Две недели спустя…
Минхо пропускает школу.
Снова.
На звонки он не отвечал, сообщения всё ещё непрочитанны вот уже третий день.
Мне беспокойно
без него за него. Я начал переживать ещё в первый день, когда он просто не пришёл на пары. Я звонил ему на переменах, но абонент был недоступен, писал в наш общий чат, но он всё это время был вне сети с вечера воскресенья, когда мы с ним в последний раз общались. Сегодня же я решил наведаться к нему после уроков, если он, конечно, дома… И я очень сильно беспокоился о том, если это не так.
На перемене ко мне подсел Сынмин, расталкивая меня локтем, чтобы я взбодрился, но настроения вовсе не было и неоткуда было ему взяться — вместо них апатия попеременно с тревогой тусили внутри меня без остановки. Мне было не до Кима на тот момент — все мои мысли напрочь были заняты волнением за Минхо. Сынмин что-то начал болтать, как-то подбадривать меня, но все его слова сливались для меня в белый шум под толщей воды до тех пор, пока мой слух не уловил знакомое имя.
— …с Минхо же дружите уже два года, верно? Я помню, тебя задирали до этого, а ты, кстати, знаешь, почему они все от тебя отстали в один момент?
— Что, прости? — Я тряхнул головой, пытаясь разобрать и понять услышанные слова, вырванные из всего контекста, и уставился на одноклассника, чтобы сфокусировать своё внимание.
— Я спрашиваю: ты знаешь, почему твои обидчики от тебя отцепились?
— Эмм. Без понятия? Отцепились и отцепились — мне же спокойнее, зачем мне сейчас об этом думать?
— Да, так, просто вспомнил кое-что… Не знаю, знал ты или нет, но Минхо тогда с теми двумя лихо так подрался за школой — ты бы видел! Его швыряли во все стороны, а он держался и не падал, представляешь?
Выражение лица Сынмина не менялось: губы были растянуты в лисьей ухмылке, глаза чуть прищуренны — ненавязчивое веселье отражалось бликами на радужках, пока он поглядывал на меня из-под своих длинных ресниц.
— Чего́? — Я пытался вспомнить и понять: что и кого он имел ввиду, а ещё о каком периоде времени шла речь. Внезапно до меня дошло. Я снова уставился на него, нахмуривись, и взглядом потребовал ответа, — а ты откуда знаешь?
— Наблюдал. Мимо проходил и заметил — решил остаться, — Сынмин пожал плечами, как ни в чём ни бывало, и продолжил дальше с задорным прищуром на меня смотреть. — Я думал, ты знаешь об этом…
— И ты просто ничего не предпринял, чтобы помочь ему?
— Малыш, все мы знаем одну простую истину… Слыхал о такой? «Не лезь — целее будешь» — вот я и держался в стороне, чтобы меня их ударной волной не снесло.
-… Я был о тебе лучшего мнения, — фыркнул я, прищурив глаза и отворачивая голову от Сынмина.
— Послушай, мне твоё разочарование ни по чём. Знаешь ли, я не за этим пришёл нарушать твоё личное пространство.
— А зачем тогда, если не секрет? — Язва в моём тоне вызвала у него очередную ухмылку.
— Ты ведь знаешь, что мы с Минхо, скажем так, соседи?
— Я знаю то, что ты живёшь в соседнем доме от него. И?
— Так вот, к чему я… В это воскресенье, поздно вечером, я стал свидетелем одной интересной картины: у двора Минхо стояла карета скорой, и я видел, как его мать вынесли из дома на носилках. Полагаю, у них дома что-то не заладилось.
Я уже откровенно начал нервничать, что сразу заметил Сынмин. Моя нога подёргивалась под столом, руки были сжаты в кулаки, а холодный пот и неприятные мурашки, то и дело, заставляли вздрагивать.
— Я подумал, что тебе будет не всё равно на своего друга, поэтому просто не мог умолчать для тебя эту информацию. Но ты не бойся! — Сынмин чуть потёр моё плечо, что было ближе к нему, ладонью, будто бы в попытке меня взбодрить. — Никто об этом, кроме нас двоих, не знает, так что всё будет хорошо. И, можешь быть уверен — я никому не расскажу, даже если спросят.
