Реабилитация

      Стук повторился, возник снова и обратился мерзким, леденящим кровь, скрежетом. Сон еще летел где-то рядом, близко, он был светлым и теплым, но этот звук перечеркнул свет. Темнота накрыла душу, звук ударил в уши, и Анна открыла глаза. Ночь. Все еще была ночь.       Еще один день…пять лет, девять месяцев и семь дней…уже семь…- мысли текли привычно. Она привыкла начинать новый день с этой, единственной мысли и сейчас себе не изменила – все, как должно.       Эти, последние три слова слетели вслух и звук, тот же самый, мерзкий и визгливый, снова вторгся в душу. Теперь она узнала его – ветка, терзаемая ветром, царапала стекло и другая мысль, обыденная, простая, заставила подняться – Надо Ивану сказать, пусть уберет.       За окном надрывался ветер. Тусклый фонарь выхватывал мечущиеся тени деревьев, обращая их нервное движение в странный, пугающий танец и Анна отшатнулась, обернувшись назад – смотреть на нечто, так похожее на собственные, запутанные мысли, было невыносимо. Комната, которую она помнила, теперь была иной – иной цвет стен, мебель, все изменилось за время ее долгого отсутствия, и жизнь вокруг изменилась тоже.       Город принял ее спокойно. Пять лет, долгий срок, люди забыли о событиях пятилетней давности, забыли прочно и надежно. Она возвращалась, испытывая смешанные чувства – ей хотелось увидеть родных, и она не боялась реакции окружающих – она боялась себя.       За эти пять лет, она стала иной. Она сама ощущала это, но здесь почувствовала это острее – боль, которой она так страшилась, не пришла. Она еще жила, эта боль, глубоко, так глубоко, что иногда казалось, что ее нет, но она ошибалась, боль возвращалась всякое утро, как только начинался отсчет.       Этот отсчет прервался лишь однажды, не так давно, на хмуром перроне петербуржского вокзала и Анна до сих пор не могла понять, что это было – боль от воспоминаний или неясное предчувствие, беспокойство о том, как ее примут здесь. Время, отпущенное ей на пребывание в городе, о котором она долго помнила с содроганием, оказалось длинным, но она не смогла, ни выйти, ни прогуляться – ей оказалось спокойнее среди толпы, среди шумной суеты вокзала. Этот город, прекрасный и величественный, когда-то оттолкнул ее и одновременно, помог. - Я ничем не смогу вам помочь, теперь я не у дел и повторю еще раз – уезжайте и чем дальше, тем лучше. Пусть пройдет время, всё успокоится…Не навлекайте на себя еще большие неприятности, уверяю вас, я знаю, о чем говорю, вы ничего не добьетесь, и я ничем не смогу вам помочь, ничем…мне жаль.       Полковник Варфоломеев был удручен, но полон достоинства. Его отстранили от дел, и тогда, пять лет назад, она была возмущена всем и даже этим его видом мнимого превосходства. Гнев и возмущение – тогда эти две эмоции владели разумом, и Анна плохо помнила свой ответ, помнила лишь выражение лица Варфоломеева – удивление и горечь. Теперь она знала, что он был абсолютно прав, но тогда, вылетев из огромного, мрачного здания, испытывала одно – гнев и бессилие. Эти два ощущения сменились отчаяньем, и тогда судьба сжалилась над ней, послав ангела. Встреча с баронессой оказалась судьбоносной – эта дама полностью подтвердила то, что о ней говорили – филантроп и святая душа. Через несколько дней она почти слово в слово повторила ей слова полковника, но в ее монологе оказалась некая важная составляющая, которой не было в словах Варфоломеева – она предложила деятельную помощь. Благодаря баронессе, в Затонск возвращаться не пришлось, и сейчас Анна была благодарна и за это тоже – она не знала, смогла ли стать тем, кем стала, если бы тогда, даже на короткое время, вернулась домой.       За эти пять лет, она обрела себя. Дар ушел, исчез, вместе с призраком князя Разумовского и пониманием того, что Яков жив. Он не пришел на ее зов и именно это, а не приглашение Варфоломеева, подвигло ее на поиски Якова в Петербурге. Уже тем же утром она поняла, что дара больше нет, но в то, что нет и Штольмана, она не поверила тогда и не верила сейчас. Неведение оказалось самым страшным испытанием, но именно оно и давало силы на то, чтобы жить. Жить дальше и вернуться сюда.       Теперь она была дипломированным доктором общей практики. Здесь, на Родине, в столице, этот диплом не имел большого значения, на место практикующего врача рассчитывать было бы глупо, но Анну не интересовала карьера – она знала, где сможет применить свои умения и знала, что ей будут рады. Помогать людям теперь она могла иначе, не так, как раньше, но именно это давало ее жизни смысл. Смысл жизни без Якова.       Взгляд скользнул по комнате и задержался на каминной полке – на круглом циферблате каминных часов четко, словно нарочно, сдвинулась изящная, золотистая стрелка. - И не утро и не ночь…- мысль была нечеткой, но важной – она не могла себе позволить бессонную ночь – помогать другим, будучи в рассеянном, разбитом состоянии, было бы непозволительно, нельзя.       