уха, тёмные волосы, рост пять с половиной футов. Припоминаешь? Приходится наклониться вперёд, опираясь руками на стул, и нависнуть над Люциусом в поисках ответов на дне его зрачков. Он не садится с того самого момента, как оказывается здесь запертым в одной клетке с главным чудовищем своего детства. Вот только теперь ему вовсе не страшно. Теперь он и сам чудовище из чьих-то кошмаров. — Впрочем, тебе стали претить мои просьбы ещё в семнадцать. Как и моё одобрение, что уж говорить… — От того мальчишки, жаждущего ошмётков твоего одобрения, уже давно ничего не осталось, — цедит Малфой-младший, въедаясь взглядом в жидкую ртуть радужек напротив. — Я умру, зная, что ненавижу тебя, и ты это заслужил. И тогда происходит то, чего он никак не ожидает. Маска Люциуса идёт рябью, искаженная проступившей на поверхности болью, которую отец умело скрывает за презрением. За поджатыми губами и резким движением плеча. Удар. Куда-то под дых. Хочется вырвать себе сердце. Вытащить душу, если она у Драко есть, чтобы они не реагировали. Не отзывались на эту пойманную им эмоцию с таким рвением. Со слепой и безжалостной надеждой, что Люциусу не плевать. Всегда было и всегда будет. — Ты не умрешь. По крайней мере, не так скоро, как тебе, вероятно, хотелось. Удар. — Ты знаешь? Есть хоть что-то, чего ты, блять, не знаешь? Скажи! Наверное, Грейнджер что-то в нём ломает тем поцелуем. Или это происходит раньше, намного раньше, чем они встречаются в гостиной мэнора. Где-то за вересковыми пустошами Шотландии, за магическими завесами, окружающими Хогвартс, за непроглядной пеленой дождя, обрушившейся на замок в тот год, когда Гермиона ударила его, а маховик связал их судьбы. Когда бы это ни случилось, Грейнджер что-то в нём ломает, и Драко начинает чувствовать. Особо ощутимым это становится сейчас. В тускло освещённом пространстве, заполненном его срывающимся голосом. — Скажи мне, какую игру ты ведёшь, чёрт бы тебя побрал! — скрежет ножек стула, отъезжающего назад, заглушает гневные слова Малфоя, когда Люциус встаёт. — Кто эти люди? Чего они хотят? Чего хочешь ты? Звон цепей. Отец не отрывает руку от стола, обходя его. Приближаясь. Пальцы отбивают ритм быстро, громко, нервно. Удар. Удар. Удар. Шаги и рывок. Люциус хватает Драко и притягивает за затылок лбом ко лбу. Такой отеческий жест. Такой инородный для них. — Я хочу исправить то, что натворил, — выделяя каждое слово, шепчет отец, и Драко остаётся только сомневаться в строгих мерах его тюремного заключения, судя по мёртвой хватке, из которой ему не удаётся вырваться. — Я должен. Пожалуйста, слышишь, пожалуйста, не мешай мне. — Время, когда ты что-то был мне должен, уже прошло. Теперь мне ничего от тебя не нужно. Поздно. Ложь срывается с языка с такой удушающей болью, что с трудом удаётся выдохнуть после. Словно добела раскалённые злостью, слова обжигают гортань. Когда давление на затылок ослабевает, Драко понимает по отчаянному лицу Люциуса, что это не намеренно. Просто его силы кончаются. Может быть, он копил их годами ради минуты этих полуобъятий с сыном. У них всегда всё было именно так. Через силу. Грубую, ломающую внутренние амбразуры, не оставляющую выбора. Даже объятия. Как и изуродованное чувство любви, что мёртвым грузом лежало за пазухой. — Никогда не бывает поздно, если речь идёт о семье. Семейные узы. Это то, что отличало Малфоев от остальных. Так говорил отец. Они были выше понимания и крепче здравого смысла. Бессмысленные и беспощадные. Способные однажды позволить одному чудовищу простить грехи другого. И, уходя, Драко знал, что простит. Как знал и то, что они с Люциусом больше не увидятся.***