Я проследил за тем, как он спокойно встал с места Минхо и ушёл прочь из класса, оставляя меня наедине с расшатанными нервами, удивлением и злостью. Внутри вся эта несуразная смесь кипела и разбрызгивалась по сторонам.
Во-первых, я не мог представить себе ясно то, как можно было просто так наблюдать за тем, как из того, с кем ты хоть как-то близок, выбивают всё дерьмо. Мне хотелось врезать Сынмину, хотелось найти и вышибить всю дурь из тех, кто обидел
моего Минхо.
Головой я понимал, что у каждого человека индивидуальная реакция на подобные вещи, и я могу даже не злиться на это (потому что я не имею никаких прав на Минхо и Сынмина в данном случае), но сердцем я осуждал бездействие, потому что, как только бы я стал свидетелем той или иной драки, то мой внутренний спаситель (он же тот, кто по итогу, делает всё только хуже) бы взбунтовался, тем самым нарвавшись на неприятности ещё и для себя в придачу.
А во-вторых, мне хотелось уталить свою не на шутку разбушевавшуюся нервозность, узнав, что произошло с другом и почему так больно в груди прямо сейчас. Настолько стало неприятно, что я начал потихоньку задыхаться и терять бдительность. Ещё немного сил прикладываю на то, чтобы встать и на дрожащих ногах выбежать в уборную, чтобы успокоиться.
Меня тошнило, трясло и рвало кислотой пустого желудка. Я не мог так сильно разнервничаться только из-за слов Сынмина, но я это сделал, и мне было ужасно от самого себя, от того, насколько я мнительный и впечатлительный. Последний раз, перед этим, такое было, когда мы с мамой вдребезги поругались из-за отца, который пришёл домой поздравить меня с днём рождения и отдать подарок. Мама тогда разгневалась и разругалась со всеми вокруг — даже с собственной матерью за то, что она не потерпит своего бывшего мужа в поле своего зрения. Он ведь не обижал, не бил её или меня, они просто разошлись на почве ревности и недопонимания, оставив отца бороться за встречи со мной и депрессией, меня — с их разрывом и перетаскиванием одеяла под названием «передай своему папе» и «передай своей маме» через меня. Мне тогда было лет десять, и я помню, как после ссоры, меня впервые тошнило праздничным обедом от нервов, ровно как сейчас. Только различие в том, что я ни с кем не ссорился. Меня тошнило от злобы, обиды, тревоги и переживаний о том, что могло произойти. Умывшись и более-менее приведя свое покрасневшее отёкшее лицо в человеческий вид, я вернулся досиживать последние две пары, желая поскорее уже свинтить отсюда к Минхо.
Выбежав после последней пары в коридор, я тут же помчался по ступенькам вниз, минуя толпы учащихся на своём пути, вылетая из главных дверей и сталкиваясь с проливным дождём. Я где-то минуту пытался отыскать зонт в рюкзаке, но поиски не увенчались успехом, потому по октябрьскому дождю пришлось бежать в одной лёгкой куртке без капюшона и в кедах, что моментально промокли насквозь. Ледяной ливень стоял стеной, вода через ворот бежала по спине, промокая даже бельё, и только рюкзак с курткой оставались снаружи сухими из-за водостойкого материала. Бежал я нараспашку, отчего вымок и замёрз довольно прилично, но уже оставалось не так долго — буквально ещё три минуты. Лифт ждать было не вариантом — в нём уже кто-то поднимался наверх, потому пришлось бежать по лестнице, переступая через одну. Даже не пытаясь отдышаться, я нажал на звонок и отошёл на шаг, согнувшись пополам и хватаясь руками за колени, глотая воздух. Спустя, наверное, минуту, дверь открыла пожилая женщина — бабушка Минхо, которую я узнал сразу, ведь не раз уже видел её в его квартире. Она охнула и открыла дверь пошире, когда услышала как я с ней поздоровался: загнанно, хрипло и очень тихо.