День предстоял сложный – с утра нужно было вести прием, днем доктор Милц назначил плановое иссечение застарелого рубца, и эта операция обещала быть весьма интересной – доктор был убежден, что после вмешательства, жизнь пациента изменится до неузнаваемости. Анна видела этот уродливый, грубый рубец и была согласна с доктором, но не питала таких радужных надежд – с момента травмы прошло пара десятков лет и ждать полного восстановления утраченного, было несколько странно, но разубеждать убежденного, дело бесполезное, это она знала по собственному опыту, поэтому Александру Францевичу возражать не стала.       Эти новые заботы не заменили ей прежней жизни, но все это делало ее жизнь наполненной, непохожей на просто существование, в котором она пребывала пять лет назад, обивая слишком высокие пороги и стучась в наглухо закрытые двери. - Все…достаточно… …- - Нет! Недостаточно! Вы не слушаете меня совсем, позвольте мне объяснить… - Вы пытаетесь объясниться уже десять минут, и все это время меня ждут люди…и заметьте, этим людям гораздо сложнее, чем вам, им нужна помощь… - То есть иными словами, мне вы не намерены оказывать помощи… - А вы больны? Разве? Выглядите вы вполне респектабельно, я бы даже сказала… - Не надо, не утруждайтесь…Честь имею! - Яков Платонович! Яков…Я совсем не хотела…Я не то имела в виду…Яков… …- Яков! - Что, дорогая? Ты что-то сказала? Я зашла, ты просила зайти, если не спустишься к семи…Анечка? - Да…- голос был чужим. Сердце бешено стучало в горле, и вопрос едва не сорвался вслух – Что это? Что это было? - Спускайся, милая, позвать Лизу тебе помочь? - Нет, не надо, я сейчас спущусь. - Ты странно выглядишь…ты не больна ли? – мамино лицо нависло, близко, так, что ее глаза оказались напротив и прохладная ладонь коснулась лба – Да нет…ты…тебе что-то приснилось? - Нет, я просто плохо спала – соврать получилось убедительно – мама улыбнулась и подозрительная, некрасивая гримаса исчезла с ее лица, сменившись видимым, слишком видимым облегчением: - Хорошо, приходи, мы ждем.       Дверь, скрипнув, закрылась, и Анна села, пытаясь вспомнить картинку. Она слышала голос, который не могла спутать ни с чьим другим, слышала тон, знакомый, нервный и язвительный, но не видела лица. Или видела? – она задала вопрос вслух, уже поднимаясь с постели и внезапно ноги стали ватными – лицо Якова, худое, с резко обозначенным, нервным выражением, оказалось прямо напротив. - Тихо…спокойно…что это такое, что…- Анна осознала себя. Она стояла, упираясь руками в стол и мысль, звучащая больно, так больно, что зашлось сердце, вылетела вслух: - Он жив! Жив… - Анна Викторовна, признайтесь, вчера вы желали мне возразить, я видел скепсис, но…сейчас вы убеждены, а, согласитесь?! - Что? Да…я думаю да… - Да что с вами, голубушка, вы весь день…Похоже, я совсем вас замучил, простите великодушно, я сам запишу ход операции… - Нет…Я все сделаю, как должно…душно…просто душно… - Ну хорошо…подите, подышите, вам нужно на воздух и возвращайтесь, у меня есть для вас нечто особенное, к чаю… - Да…да…спасибо, Александр Францевич…       Мутило так, что ноги сами вынесли на задний двор. Анна, едва ступив за порог, покачнулась и спина уперлась в холодную стену больницы. Здесь, на заднем дворе, с северной стороны, было свежо и сумеречно. Маленький дворик был пуст. Прохладный, летний ветерок плавно, сонно покачивал листвой, легко дунул в лицо и Анна выдохнула. День на самом деле оказался сложным, но не в заботах.       Сон не выходил из головы и странный диалог за день выучился наизусть. Она помнила каждое слово, малейшее изменение тона, но такого разговора между ней и Яковом не было никогда. Она так и не ответила на свой вопрос, что это было, но теперь четко знала, что чувствовала – раздражение. Чувство было знакомым. Когда-то, очень давно в диалогах с Яковом она испытывала его часто, но позже оно заменилось иным – пониманием. Сейчас ей казалось, что она вернулась на семь лет назад, в тот странный август, который однажды утром изменил ее жизнь навсегда. - День добрый, Анна Викторовна! - Добрый!       Она отозвалась машинально, даже не заметив уже прошедшего мимо человека, и очнулась, взглянув на себя. На ней не было больничной формы, но она не помнила, когда и где сняла с себя это серое облачение. Мысль была нерадостной, взгляд скользнул вокруг, и Анна вздрогнула – она не заметила многого. В своих размышлениях или погружении в прошлое, она не заметила, как прошла парк. Ей казалось, что прошли мгновения, но, судя по тому, где она оказалась сейчас, времени прошло гораздо больше.       На маленькой площадке перед новым управлением полиции царила суета – горожане сновали взад и вперед, пользуясь тем, что ворота были распахнуты настежь, и расстояние от парка до центральной улицы сократилось вдвое. Возле низкого крыльца стояли люди, груженая пролетка, на скамье, словно замерев и глядя куда-то за пролетку, сидели трое и одного из них, Анна узнала – грузную фигуру газетчика сложно было не заметить. Шаги внезапно стали даваться сложнее, Анна, по инерции, шагнула вперед и застыла – она разглядела выражение лица репортера. Ребушинский был в предвкушении. Она хорошо знала этого человека, и в ней он всегда вызывал одно чувство – брезгливость, однако таким Анна не видела его никогда. Это ни был азарт, хотя выражение было похожим – Алексей Егорович словно охотничий пес, был готов сорваться, но был настолько поражен, что, видимо, забыл о своем азарте. Забыл, увидев нечто настолько потрясающее, что был не в состоянии сдвинуться с места.       