Страх. Он циркулирует по организму, принося с собой разрушения. И Гермиона ощущает их. Сбившееся дыхание, дрожь, потеря контроля. Она делает несколько несмелых шагов по тропинке, ведущей к невысокому дому, чувствуя, как паника кольцом сжимает её горло. Сковывает глотку своими ледяными пальцами-удавками и не даёт даже возможности сглотнуть. Но что-то сильнее инстинктов упрямо ведёт её вперед. Сквозь ночь. Вопреки ужасу, что кислотой выжигает вены и подбирается к самому сердцу в надежде его остановить. Парализовать, забирая возможность качать остывающую в жилах кровь. Грейнджер останавливается, оглядываясь по сторонам, и не находит ни авроров, ни Гарри, которые минуту назад совершенно точно находились рядом с ней. Это грёбаная чертовщина. Что-то в этом месте точно не так, но она не знает что. Не понимает, пока табличка с номером дома на скрипучих цепях не начинает своё движение без единого порыва ветра. Двадцать девять. Эти цифры пляшут перед глазами, смазываясь с увеличением амплитуды, а потом и вовсе превращаются в сплошное тёмное пятно. Двадцать девять, — повторяет про себя Грейнджер, смотря на бешено раскачивающий номерной знак и пропуская выдох. Ветка под ботинком трещит, когда она прибавляет скорость, желая попасть внутрь жуткого дома, накрытого магическим куполом, и вороны — вечные спутники её снов — вспархивают с ближайшего дерева. Все, кроме одного. Наблюдающего за ней с каким-то человеческим интересом. Проклятая птица открывает клюв, но вместо карканья из него отчётливо доносится мужской голос: — Десятки лет в обмен на сотни. Грейнджер вбегает по ступеням и хватается за дверную ручку, игнорируя россыпь мурашек от прозвучавших слов и сгущающуюся тьму, облепившую стены строения. Ползущую вверх до черепицы грязно-кирпичного цвета. Там все ответы. Все разгадки и недостающие детали пазла. Она почти уверена в этом, вваливаясь внутрь и крепче сжимая палочку с зажжённым люмосом. Петли стонут, вспарывая тишину дома, а следом снова раздается: — Одна жизнь в обмен на тысячи. Всё тот же призрачный ветер, качающий в своих объятиях табличку на цепях, но не касающийся кожи, подхватывает с порога жёлтые листья, разнося их по фойе, и захлопывает за ней дверь. Страх. Он циркулирует теперь по проводам дома, как по артериям. Стены содрогаются, и свет гаснет на конце древка, но темнее не становится. Из дыры в потолке, бликуя в свете луны, падает снег. Каждый кристаллик льда танцует, прежде чем приземлиться на деревянные доски и бесследно растаять. Грейнджер становится под разломом, поднимая глаза к серому небу. Пересиливает в себе желание забиться в угол. Ей нужны эти чёртовы ответы, но они слишком хорошо скрыты её собственным сознанием и облачены в эти образы. Она мажет взглядом по пустому пространству, ничего не понимая. Десятки лет в обмен на сотни. Одна жизнь в обмен на тысячи. Всё в её голове. Ведь каким-то совершенно безумным образом Гермиона знает будущее, просто не помнит его полностью. И не может вспомнить пока… Страх. Он исчезает, когда тень от появившейся перед ней фигуры ложится на лицо. — Я не могу вспомнить, — шепчет она, заглядывая в следящие за ней глаза Малфоя, и тянет к нему свободную руку. Пальцы бережно касаются его скулы, его ледяной кожи с паутиной бледных голубых вен. — Почему я не могу вспомнить, Драко? — Нельзя вспомнить того, что ещё не произошло, — его отрешённый голос звучит одновременно отовсюду и ниоткуда. — Нельзя вспомнить того, что ещё не произошло? Конечно же можно, — неверяще улыбается она. Ладонь Грейнджер спускается к линии его челюсти, под подушечками чувствуется холод. Дикий, пробирающий до костей холод. — Мы ведь с тобой уже вспоминали его отрывки. Нам нужно только… больше фрагментов, чтобы выстроить их в линии, где каждый момент, как домино, будет падать один за другим. — В реальной жизни моменты падают на нас как снег. Или как дождь. Бессистемно и прямо на голову. Но в этом месте — да, время линейно. — Я не понимаю… — Тебе и не нужно это понимать, Гермиона. Скоро всё встанет на свои места, — Малфой наклоняет голову, сильнее прильнув к её ладони, и закрывает глаза. Хмурится, будто её прикосновения приносят боль, но не