— Господи, Джисонни! Ты бежал? — женщина схватилась одной рукой за порог двери, взволнованно вздыхая.
— Извините, да… Минхо… Он дома?
— Ох, внучок, ты не знаешь… Минхо сейчас в больнице со своей мамой. Она. ей сейчас очень плохо!
— Они в порядке? Что-то случилось?
— У Минхо только синяки да царапины, бедный… А вот доченька моя очень сильно пострадала от рук этого дьявола!
— Отец?
— Ох, Джисонни… Сердце болит… — произнесла бабушка, опираясь одной рукой о стену, а вторую держа на груди. У неё заслезились глаза, а я себя почувствовал очень неловко, ворвавшись в чужой дом без предупреждения, ещё и потревожив бедную женщину. — Ты это… совсем промок, давай, проходи, я тебе дам вещи внука — думаю, он будет не против, а ты иди отогревайся в душ!
Я пытался как-то сослаться на то, что я мог бы зайти и попозже или позвонить, но бабушка вовремя перебила меня, сказав, что телефон Минхо разбит, потому я не смогу ему дозвониться до тех пор, пока он не заведёт новый. Она уговорила меня остаться и подождать возвращения Минхо домой, что я и сделал, накануне позвонив маме и предупредив о том, что я задержусь после школы у одноклассника с подготовкой.
Я быстро принял горячий душ, переоделся в чистую одежду и остался ждать Минхо в его комнате, лёжа на его кровати, всё ещё сжимая свой телефон в руке. Было, мягко говоря, очень тревожно за него и его семью, ведь я никогда раньше напрямую не сталкивался с проблемами в семье моего друга, и не попадал в сам очаг происходящего. Было неловко оставаться здесь и ждать неизвестно чего. Я тут незванный гость, и сейчас не лучшее время, чтобы гостевать у друга. Я понимал, что не имел права вмешиваться в их дела, влиять даже своим присутствием на что-то, но дурацкое ощущение того, что я должен помочь Минхо не отступало. А что было бы, если бы дверь открыл сам Минхо? Или его отец? Что я мог бы им сказать, а что спросить? Я ведь прибежал, даже не обдумав слов и рисков, с которыми мог столкнуться. А если бы бабушка Минхо меня не знала? Или выглала бы в такое сложное время для их семьи, не пустив на порог? Дурак, Джисон, импульсивный дурак.
Ждать его пришлось действительно долго. За всё это время я обошёл всю комнату Минхо вдоль и поперек, решил два варианта с кучей ошибок (в чём я не сомневался), осмотрел полностью весь потолок и трижды отказался от ужина, что предлагала мне бабуля. Я пытался унять тревогу любыми способами, лишь бы не лежать и не накручивать себя лишний раз. От нервозности я исчесал обе ноги, так как те зудели хуже прежнего, и искусал губы так сильно, что нижняя уже успела треснуть от упорства. Я услышал грохот входной двери и шарканье бабушкиных тапочек — та ходила быстрыми, мелкими шажочками, сквозь дверь едва было различить разговоры, но я узнал тональность голоса Минхо. Он вошёл в комнату и устало, безэмоционально уставился на меня, не решаясь даже закрыть за собой дверь — так и остался стоять на пороге. Я сидел на кровати и взволнованно смотрел на него, пытаясь понять что случилось и как он себя чувствует. На его скуле красовался кровоподтёк, вокруг брови был отёкший синяк, да в целом он выглядел слишком помятым, побитым. Не столько внешне — морально растоптанным. Я чувствовал это, хотел рвануть к нему, чтобы обнять, но от него веяло таким холодом, что я, было, пожалел о том, что вообще пришёл.
— Зачем ты здесь, — спросил Минхо едва не загробным хриплым голосом. Звучало, скорее, не как вопрос.
— Я… тебя не было все эти дни.
— И что?
— Я волнуюсь за тебя. Ты можешь не рассказывать мне, если не хочешь, я просто…
— Пришёл пожалеть меня? Мне это не нужно.