Пролетка качнулась, сдвинулась, исчезла и перед глазами поплыло. Воздух, еще недавно легко скользящий внутрь, стал горячим, вязким и чей-то голос беспокойно грянул в мозг: - Анна Викторовна! Вам нехорошо? Сюда, голубушка… Вы не знали? Явился сегодня, как ни в чем не бывало, я, признаться, тоже был поражен…Но я не предполагал… - Николай Васильевич…Вы… не проводите меня? - Конечно, конечно, разумеется… - Вы сказали утром?- губы слушались плохо, но шаг уже выравнивался. Трегубов довольно спешно шагал рядом, словно стараясь быстрее углубиться в парк, и она изо всех сил попыталась взять себя в руки. - Да, утром, с вокзала, он получил назначение, судебный следователь, видите ли…я, признаюсь честно, не знал, как реагировать, но, отдаю должное, Яков Платонович быстро пресек…мое замешательство…       Полицмейстер иссяк. У него закончились слова, и Анна попыталась собраться с мыслями. Мысли никак не желали собираться, и с губ слетело нечто жалкое, жалкое до такой степени, что похолодела душа: - Вы не могли бы…я хочу побыть одна… - Да, конечно…но вы в самом деле…       Трегубов чувствовал себя неловко, но Анне было сейчас не до него. И не до себя. Полицмейстер не стал дожидаться ответа, пробормотав нечто невразумительное и Анна, испытывая невероятное облегчение, опустилась на скамью. Вольно или невольно, Николай Васильевич буквально протащил ее по парку и оставил здесь – в самом дальней, тупиковой аллее, там, где никто никогда не ходил.       Отсюда к заднему дворику больницы вела узкая, кривая тропинка и эти, далеко летящие мысли, дали осознание – потрясение миновало.       Там, возле крыльца полицейского управления, стоял Штольман. Он стоял, о чем-то говорил с Коробейниковым и Ульяшиным, говорил так, словно и не было этих страшных, безвестных пяти лет.       Штольман вернулся ранним утром. Сейчас было, по меньшей мере, семь часов пополудни, прошел целый день, длинный, хлопотный, но человек, о котором она думала все эти годы, не спешил показаться ей на глаза. Она много раз представляла себе эту встречу, но никогда, ни в одном из ее бесплодных мечтаний, она не представлялась вот такой – равнодушной и обыденной. Ей не хотелось думать о том, почему так случилось и что было бы, если бы Штольман ее заметил. Как странно…я ни разу не назвала его по имени… - Вы совсем не изменились, печетесь о глупостях, вы плохо его знаете, я могу вам помочь…       Голос был знаком, и ей не хотелось оборачиваться. Этот голос она не слышала пять лет и его тон – язвительный и одновременно вкрадчивый, обдал душу холодом. Холод – он всегда…- мысль оборвалась и Анна осторожно, надеясь на то, что все это игра воображения, медленно повернулась. - Я могу помочь…но и вы должны…       Дыхание перехватило, и Анна закрыла глаза. Рядом, на расстоянии вытянутой руки сидела Нина Аркадьевна Нежинская. В голове больно стучало, и думать оказалось сложно – ощущение знакомого, жуткого холода, не давало возможности мыслить, но понимание уже пришло. - Вы поняли, правда? Я оставлю вас, но я вернусь…Я нужна вам…       Голос уже не звучал так явственно, он словно таял в тумане, и Анна открыла глаза. Призрак исчез. Нина Аркадьевна выглядела так, словно была живой, но сейчас, когда первое потрясение отступило, Анна смогла понять, что было не так в облике Нежинской. Не только холод говорил о том, что это был призрак. Знакомое платье в черную полоску сидело, как влитое, осанка была безукоризненной, но было нечто такое, от одного воспоминание о котором, холод снова накрывал душу – всегда безупречной прически у Нежинской не было. Волосы были распущены, и теперь, Анна, стараясь унять стучащее в горле сердце, попыталась оценить все. Нина была мертва и ей, что-то было очень нужно, что-то, что заставило ее просить помощи у той, кого она ненавидела всей душой. Она боролась с собой – теперь Анна, вспоминая произошедшее, осознавала это ясно – даже в таком, эфемерном виде фрейлина императрицы не смогла удержаться от колкости и не смогла ясно выразить то, зачем явилась. - Явилась…Господи… - это вылетело вслух, и Анна не заметила, как вскочила на ноги. Мир покачнулся и под локоть, крепко и надежно, легла жесткая ладонь: - Анна Викторовна, что с вами? Вы совсем себя не бережете, я был в больнице, вам не следует возвращаться, я провожу вас… Андрей Петрович Клюев был предупредителен, почтителен и совершенно не нужен. Не нужен здесь, сейчас и в некотором смысле, не нужен никогда. Мысль была четкой, ясной, совершенно спокойной, и высказаться получилось быстрее, чем домыслить: - Да, конечно, спасибо, Андрей Петрович, но мне придется вернуться, поэтому…проводите меня до клиники. - Хорошо, как скажете. Ваша маменька сегодня звала меня к ужину, и я подумал… - Не надо. Мы с вами, как мне кажется, обо всем давно договорились. - То есть, я не понимаю…да, я все прекрасно помню, мы друзья, но уже поздно, в городе неспокойно… - Что вы имеете в виду? Что-то в тоне Андрея Петровича мгновенно насторожило, и этот вопрос Анна задала, осторожно высвободив локоть и шагнув вперед.       