отстраняется. — Ещё злишься на меня, — выдыхает Гермиона облако пара, думая о прошлом вечере. — Я всегда на тебя немного злюсь. Дом начинает рушиться. Беззвучно и медленно, не затрагивая ту часть, где они стоят, словно метр пространства под их ногами — это глаз бури, безопасная область в центре разрушительного циклона. И прежде чем она просыпается, Драко исчезает, уступая место… страху. Он циркулирует по организму, принося с собой разрушения. И Гермиона ощущает их. Сбившееся дыхание, дрожь и мокрые, сбитые у ног простыни в лучах рассветного осеннего солнца, заглядывающего в окна Малфой-мэнора.***
— Если бы этот остроумный кусок дерьма, преисполненный религиозностью, не был так хорош в том, что делает, Малфой давно бы его убил, — фыркает Рэм, убирая в сторону просмотренную коробку из квартиры Элоиз. — Интересно, что бы сделал с тобой Илай, услышав это? — Гермиона перелистывает страницу медицинской карты, чтобы чем-то занять руки, и давит мгновенное желание потянуть уголки губ вверх, пораженная тем, что компания Грейвса неожиданно становится для неё спасением. Островом спокойствия посреди бушующего шторма её собственных мыслей. За прошедшие полдня они успевают изучить всё вдоль и поперёк, и в последний час просто разговаривают, создавая видимость работы, как причину не разбредаться по комнатам. Одиночество в Малфой-мэноре сегодня ощущается особенно остро, учитывая то, что во всём огромном особняке они остаются одни, не считая домовика, не показывающегося на глаза с самого утра. — Прочитал бы лекцию о манерах? Клянусь, убийство показалось бы мне избавлением в таком случае, — Грейвс соскальзывает на край кресла, в котором сидит, поддаваясь немного вперёд. Его заговорщическая улыбка вызывает у Грейнджер смешок. Рэм всё равно что ребёнок. Ребёнок, умеющий вспарывать глотки одним движением палочки. — Ты знаешь, что переплёт любимой книжки Кросби сделан из человеческой кожи? Это жуть. И это он мне говорит о манерах? Разве в их перечне нет правила типа «Не читать то, ради создания чего с кого-то пришлось содрать шкуру» сразу после «Всегда помогать старушкам перейти дорогу»? — Уверена, в этом перечне есть и пункт «Не сплетничать о коллегах, когда состоишь в тайных организациях», — отсмеявшись, говорит Гермиона, поднимаясь с ковра, на котором сидела, обложившись документами. Затекшие ноги тут же дают о себе знать россыпью иголок от колен до кончиков пальцев. — Ты всё равно связана контрактом. С кем мне ещё сплетничать? Грейнджер снимает кобуру для палочки с правого бедра, разминая передавленные мышцы. Отчего-то вид отброшенных в сторону кожаных ремней ей напоминает о Ричардсоне, Бонсе и Везерби. Интересно, как они сейчас справляются в отделе? Гудит ли Аврорат, как в первые тревожные недели, или теперь там мрачная тишина и бесконечная усталость? Ей бы хотелось навестить их, но Гермиона не знает, когда представится удачный случай и представится ли он вообще. — Из меня плохая сплетница, если ты не заметил, — потягивается она, чувствуя, как хрустят позвонки. — Плохая сплетница лучше, чем никакая, — и что-то в этой фразе, сказанной беззаботным тоном, звучит так, что Грейнджер поднимает сочувствующий взгляд на Рэма. Она даже никогда не задумывалась, что одиночество, которое они испытывали сегодня, могло преследовать его многие годы до этого. Ежедневно. Ежечасно, как одна из самых мучительных пыток в мире. Он в свою очередь только отмахивается, глядя в её глаза, скользящие по невидимым трещинам его внутреннего надлома. — Не смотри на меня так. На него же ты так не смотришь. — При чем здесь… Драко? — сразу понимает Гермиона. Осознание бьёт наотмашь своими параллелями. Жалость. Рэм прав: она никогда не смотрела на Драко с этим горьким чувством в полной мере, пусть он и заслуживал его не меньше любого из тех, к кому она позволяла себе испытывать нечто подобное. — В отличие от тебя, я хороший сплетник. Знаешь