Vale*

Говорят, что полезно заставать людей врасплох. Никогда не знаешь, что можно тогда узнать.

      Доберман входит в кабинет без стука и меланхолично заявляет с порога, словно речь идет о будничной ерунде: — У меня будет от тебя ребенок.       Йен Хайдигер откладывает в сторону доклад главного распорядителя арены и думает, что к такому его жизнь не готовила. — Что за чушь? Ты же мужчина! — Я гладиатор, — грустно возражает Доберман. — Разбирайся с биоконструкторами, что они там с моим геномом нахимичили. Не веришь — в медпункте спроси. Они мне после планового обследования сказали. О, конфетки…       Леденцы для посетителей перекочевывают из плоской миски на стеклянном журнальном столике в карман Доберману.       Хайдигер думает — жаль, они не отравлены, потом одергивает себя. Это все арена. Она впитывается. Стирает границы, обнажает животные инстинкты.       Правозащитники и миссионеры в рясах от шеи до пола уже плешь проели заявлениями в СМИ, что теория «контролируемого насилия» трещит по швам. Может, они и правы. Какая тут к черту человечность, если каждую неделю приезжаешь на арену разобраться с делами, а заодно проверить, как поживает и скольких уложила твоя команда. А по факту — не более чем отряд тренированных убийц. Но гладиаторов в проектировочных биоцентрах все так же штампуют пачками. Потому что есть кое-что важнее рассуждений, работает ли концепция насилия, запертого в одном месте — это многомиллиардный бизнес биокодинга и генного моделирования, который не задушить пустой болтовней.       Доберман, развалившись на кожаном диване, хрустит леденцами и жмурится, как сытый кот. Новые импланты хорошо прижились, болезненная бледность ушла с лица, пропали темные круги под глазами.       Хайдигер невольно вспоминает из давно прочитанного, как во время Внезапной войны человечество стояло на пороге вымирания, потому что из-за голода, химических выбросов и тяжелой работы женщины не могли забеременеть: слишком истощенные, отравленные организмы теряли репродуктивные функции.       Доберман, скотина, как назло, выглядит отожравшимся и здоровым. Бенни не поскупился на бойца, который стал лучшим в команде после продажи Хайена и, соответственно, главной рабочей лошадкой. Даже на промежуточные бои не выпускал. Нет чтоб гонять мерзавца до седьмого пота. Если Доберман последние три месяца только слонялся без дела, без нагрузок и жрал как не в себя, а чокнутые биоинженеры, помешанные на мультифункциональности тканей и органов, впрямь напихали лишнего… Не зря же про Добермана треплются, что прототип… Тогда, как бы бредово не звучало, неудивительно…       Хайдигер блестящий руководитель: сжирает конкурентов почище акулы из байки про хищника и мелкую рыбешку. Он значится одним из самых завидных женихов в рейтингах бульварных таблоидов. По всему миру в самых крупных отелях — от «Плазы» до «Кловер-парка» — для него стоит круглогодичная бронь на лучшие апартаменты на случай командировок. Хайдигер привык быть на коне. Но сидя в пентхаусе комплекса арены, в дорогом костюме за семь тысяч энженов, владея акциями «Тates» — одной из крупнейших корпорации по биоимплантам, — и занимая пост вице-президента, Йен Хайдигер не понимает, в какой момент он превратился в школьника, готового обещать, что «больше не будет», лишь бы кто-то повернул время вспять и вправил ему мозги до того, как он решит трахнуться с Доберманом без резинки. — Ты за этим пришел? Новости рассказать? — Я? Ты сам позвал. Младший распорядитель передал. Господин Йен Хайдигер приглашает меня в свой кабинет для беседы. Или… — Доберман паскудно ухмыляется, — не только для бесе-е-ды?       По наглой роже так и тянет заехать кулаком, но Хайдигер сдерживается. Он еще не свихнулся: лезть, как пьяное быдло, чистить рожи всем, кто раздражает, забыв о статусе и самоуважении. — Ладно, не страшно. Все это легко решаемо. Всего лишь простая операция. Я оплачу.       Доберман морщит нос, как бы прикидывая, потом качает головой: — Неа, не выйдет. Я не твой. — Что? — Ты не мой хозяин. Ты мной не владеешь. Я в команде у Бенни.       Хайдигер чувствует легкую оторопь. В первую секунду он не понимает, что значит: Доберман не его. — Я договорюсь с Бенни. — И как объяснишь желание прислать своего хирурга покопаться в моих внутренностях? — с готовностью интересуется Доберман.       Новое препятствие, но на первый взгляд преодолимое. — Я могу тебя купить. — Вряд ли. Ты Сьюпи забрал. И Хайена. Если Бенни еще и меня продаст, ему придется прикрыть лавочку вовсе. — Тогда просто в городе. Встретишься с моими людьми, я дам адрес и… — И что? Твои костоправы вскроют меня за пару часов? На больше «выгул» не дают. А потом я порезанный приползу обратно в кампус и на следующий день со свежими швами потащусь на арену? Ты уж прости, но подохнуть только потому, что не можешь нормально двигаться — не моя мечта. Придется выкладывать как есть — чтоб хозяин дал отлежаться. Но, боюсь, правда КОКОНу не понравится…       Хайдигер представляет, как комиссия КОКОНа по надзору за ареной вызывает его для допроса по делу о неподобающем поведении в отношении гладиатора, как дознаватели опрашивают команды и смотрителей, разыскивая свидетелей и потерпевших, как газеты смакуют позор «отпрыска богатейшей фамилии», и понимает, что скорее сам задушит Добермана, чем допустит нечто подобное. — Ладно… Если говорить не хочешь, я пойду, — Доберману тянется, уходить ему лень, и с дивана он встаёт с неохотой. По пути цепляет с полки ароматические салфетки и, подмигнув, небрежно кидает Хайдигеру: — Не буду мешать. Тебе, наверное, надо тут… поговорить. С самим собой. Не бери в голову. Новый сезон же начинается. Может, тебе повезет, и меня пристрелят. Сразу проблемой меньше. — Стой.       Доберман послушно оборачивается уже у выхода. В голове Хайдигера слишком много вопросов. А стоит начать пытаться сформулировать хоть один, все звучат одинаково, вроде: «Да какого ж черта?..» — Ты вообще сам-то, что… Собираешься этого… — «Выродок» прозвучит слишком грубо, но сказать «ребенок» язык не поворачивается, это равносильно признанию, что внутри Добермана копошится и вправду нечто живое, настоящее, а не случайная ошибка биоконструкторов. Запнувшись, Хайдигер подыскивает компромисс. — Ты собираешься оставить этого зародыша?       Доберман задумывается, картинно закатив глаза к потолку, а потом вновь смотрит на Хайдигера и довольно скалится, как хищник, уверенный, что загнал добычу в угол и никуда она теперь не денется: — А я еще не решил.       Салфетница врезается в дверь секундой позже, как Доберман успевает выскользнуть из кабинета. Салфетки белыми лоскутами разлетаются по полу.       Йен Хайдигер понимает, что надо что-то делать.