Тропинка была узкой, этот жест не мог быть расценен, как неуважение и раскаянья Анна не ощущала – ей стало легче оттого, что Клюев остался позади. Тропинка свернула вправо, перед глазами оказался маленький больничный дворик, и Анна обернулась, уже не надеясь на ответ. Клюев, молча, шел позади и не предпринимал попыток поравняться. Это выглядело странно и, взглянув Андрею Петровичу в лицо, Анна поняла, что он был озадачен. Он видел, что она повернулась, но в глаза посмотрел не сразу, и это мимолетное замешательство вызвало тревогу. Мысли, как и ощущение тревоги, возникали, и исчезали со скоростью звука, и это ощущение тоже было знакомым. - Я…ничего не имел в виду, но учтите, если я вернусь один…       Теперь Андрей Петрович смотрел прямо в глаза, и Анна почувствовала нечто не менее знакомое – раздражение первых дней их знакомства. Андрей Петрович Клюев, несомненно, в глазах ее родителей был безупречен, но именно эта безупречность раздражала ее тогда с каждым днем все больше – он слишком походил на того, хозяином чьего особняка стал совсем недавно. Князь Разумовский в свое время также был обходителен и безупречен, но Анна слишком хорошо помнила, чем все закончилось пять лет назад. Отношение к этому человеку позже изменилось, изменилось с точностью до наоборот, но сейчас отчего-то, вернулось снова. Сейчас Клюев молчал. Он высказал свою, довольно неуклюжую манипуляцию, выжидающе смотрел в глаза, и Анна не отказала себе в удовольствии выразить раздражение: - Возможно, вам это кажется странным, но у меня есть незаконченные дела и эти дела я не могу оставить на завтра…Я поужинаю здесь. - Ну что вы, я…совсем не хотел…Вы знаете, как уважительно я отношусь ко всему, что вы делаете…Простите меня…Вы простите меня? Он улыбнулся, этот несносно безупречный человек и Анна, уже открыв дверь, постаралась быть любезной: - Конечно, Андрей Петрович…И у меня к вам просьба, будьте так любезны, передайте маме, что я буду поздно. - Как официально…мы будто на приеме, хорошо, я непременно передам… - Спасибо…- она не могла больше, не смогла изображать нечто, что претило, и ей было безразлично, как воспримет ее поступок Андрей Петрович. Этот недолгий разговор вымотал душу и сейчас, стоя за закрытой дверью маленького, темного тамбура больницы, Анна смогла выдохнуть.       Мысли, наконец-таки смогли попытаться стать менее хаотичными, и Анна замерла, прислушиваясь к себе. Все вернулось, всё и в это короткое слово из трех букв, было вложено столько всего, что шагнуть вперед точас, не получилось. Получилось снова опереться спиной о закрытую дверь и закрыть глаза. - Анна Викторовна, голубушка, я…- лицо доктора Милца оказалось очень близко и Анна снова, в который раз за последний час, попыталась взять себя в руки: - Я сейчас все сделаю, не волнуйтесь, Александр Францевич. - Да бог с вами, душа моя, я вовсе не об этом…Здесь только что был Андрей Петрович, разыскивал вас… - Да, я встретила его в парке, он уже ушел… - Вот как…- доктор отчего-то не смотрел в глаза, и вопрос вылетел сам, без какой либо связки с сознанием: - Вы видели Штольмана?       Доктор взглянул в глаза, быстро посмотрел в сторону и Анна, снова ощущая непонятное раздражение, проскользнула мимо Милца, так, словно и не хотела услышать ответ. Само имя, названное вслух, вызвало нечто странное, заставившее душу похолодеть и вспыхнуть одновременно, и это, все это вместе взятое обернулась еще более странным – непонятной, острой тоской. - Анна Викторовна, ну куда же вы…Я ничего не знал, откуда, я весь день был здесь, мне об этом сказал Андрей Петрович и я был…поражен…Не меньше вашего.       Последнее Милц произнес, глядя прямо в глаза, и Анна застыла, в ожидании продолжения. Теперь они стояли у двери кабинета Милца, и на лице доктора читалось несвойственное, растерянное выражение.       Обсуждать с доктором все, что случилось, не было ни малейшего желания. Анна так и не привыкла доверять людям, и сейчас для этого точно было не время. Времени не было вовсе – ей нужно было уйти, обдумать и понять, но она не успела, секунды на то, чтобы принять решение, были потрачены на неясные, ненужные мысли. Доктор взял себя в руки, это было очевидно и вздох, легкий, досадливый, слетел вслух. - Анна Викторовна, не делайте поспешных выводов…Я понимаю, что это не мое дело, но голубушка…вам нужно придти в себя, давайте выпьем чаю…- Милц остался прежним – добрым, ищущим решение другом и Анна, уже не ощущая ничего, кроме внезапно накатившей усталости, шагнула в распахнувшуюся дверь. Она очень, очень давно не ощущала растерянности, но сейчас чувствовала именно это. - Я взял пирожных в новой кондитерской лавке, хотел вас порадовать…- доктор осекся, смешался и Анна, глядя на еще одно несвойственное этому человеку, поняла, что позволила себе зайти напрасно – разговор оказался не нужен.       