почему? — Грейвс перекатывает на костяшках сикль, криво ухмыльнувшись. — Быть незарегистрированным анимагом не так просто, как кажется. Приходится действовать очень аккуратно и… незаметно. А у незаметности есть свои плюсы, как и у моей магической формы. — Мог бы просто сказать, что любишь подслушивать, — отчего-то не находя в себе злости по этому поводу, говорит Грейнджер, присаживаясь на край стола рядом со сложенными ею в неустойчивую стопку документами. — Вчера? — уточняет она, намекая на их с Драко крики, которые даже не пришлось бы подслушивать. — Нет, на самом деле давно. Со стороны довольно очевидно, что между вами что-то есть. — Драко ведь сказал тебе… Мерлин, она надеется, что ей не придётся объясняться второй раз за сутки. Малфой обещал сам посвятить команду в новые обстоятельства, и она надеялась, что он всё же это сделал, прежде чем исчез. — О видениях? Да, но под чем-то я подразумевал вовсе не их. Гермиона кивает. С Грейвсом, оказывается, легко быть честной. У него нет никаких ожиданий и иллюзий на её счет, которые она может разрушить одним неверным жестом или словом. Ему просто плевать. И ей тоже. Прямо сейчас они как парочка случайных незнакомцев, встретившихся в баре и решивших излить душу за бокалом виски. Получить чёртово желанное освобождение от скопившихся внутри чувств и слов. У неё даже начинает кружиться голова от возможности признать этот факт — между ними с Драко что-то происходит. Это ощущается, как глоток воздуха после продолжительного кислородного голодания. Пальцы крепче впиваются в край стола и снова расслабляются. Безвольные и беспомощные перед силой высвобождающихся мыслей. …ты хаосозависимая, Грейнджер… …буду хотеть… …я всегда на тебя немного злюсь… Боже. Ей хотелось с ним поговорить, но, как показывала практика, их разговоры редко заканчивались чем-то хорошим. Гермиона была не в силах разбираться в этом в одиночку. Снова думать, уставившись в потолок, снова копаться в своей голове, препарируя чувства и отсортировывая их по важности. Снова оставаться в подвешенном состоянии хоть на мгновение дольше, чем требуется. Но Драко, очевидно, был другого мнения. Его не интересовали её сны, желание обрести толику ясности касательно видений и доводы Гермионы, что это необходимо в первую очередь ради дела. Что, откровенно говоря, являлось правдой лишь наполовину. Он не желал развеивать её замешательство после того вечера и брошенных им слов или хотя бы попытаться сделать вид, что ничего не происходило. Малфой просто ушёл, оставив её одну. Проигнорировал первый сбывшийся фрагмент будущего и дал понять, что не намерен это обсуждать. И, наверное, Грейнджер была бы вне себя от злости, если бы не понимала одну простую вещь… Всё, что происходило между ними, пугало его сильнее, чем летящая в грудь авада. О, она могла поклясться, что сама предпочла второе, если бы риск не ощущался, как его прямые взгляды, прикосновения, как его злость на вкус после их поцелуя. Всё то, что не убивало, но было на грани. Всё то, из-за чего Гермиона начинала чувствовать себя живой. — Знал бы я, что разговоры о Драко выведут твои мозги из строя, держал бы рот на замке, — подходя вплотную к её импровизированной детективной доске, говорит Рэм. Гермиона пропускает тот момент, когда он успевает подняться на ноги и пересечь комнату, забывшись в своих размышлениях. Что ж, не в первый раз. — Знала бы я, что ты так сильно любишь поболтать, выбрала бы себе в помощники кого-то другого, — бросает она, не желая продолжать тему. — Словно у тебя был выбор, — Грейвс задумчиво скользит взглядом по выведенным перед ним линиям и кивает в сторону одинокой коробки, вместившей в себя жизнь одного человека. — Когда я сегодня был у Блейза, он сказал, что в случае с Элоиз ничего уже не сделать. У неё ретроградная амнезия, вызванная заклинанием Забвения, и последствия необратимы. Нередкий исход при бездумном