Я не надолго потерял дар речи. Я не знал, что мог бы ещё ему сказать, что сделать… Жалость? Нет, не знаю, это что-то другое. Его просто хотелось спрятать, утешить, оградить от всего, что ранит его и его близких, уничтожить всё плохое вокруг него. Я хотел заботиться о нём, оберегать, быть его опорой. Пока он меня отталкивал — я не справлялся со своими порывами дать ему лучшее. Минхо ведь никогда не верил в хорошие исходы чего-либо. Если те вечера, когда он признался, или когда мы поцеловались, не вселили в него надежду, то это попытаюсь сделать я. Хоть он и стои́т сейчас передо мной, полностью облачённый в метровые иглы — это не так уж и пугало меня. Я был готов пройти через них, умереть, но добраться к нему, чтобы обнять. Я знал точно, что тот маленький Минхо, который рано повзрослел, всё ещё требует и ждёт ласки, пока нынешний Минхо топил его глубоко во внутрь себя, чтобы тот задохнулся под напором его отчаяния и безнадёжности.
Я на ватных ногах поднялся и подошёл к нему, толкая дверь за его спиной. Минхо смотрел на меня ледянящим взглядом и, казалось, почти не дышал. Я бесстрашно смотрел прямо в их глубину, понимая, что сам рискую задохнуться от яда, что сочился из-под игл и ран. Минхо злился, закипал, его желваки на лице ходили ходуном, пока он неровно, сбито и глубоко дышал через нос, будто прямо сейчас бежит кросс на дальнюю дистанцию. Я вдруг заметил то, как сильно начали дрожать его руки, а глаза — слезиться.
— Уходи. Прямо сейчас, — он шипит это сквозь плотно сжатые челюсти, подавляя кровоточащие эмоции, что невольно прорывались наружу.
— Я не оставлю тебя.
Следующее, что я сделал — обнял его со всей силой, буквально чувствуя, как его острые колючки вонзаются мне в лёгкие, пока я прижимал к себе крепче. Он вырывался, пытался оттолкнуть, но я только сильнее сжимал руки вокруг него, ощущая то, насколько сильнее его продолжало трясти, пока он не упал лицом в моё плечо, завывая белугой в шов воротника. Я чувствовал, как Минхо рассыпался в моих руках, крошился на мелкие обломки, жадно хватал воздух и плакал горячими, лавовыми слезами, едва успевая вдыхать. Было больно мне, ему. Нас обоих разрывало изнутри, и каждого — по-своему. Я должен был держаться, не плакать, ждать, когда он обмякнет в моих руках, перестанет так сильно рыдать, чтобы я мог отвести его к кровати, уложить и облагородить комфортом, заботой, безопасностью. Минхо плакал горько, беззвучно, изредка громко всхлипывая, наверное, минут пятнадцать, что мы стояли в обнимку. Моё плечо, обтянутое тканью его футболки, насквозь промокло от его слёз и слюней, оно горело огнем от его горячего дыхания и, только тогда, когда я услышал, как тот постепенно начал успокаиваться, всё же отвёл его к кровати, усаживая и садясь напротив. Лицо Минхо было красным, заплаканным, отёкшим, слёзы всё ещё катились по щекам, а дыхание уже немного выровнялось. Он стыдился посмотреть мне в глаза и натянуто улыбался сквозь слёзы, мол, всё в порядке, это просто случайность, ничего такого не произошло.
— Минхо! — я потряс его за плечи привлекая внимание к себе. — Я не верю твоей улыбке сейчас. Пожалуйста. Я хочу, чтобы с тобой всё было в порядке.
Его лицо снова скривилось, пока он в очередной раз пытался подавить плач.
— Я не в порядке, воробушек… Мне было бы легче, если бы ты верил, — Минхо говорил искренне, глотая очередные потоки слёз и хлюпая носом.
— Иди ко мне, ну же, — я наклонил его к себе, заставляя лечь на свои бёдра, но он легонько толкнул меня следом, чтобы я облокотился о стену, а он придвинулся ко мне ближе. Хо давился слезами и воздухом, пока лежал на мне. Его всего крупно трясло, а он всё время пытался набрать воздуха, чтобы что-то сказать, но всё сильнее начинал плакать, как только открывал рот.