Она не могла себе представить, о чем можно говорить, как и какими словами объяснить то, что чувствовала, и пришло еще одно, почти забытое ощущение – одиночество. Она не могла говорить с Милцем о том, что отпечаталось в мозгу, это было слишком личным и слишком непонятным. Об этом она могла говорить только с одним человеком и в душе, словно зажегся свет – крохотный, теплый маячок надежды. - Александр Францевич, я могу оставить до завтра… описание?       Анна смотрела в окно. Доктору было до боли жаль ее, но он не знал, что ей сказать и понял, что она сама нашла единственно верное решение – уйти и обдумать все в одиночестве. Он сам пребывал в замешательстве – новость, принесенная Клюевым, повергла в шок, и он понимал, в каком замешательстве сейчас пребывает эта хрупкая девушка. Анна Миронова была сильной натурой – вся ее непростая история, свидетелем которой был он сам, говорила об этом, но сейчас она не выглядела сильной. Она выглядела хрупкой и растерянной, и он не знал, чем ей помочь. Анна ждала. Мысли прервались, Александр Францевич спохватился и высказался, аккуратно и осторожно: - Да, конечно, завтра можно будет добавить наблюдение, да и время позднее… - Спасибо…       Вышло слишком осторожно, и доктор мысленно обругал себя за излишнюю осторожность, граничащую с жалостью, но его собственные терзания, похоже, что и не заметили – Анна повернулась и до странности спокойно, вышла за дверь. На столе остались нетронутыми и чай и пирожные, и доктор, спешно шагнув к буфету, вынул початую бутылку и стопку. Он знал, что Анна не вернется и не знал, рад ли он этому обстоятельству. В голове мелькнула мысль о том, что неплохо было бы ее проводить, и доктор поморщился, сглотнув коньяк и поражаясь собственной глупости – никто ей сейчас не нужен, никто.       Тот, кто был сейчас нужен Анне Мироновой, отчего-то счел возможным не показаться ей на глаза. Почему так поступил человек, которого она ждала долгих пять лет, доктор не знал, но знал одно – Анна уже не была той, кого он знал тогда.       Перед глазами возникло бледное, большеглазое лицо с потухшим, серым взглядом и доктор тряхнул головой, отгоняя ненужное, больное воспоминание. Еще одна стопка наполнилась янтарем, Александр Францевич вздохнул, опрокинул в себя содержимое и понял, что стоит прогуляться по городу – не одна Анна не понимала происходящего.       Сумерки, синие, летние, легли вокруг и летние, зеленые листья в свете фонарей, казались осенними, желтыми… - А дальше ваш дядя! – тон прозвучал насмешливо и свой, собственный ответ, сейчас вызвал горькую улыбку: тогда, почти семь лет назад она была ребенком и господин полицейский, вызывавший в ней совершенно разные чувства, иронизировал над этой ее детской забавностью.       Сейчас она, как тогда, летела к дяде – единственному человеку, с которым могла поговорить о том, что вызвало шок. Если даже он ничего и не знает, он…- мысль оборвалась вместе со звуком – там, позади, кто-то шаркнул подошвой о мостовую и в вечерних сумерках этот звук слышался явно, так, как будто был совсем близко, за спиной. Анна обернулась, тотчас, мгновенно и заметила тень. Кто-то отступил с аллеи в сторону, тень также быстро исчезла с дорожки, но Анна ее видела и видела ясно. Кто-то, не желающий оказаться узнанным, был не за спиной – до него было, по меньшей мере, десять шагов и этот некто ни был обычным прохожим.       Она раздумывала лишь мгновение. Душу обдало холодом, жаром и Анна метнулась, пролетев эти десять шагов за пару секунд. Незнакомец выбрал весьма неудобное место – в двух шагах от дорожки буйно цвел шиповник, эти мысли неожиданно отозвались в душе торжествующе злорадно и так и вылетели вслух, звонко и легко: - Я вас вижу! Ну что же вы… Тень шевельнулась, вымахнула вперед, и Анна умолкла на полуслове, изумленно глядя в лицо тайному наблюдателю. - Анна Викторовна… - Михаил Иванович…- слов у нее боле не нашлось, настолько велико было изумление и внутри, где-то очень глубоко, шевельнулось очень знакомое ощущение – раздражения. Раздражения и непонимания. - Анна Викторовна, мое почтение, я… - Это слежка? Объяснитесь.       Анна оборвала себя. Ульяшин не знал, куда деться от неловкости, глядя под ноги, и новая Анна Миронова не имела никакого права выказывать свое раздражение и непонимание ни в чем не повинному человеку. Стало неловко, но извиняться Анна не стала – она ждала ответ. Ульяшин, наконец, устал созерцать носки собственных сапог и вскинул взгляд, шагнув ближе: - Это не слежка, господь с вами, это….особое поручение с самого утра… Мысли заметались. Весь суетный день пролетел перед глазами и вслух, снова не оформившись внутри, выскочило изумленное: - Вам велели за мною следить??! - Нет, что вы, охранять… - Охранять…от кого? Кто велел? – она произнесла вопрос и замерла, сама того не желая, она вслух подвела черту. Черту, за которой… - Яков Платоныч велели, как только явились, наблюдать неотступно… - Пойдемте…- она не знала, что сказать. Все выглядело теперь еще более странно, чем прежде, но мысли снова плясали хоровод и этот хоровод походил на нечто сумасшедшее – радость и раздражение, страх и желание видеть, неведение и желание знать – всё смешалось и спуталось. В душе царил хаос и Анна, молча ступая рядом с Ульяшиным, попыталась придать этому мечущемуся хаосу порядок: - Штольман вернулся в город, мне сказали и что же он…помимо вашего…особого поручения? И чем он объяснил это особое поручение?       