использовании Обливиэйта. Ожидаемо. Но Грейнджер всё равно не удаётся скрыть разочарования в голосе, когда она спрашивает: — А что насчёт твоего случая? — Без улучшений. Забини уверен, что дело в моей голове, буквально. В моей психике, которая по каким-то травмирующим причинам решила выбросить из памяти те два дня. Но при должном подходе «прогноз благоприятный», — передразнив тон Блейза, цокает Рэм. — Будем… надеяться на это. — Мне интересно, на что надеялась Абернети, — он тыкает пальцем в её имя, написанное рукой Гермионы рядом с фотографиями квартиры Элоиз. — Хотя на её месте не уверен, что не выпустил бы себе в лоб что-то похлеще Забвения. Единственная дочь вместе с семьей погибла во время войны, а муж пал жертвой каких-то чокнутых ритуальщиков. Не слишком жизнеутверждающе, не находишь? Она вспоминает газету у прикроватной тумбочки. Ту самую, которая теперь покоилась среди улик с места преступления в сейф-пакете и которую эти люди хранили много лет, думая, что, возможно, именно там была могила их ребенка. «В Хэмпшире найдено массовое безымянное захоронение. Предположительно, это захоронение сделано во время Второй Магической войны. Родственники не теряют надежды найти без вести пропавших». Столько боли, пронесенной через годы. — Среди остальных жертв тоже было много одиноких… Мерлин. Грейнджер прошибает разрядом тока. Кажется, даже волосы на руках встают дыбом от догадки. Она бросается к столу, выуживая из нагромождения документов папки с именами. Агнесс Бишоп. Дональд Плейси. Трейси Донован. И Агнус Абернети. — Родственники… Их родственники, — шепчет Гермиона, судорожно пролистывая страницы. — У каждого из них кто-то погиб во время Второй магической. Как я сразу не поняла. Грейвс что-то говорит, но она уже не слышит. — Война коснулась многих семей, поэтому сложно было считать это какой-то выбивающейся, отличительной деталью, но всё же… Это точно не совпадение. У Плейси погибла сестра. У Донован двое сыновей. У Абернети дочь со всей семьей. Только вот у Бишоп… Здесь нет информации насчёт её семьи, но я уверена, что она тоже кого-то потеряла. Я напишу Гарри, а ты найди Малфоя. Какая же она дура. Всё, что ей было нужно, чтобы начать разматывать этот донельзя запутанный клубок чужих жизней и смертей, лежало почти на поверхности. Подобная связь между жертвами давала им варианты. Рычаги давления, предполагаемые мотивы и главное… В какой-то степени сужало круг поисков дома под номером двадцать девять. — Я не знаю, где Малфой. Гермиона застывает, переводя на Рэма взгляд. — Не верю. Как ты там говорил? — сузив глаза, спрашивает она. — У незаметности есть свои плюсы, как и у твоей магической формы? Найди его или скажи мне, где я могу сама его найти. Сейчас не время… — Не время для чего? Удивительно, что от льда в его голосе Грейнджер чувствует разливающееся по телу тепло. Что-то вроде неловкости и облегчения одновременно, закручивающихся воронкой в груди. И даже пробирающее по ощущениям минусовое раздражение во взгляде Малфоя в эту секунду не распознаётся ею как угроза, потому что весь этот гнев направлен не на неё. — Какого… — комментарии Рэма тонут в грохоте, когда Драко вталкивает в дверной проём человека. Тёмные волосы, среднее телосложение. Гермиона не успевает рассмотреть его полностью, потому что пленник — судя по связанным рукам — падает перед ними на колени, опустив голову. — Как невежливо, — усмехается он, но Малфой перебивает: — Ты хотела узнать о видениях больше, — обращаясь только к ней. — Теперь у нас есть такая возможность. Она хотела, но… Не таким способом. Однако не это заставляет её поражённо выронить из рук несколько листов, которые Грейнджер немного сминает в пальцах с неожиданным появлением Драко. — Давно не виделись, Гермиона, — улыбается Теодор Нотт, поднимая лицо к свету. — Кстати, Малфой, ты в курсе, чем чревато похищение невыразимца и попытка выведать у него информацию?