Спустя какое-то время он немного успокоился, и на Минхо нашло какое-то апатичное состояние: он почти не шевелился, не плакал — только судорожно вдыхал и медленно выдыхал, приводя себя хоть в какую-то сомнительную норму. Мне было страшно за него, ведь я никогда не видел его настолько надломленным, страдающим, беззащитным. Я прислушивался к его дыханию, шорохам одежды, чувствовал его невесомые прикосновения к своему правому бедру, что ныло от боли и зуда. Я мог бы дать ему возможность сломать меня, если бы ему стало от этого легче, но он просто не позволит себе этого сделать — он, скорее, сам сломается, чем позволит кому-либо обидеть меня. Я понял это сегодня, после неприятного разговора с Сынмином. Минхо поднял на меня глаза и едва слышно спросил:
— Я могу поделиться с тобой? Я не знаю, станет ли мне от этого легче, но… Я просто хочу, чтобы ты знал, не надумывал себе ничего страшнее того, что было.
— Ты об этом? — я кивнул на его бровь, намекая на побои.
— Да. Самое страшное уже позади, но жуткий осадок топит меня, Хани. Мне было тяжело молчать — я не хотел тебя тревожить, знаешь…
— Ты можешь рассказать мне, — я погладил его по голове, мягко целуя в нетронутый синяками висок.
— В воскресенье, когда мы ещё общались с тобой, я навещал бабулю, потому что мама была занята, а ба мучается с сердцем уже не первую неделю — я принёс ей тогда лекарств, помог по дому и, после ужина, на котором она настояла, я пошёл обратно, даже не подозревая, что батя вернулся с заработок позже, чем обещал. Как оказалось, мама хотела встретить его вкусным ужином, так как он позвонил ей с утра, сказав, что возвращается после обеда. Но он явился позже: пьяный, злой, без денег, начал ругаться с мамой за то, что она якобы что-то сделала не так, из-за чего он ещё больше взбесился. Он тогда ушёл, где-то догнался, вернулся, поймал белку, и начал переворачивать весь дом. Мама пыталась его остановить, но он начал срывать свой психоз на ней, избив её до… — Минхо вдохнул поглубже и на выдохе продолжил, — …бессознательного состояния. До этого, пока она была ещё в себе, он бил её, лежачую, ногами по животу, таскал за волосы и приложил головой об угол комода. В этот момент вернулся я. Я увидел следы крови в коридоре и рванул в их комнату, где отец пинал мою мать, чтобы она встала, но та была уже без сознания, и я тут же набросился на него, — я чувствовал, как ему тяжело говорить всё это, как его снова постепенно сковывала паника, но он всё будто проглатывал, давился этим, чтобы в итоге выложить наружу, выбросить из себя одним большим тяжёлым комом. — Я получил от него не так лихо, как видишь, но мне удалось его толчком уложить, связать скотчем и выбежать оттуда, пока он ругался, чтобы вызвать скорую помощь. Когда она приехала, я помню, что мою мать увезли в больницу, перед чем они мне вкололи успокоительное, а за отцом приехали санитары. Я так понял, это уже вызвали с подстанции к нам. Я уснул, потом, помню, меня будит бабушка, просит собираться в больницу. Она тогда сказала, что ездила в полицию с заключением врачей и снятыми побоями, чтобы написать на отца заявление. И после того, как я навестил маму, мы оба поехали в участок, чтобы допросили меня. Я по сей день, вместе с бабулей, возился с одного места в другое, подписывал массу бумажек и разговаривал со многими «дядями» в разных формах. Я так устал, Джисонни, я так хочу, чтобы всё поскорее закончилось и больше не повторялось…
Я крепко прижал Минхо к себе, целуя в лоб и поглаживая по хрупким, в данный момент, плечам. Он не плакал. Дышал спокойно, размеренно, пытаясь обнять в ответ. Его руки дрожали, выдавая осадок от пережитого вновь того, что он только что рассказал. У меня же были мурашки по коже и холодный пот от всей его истории. Я, конечно, знал, что у него дома могло происходить всякое, но не настолько же… Единственное, что радовало — это то, что Минхо сейчас чувствует себя в безопасности, его отец — далеко от него, а мать идёт постепенно на поправку, хоть и с большим трудом. Если бы не Сынмин, то я не знал бы, что и делать со всем, что творилось у меня в голове. Было слишком много вопросов, но теперь хоть стало всё яснее.