Хаос, наконец-таки отступил. Ей удалось уловить главное, и Анна ждала ответа, так, как, наверное, ничего не ждала в этой жизни.       Секунды убегали, Ульяшин молчал, и Анна поняла, что он тоже пришел в себя и явно обдумывал слова. Она не хотела ни повторять вопрос, ни задавать иной, она хотела услышать ответ и держалась изо всех сил. Вопросы, не из разряда хаоса, уже торопились, выстраиваясь друг за другом, и этому была причина. Причина, победившая хаос. Она оказалась на поверхности, совсем близко, но потрясение и раздражение не дали тотчас ее уловить. Эта пауза оказалась, кстати, и разум понял это раньше, чем осознала душа. Она уже не была той, прежней Анной, позволяющей эмоциям душить рассудок. Жизнь довольно жестоко научила ее гасить эмоции и просчитывать каждый шаг, и сейчас этот опыт остановил хаос. - Он не объяснил…Распорядился, как только вышел от полицмейстера. Вывел меня на двор и…распорядился. - То есть вы хотите сказать, что…наблюдали за мной с самого утра?! - Да, так. Вы из дому вышли и прямиком в больницу, после, когда вы с доктором больным занимались, я метнулся, доложил, перекусил наскоро и обратно… - Весь день?? - Так…Яков Платоныч велел глаз не спускать, я так понял, дело серьезное…       Ульяшин успокоился и превратился в прежнего Ульяшина – рассудительного, обстоятельного и осторожного. Он был искренним человеком и всегда нравился Анне, когда-то давно, он едва ли не единственный из всего полицейского управления верил ей и сейчас говорил с ней уже не как полицейский. Тон стал доверительнее, легче и Анна выдохнула – каким бы странным все не выглядело, все же это было легче, чем показалось вначале. Теперь, когда стало чуть яснее главное, можно было задать следующий вопрос, и он вылетел очень легко и просто: - И что Штольман, как он вам показался?       Ульяшин снова задумался и Анна, не отвлекая его вопросами, аккуратно потянула его по другой аллее, благо, они оказались у развилки. Здесь аллеи расходились и одна из них, та, что была короче, вела прямиком к дому, а другая, изгибаясь почти до центра, снова сходилась с этой. Ей нужно было узнать, и эта небольшая хитрость не была уловкой, но была необходимостью. Ульяшин, увлеченный своими мыслями, ее маневр не заметил и Анна, уже шагая рядом, удивилась своему ощущению. Ни растерянности, ни чувства одиночества не было, как будто их не было вовсе. Вместо них пришло что-то иное, но этому иному она не могла дать, ни названия, ни определения. - Штольман…Он изменился…Другой совсем… - Вы что имеете в виду, он болен? - Почему болен? Нет, он просто не тот, каким был. Суровый что ли…Резкий…Хотя и не по чину…Вроде как... - Не по чину? Это как? - Так он теперь у Антона Андреича в подчинении пока, хотя странно, судебный следователь он, разное это дело, а Антон Андреич начальник же сыскного, неразбериха там…такие дела, я и сам еще не разобрался...       Последнее Ульяшин проговорил с таким явным неудовольствием, что с языка едва не слетело нечто сейчас ненужное. Ульяшин и без того объяснялся с трудом и Анна почти физически ощущала, как ему непросто и сдерживаться и говорить одновременно – Михаил Иванович прибавил шаг, но не заметил этого. Он бессознательно пытался поскорее завершить на сегодня свое « особое поручение» и его косноязычие и спешность шага были этому подтверждением. - Вы не подскажете, который час?       Анна решила, что, в самом деле, не стоит больше мучить человека, целый день посвятившего ее охране. Она искоса взглянула и убедилась в мудрости решения – лицо, еще недавно хранившее до странности скованное выражение – расслабилось и посветлело. Ульяшин торопливо расстегнул сюртук, вынул часы, и Анна ахнула, едва не вслух – в своих мысленных метаниях она даже не заметила, что Ульяшин не в форме. Он был в гражданском – длинноватом сером сюртуке, сапогах и брюках, заправленных в эти самые, стоптанные сапоги. Сорочка под сюртуком тоже была невыдающегося сероватого оттенка, из кармана сюртука топорщился сложенный козырек кепки, и весь внешний вид всегда подтянутого среднего чина полиции сейчас был совершенно неотличим от представителя купечества далеко не высшего класса. В других обстоятельствах этот маскарад мог бы показаться весьма комичным, но сейчас, сию минуту, глядя на этот неприметный вид Ульяшина, Анна снова ощутила растерянность. Растерянность, смешанную с тревогой. Чем бы ни руководствовался человек, ранним утром, явившийся в город после пятилетнего отсутствия, дело, похоже, в самом деле, было серьезным. - А чем он занимался весь день? Вопрос был глуп. Он сорвался случайно, вследствие бегущих мыслей и взгляд Ульяшина заставил смутиться. - Помилуйте, Анна Викторовна, откуда же мне знать…Вы хотели знать, который час, вот это я могу, без четверти девять. - Простите