В дверь постучалась бабушка Минхо.
Он сразу же ответил ей, что она может войти, не отставая от меня и только прижимая меня крепче, чтобы я никуда от него не уходил, а я боялся за него, чтобы он не получил вдобавок от бабушки за то, что обнимается со мной на своей кровати — чёрт пойми чем ещё мы можем заниматься. Но ничего такого не произошло. Женщина вошла во внутрь, занеся по две тарелки с едой и чашки чая на подносе.
— Ой, мальчики, извините, что потревожила… Минхо, тебе уже легче, золотце?
— Да, бабуль… Хорошо, что пришёл Джисон, я… я, правда, очень рад.
— Вот и ладненько. Вам, детки, нужно отдохнуть, я вам горячего чапчхе принесла. Поешьте, пока не остыло!
— Спасибо большое, ба. Остальное мы сами сделаем — иди, отдыхай.
Женщина кивнула и вышла из комнаты, оставляя меня сидеть в шоковом состоянии.
Она, что… знает, что мы с Минхо.?
Он уловил мой взгляд и улыбнулся, поворачивая моё лицо к себе пальцами. Заглядывая в мои глаза, он коснулся губами к моему кончику носа и погладил по щеке большим пальцем, улыбаясь ещё теплее. Я не верил своим ушам, глазам и прикосновениям — всё это казалось нереальным и до жути приятным, будто бабушка — это лучшее, что заслужил Минхо в своей жизни. Будто вся ласка, забота и любовь передались ему от неё, как и пушистые ресницы, родинка на носу и глаза с янтарным отливом.
— Воробушек, давай будем послушными детьми и съедим тёплый ужин, пока он не успел покрыться льдом, м? — Его пальцы зарылись в мои волосы, поглаживая кожу на затылке, пока я пристально смотрел на его губы.
— Она знает?
— Она далеко не глупая. Ей ничего не нужно рассказывать — она видит всё насквозь. И она принимает нас с тобой. Ты ей нравишься, — Ли тихонько хихикнул.
— Нас?
— Знаешь, моя бабушка когда-то говорила мне то, что ты прекрасный человек, и что она рада тому, что мы с тобой дружим, а если из этого получится что-то большее — она будет счастлива, если только буду счастлив я.
— Мне тяжело в это поверить.
— Можешь сам спросить!
— О, нет, спасибо!
— Кстати, мне нравится, как на тебе смотрятся мои вещи. Заберёшь их себе?
— Моя мама меня точно прибьёт…
— Тогда будешь носить их у меня, лады?
— Хорошо.
— Мой воробушек, — Минхо коснулся моих губ лёгким поцелуем и тут же слез с меня, поднося ко мне тарелку с чапчхе.
Мы ужинали, улыбаясь.
Я был спокоен за Минхо, а Минхо было спокойно со мной. Мы были почти что счастливы, если бы его мама была здорова, его синяки сошли на нет, а отец просто исчез из их жизни. А я…
А я бы со всем справился.
Потому что рядом со мной Минхо.
Потому что он смотрит на меня так, как не смотрит никто, а другие взгляды мне и не нужны.
Потому что его руки — единственное, чему я принадлежу, а его сердце — место, в которое я готов переехать даже без вещей.
Казалось, мы сможем построить отдельный мир под одним одеялом: разрисуем его звёздами, заклеим фотографиями, завесим гирляндами и будем целоваться.
Потому что в отдельном мире, под нашим общим одеялом, будем только он и я. И звёзды с фотографиями.