меня, Михаил Иванович, и забудьте, идите домой, я сама дойду, здесь… - Нет. Велено до самого дома. Вы уж зайдете, тогда я со спокойной душой доложусь… - Что? Он велел доложить?? - Точно так. Велел доложить вот, по адресу…И утром снова сюда, как рассветет. Ульяшин спохватился, что сказал лишнее и руку, метнувшуюся было к карману, опустил. Все это было необъяснимо. Тревога сменилась недоумением, недоумение раздражением и Анна, снова пытаясь собрать разбежавшиеся мысли, ответила невпопад: - Утром не прячьтесь тогда, проводите меня до больницы… - Не могу обещать, велено наблюдать негласно…Я и без того… - Ну что вы, я за весь день вас ни разу не заметила, но я не понимаю… - Велено негласно. Если Яков Платоныч изменит решение, тогда иначе будет. Ульяшин поставил точку, и эта незримая точка совпала с внешним обстоятельством – они дошли до крыльца особняка. - Ну вот, вы идите, я тронусь, как дверь запрете, всего доброго, Анна Викторовна! В тоне негласного охранника прозвучало столь явное облегчение, что Анна улыбнулась и сама поразилась себе и тому, что выскочило вслух: - Мне понятно все, Михаил Иванович, идите, докладывайте вашему…непочину, спасибо и до встречи. - Хороших снов…- долетело вслед, и Анна поразилась еще раз – такого от Ульяшина она тоже не ожидала. Он ушел не тотчас – она видела его сквозь стекло, и он тоже видел ее – едва дверной замок щелкнул, как Ульяшин кивнул и легко пристукнул каблуками стоптанных сапог. Ему нельзя было отказать в наличии чувства юмора и Анна, снова удивляясь себе, очнулась – высокой фигуры у крыльца уже не было. - Аннушка, что так поздно? Ты одна шла сюда от клиники?? – тон был высок, взвинчен, но странен, в тоне Виктора Ивановича Миронова сквозило нечто, отчего вся недавняя эфемерная легкость, испарилась. Он был обеспокоен, и это беспокойство также было знакомо, оно словно вернулось из прошлого. Ей не хотелось оборачиваться и объясняться. Отец, молча, стоял за спиной, Анна смотрела за дверное стекло и не видела картинку, послышался шуршащий звук, шаги и она обернулась, пытаясь защититься: - Нет, меня проводили... - Кто, Штольман??! На мамином лице настолько явно проступило отвращение, что Анна отшатнулась, и спина снова уперлась в дверь. - Что здесь происходит? Почему у всех на лицах драма? Я что-то пропустил? Да что такое с вами всеми?? Она рванулась на этот голос, как на свет маяка. - Анна! - Анюта, ты куда?... - Я не понял, что случилось? Кто-то может мне объяснить?       Анна пролетела мимо спасителя, взлетела по лестнице и выдохнула, защелкнув дверь. Да что же это такое? – мысль была злой. Злость – единственное чувство, которое владело ею сейчас, сменилось и вылетело уже иным – возмущением: - Какое они право имеют??       Никто не последовал за ней и не постучал, что уже было благом. Родители знали новости – это было понятно по их реакции и то, что здесь был Клюев, добавило раздражения. Он знал о том, что Штольман в городе и не сказал ей об этом. Это оказалось открытием - до сегодняшнего вечера он всегда казался примером изысканности, благородства и простоты. Он на самом деле казался другом, но, похоже, она ошиблась. Проклятый дом…- шепот, тихий, но злой, долетел до слуха, и Анна очнулась, испуганно озираясь вокруг. Она как будто выпала из реальности. Эмоции оказались настолько сильны и напряжение так велико, что она не заметила, как добралась до окна.       За окном стемнело. Синева, густая, чернильная, разлилась вокруг, заполняя все пространство целиком, и только тусклый свет фонаря под окном чуть рассеивал мрак. Что-то шевельнулось, чуть дальше, возле куста сирени и душа обмерла – в густой синеве четким силуэтом чернела фигура. Человек не старался спрятаться – он стоял так, что его было отчетливо видно, но невозможно было узнать – свет, падающий сзади, полностью вычернял внешность.       Анна подступила ближе, человек отступил на шаг, фигура почти полностью погрузилась в темнеющую синеву, свет фонаря мигнул, пропал и обратился в живой, трепещущий огонь. Факел нервным светом озарял грубую кирпичную стену. Свет уходил во мрак и из мрака, медленно показалась фигура. Фигура двигалась странно, вдоль стены, тяжело опираясь на нее плечом. На плече, обтянутом странной, серой хламидой, выглядывал край грязной сорочки, длинные, спутанные космы закрывали лицо, послышался тяжелый скрежет, звон, человек с усилием оттолкнулся от стены и поднял лицо… -Анюта, открой, буря миновала… Стук, легкий, дробный, ворвался в мозг, но картинка отпечатлелась в душе – Изможденное худое лицо с огромными, тускло глядящими в мир глазами, кандалы, опутавшие запястья и лодыжки, цепь, глухо, тяжело тянущая вниз и взгляд… - Анна, открой, это я…мне тяжело стоять, открой дверь…       Перед глазами висела мгла – абсолютная, черная и Анна, отшатнулась, озираясь – фонарь погас, на улице стемнело так, что нельзя было различить свет и мглу, и было непонятно, сколько прошло времени. Видение было жутким. Штольман, в кандалах, в грязных лохмотьях, заросший до плеч и самым жутким во всем этом кошмаре был взгляд – тяжелый и пустой. - Я теряю терпение, я знаю, ты не спишь…невозможно уснуть за пять минут, Анна… Сознание включилось – дядя произнес нечто весьма значимое, и это значимое заставило сдвинуться с места. - Ну наконец-то…О господи, что с тобой?? Ты виделась с ним? - Нет…если ты о Штольмане… - голос подвел, слова слетели еле слышно и звон в ушах смешался со звоном извне. - Черт…ну да бог с ним…Анюта, ну-ка, присядь, голубка моя…давай, вот…- в руки сунулось нечто холодное, гладкое и Анна жадно, словно стараясь унять горящий внутри жар, припала губами к холодному стеклу. Равновесие вернулось с последним глотком. - Ты просто отвыкла от…всего этого…Я ждал тебя, дежурил практически, но…наверное, это судьба, стоило на минуту отлучиться и..бах! Где ты была так долго? Тут искры летели и…Прости, дорогая…Я привез тебе…греческие орехи в швейцарском шоколаде…попробуй, это вкусно… - Грецкие… - Ну грецкие, греческие, какая разница…Я жду объяснений и после…добавлю кое что интересное.       Ей нечего было скрывать. Дядя был родным человеком, другом и союзником. Так было всегда, с самого детства и сейчас он был ей нужен, как никогда. Голос окреп, едва она начала говорить и чай с лакомством оказался кстати. Она рассказала все – все о своих опасениях, страхах, раздражении и недоумении. Умолчала она только об одном, о последнем жутком видении наяву. Анна сама не знала, почему не сказала об этом и замолчала, обдумывая, сказать или не сказать и если сказать, то как это сделать, не напугав дядю и не испугавшись самой. - Так, так, так…негласное говоришь…тогда, выходит, все насмарку, если ты его обнаружила, то…Впрочем, мы не знаем всего…Значит, все вернулось, я знал, чувствовал, и я торопился…Когда ты не встретила меня на вокзале, я понял, что ты занята, но…все оказалось кстати, как ни крути.       Дядя говорил странными, оборванными фразами и Анна подняла взгляд. Он ничуть не изменился, ее дядя, Петр Иванович Миронов. Он был тем же чутким, внимательным, родным, но долгое расставание все же сыграло свою роль – он стал осторожнее. А я сама…- последняя мысль не додумалась, и ей стало жаль – она ошиблась, изменилось все, но можно было вернуть, исправить хоть что-то и она не стала подбирать слов. Не стала подбирать слов, жалеть себя и отводить взгляд. - Вот оно как, это…многое объясняет…- дядя уже вышагивал по комнате, заложив руки за спину, и бормотал это скорее не ей, а себе. Она снова пережила кошмар, но сейчас осознание уже пришло – её дар вернулся, но иначе. Теперь она видела все четче, не так, как когда–то и это просто нужно было осмыслить. - Итак, что мы имеем…- дядя вернулся. Он был воодушевлен, заинтригован и снова воодушевлен. Он энергично потер руки и взмахнул ими, походя на диковинную птицу. Мысли оказались на удивление легкими, простыми и Анна не успела отреагировать вслух – Петр Иванович уселся напротив и взглянул так, как смотрел всегда – весело и слегка беспечно. Анна замерла, наблюдая эту восхитительную метаморфозу и ощущая одно – поддержку. - А тебе не кажется, что…он не случайно не явился сюда? Ты не подумай, это никакая не мужская солидарность, но логика! Твои родители, они…любят тебя, это бесспорно, но они…как бы это сказать… - Узковато мыслят… - это вылетело легко, совершенно беззлобно и в ответ карие глаза сверкнули снисходительной иронией: - Именно…отличное слово, узковато…Не узко, разумеется, нет, но…что есть, то есть! Дядя отхлебнул чаю, кинул в рот лакомство и прищурился: - А этот разговор…его не было ранее? - Нет. Я бы помнила. Теперь все…немного иначе и я уверена, что это…что-то реальное. - Вот как…весьма интересно, итак, что мы имеем…мертвую фрейлину, которой от тебя явно что-то нужно и явление бывшего узника… - Вот с этим я…не уверена, это…ужасно, я… - Это правда…к сожалению и ты это знаешь. - Ульяшин сказал, что он очень изменился… - Что и немудрено…нет, нет, не смотри так, я не его адвокат, но чисто с человеческой точки зрения я могу посочувствовать? - Мне что делать? Я… - Ничего. Ровным счетом ничего. Выждать. Сейчас это будет самым разумным решением. Выждать и не кидаться в крайности. Я сегодня был в городе…и, думаю, тебе стоит выйти…из своей больницы, пройтись… - Зачем? Нет, я не хочу…. - Ооо, все гораздо хуже, чем я полагал, ты боишься? Боишься? Ты?       Диалог закончился. Дядя, сам того не сознавая, задел за больное. Он сказал правду, и Анна только сейчас поняла, что он абсолютно прав – она боялась встречи. Она так долго ждала ее, теряя надежду, обретая ее вновь и теряя снова и теперь, когда эта встреча стала реальностью, обстоятельства, окружающие эту реальность, испугали. - Тебе нужно поспать. Выспаться, отдохнуть и утром проснуться с ясной головой. Если ты права и то, что ты видишь, это некая реальность, значит, у тебя есть возможность что-то исправить. Не допустить чего-то…чего не надо…       Дядя скомкал свою довольно пространную речь и закончил этим, снова странным непонятно чем, но снова был прав. Он не стал прощаться, желать хороших снов и говорить дежурные, ненужные слова, он просто вышел, оставив ее с тем, что сказал напоследок и снова оказался прав – это было важным.