Алкоголь — это доказательство того, что Бог любит нас и хочет, чтобы мы были счастливы.
***
Дьюк знает, что с Доберманом связываться нельзя, потому что с ним или сдохнешь, или свихнешься. Когда незадолго до конца сезона Йен Хайдигер выигрывает у папаши Бенни пари, и Дьюк, который шел в залог того договора, собирает вещички, кидая нехитрое барахло в болотного цвета армейскую сумку, он даже рад убраться подальше. Наверное, слишком рад, потому что Доберман подходит сзади, берет горло в захват и шипит на ухо: «Ты слишком сильно-то лыбу не дави». Дьюк бьет локтем наугад, но мажет. Думает, что сказать на прощание, но ничего умного в голову не приходит, и говорит очевидное, что бросается в глаза всем: — Будешь дальше крысить, на все правила класть хер, и ходить в одиночку без «связки» — тебя свои же пристрелят. — Свои, чужие — какая разница, — Доберман ослабляет хватку, позволяя Дьюку вывернуться. — Мне Совы хватает, с его бреднями про команду, ты еще мозг не клацай. К Хайдигеру уйдешь, хочешь сказать, не сможешь меня убить, если пересечемся? — Смогу, — признает Дьюк, — но если до завтра не успею — на крышу приходи. Карты, алкоголь, табак и прочие мелкие радости, на арене под запретом. Но Дьюку повезло — со времен первых боев среди его поклонников затесался ликерный магнат, который регулярно шлет ящики отличного виски в подарок. По правилам, гладиатор обязан сообщить, а распорядители — разбить на камеру темно-зеленые пузатые бутылки. Но договориться не составляет труда: Дьюк о подарках помалкивает, охрана их не трогает, а содержимое благополучно делится. Может, не совсем пополам, но Дьюку и пары бутылок за глаза. Проблема одна: пить в одиночку — скучно. Дьюк идет к Доберману. Не потому что считает его лучшей компанией, а потому что Доберман точно не сдаст — скорее оскалится в излюбленной манере и пошлет на хер, если кто-то начнет допытываться. А еще потому что поначалу знает, хоть сколько-нибудь, только Добермана — на арену они попадают из одного сортировочного центра, где вместе восемь месяцев наматывали круги по полосе препятствий, пока папаша Бенни не купил обоих. Доберман ухмыляется, хлопает Дьюка по плечу и уходит. Ни проводов, ни огорчения. Такая дружба «с проплешинами» хорошо вписывается в его мир. На крыше, распивая бутылку под пустой треп, они с Дьюком друзья. На арене будут врагами, и ни один не промедлит, прежде чем разрядить во второго обойму. Если быть честным, про себя Дьюк не так уверен, но надеется, в решающий момент желание жить возьмёт верх. Потому что у Добермана рука точно не дрогнет. Доберман вообще живет так, словно страдает приступами амнезии. Чтобы никакая дружба никогда не смешивалась с кровавой реальностью арены, не наслаивалась и не мешала выживанию. Дьюку такой подход дается сложнее, но он принимает правила игры. И только к Доберману, прежде чем расслабиться и повернуться спиной, каждый раз присматривается пристально, потому что боится перепутать момент. Вечером, когда Доберман откидывает люк и по вбитой в стену железной лестнице выбирается на крышу, он — друг. С высоты жилого блока вся арена как на ладони. Светятся прожекторами монолиты тира и Коптильни. Круглый конус тренировочной арены напоминает треснутое яйцо. Дальше — громадина арены настоящей, с изящными «резиденциями» — штаб квартирами команд на верхних этажах, закрытых благородным стеклом цвета ясного неба, куда гладиаторов зовут изредка и лишь по крайней нужде, зато владельцы могут отдохнуть не хуже чем на дорогом спа-курорте. А дальше, за стеной, увенчанной колючкой и турелями — город: зеркальные небоскребы, словно светящиеся кристаллы кварца, рвущиеся в высь в ореоле миллионов огней. Камер на крыше жилого блока нет — серый куб с узкими окнами стоит особняком. Перескочить отсюда за забор не выйдет — только разве что броситься вниз и сбежать в мир иной. Смотреть на суицидников, до того, как они полетят с хрустом ломать позвоночник об выложенные бетонными плитами дорожки внизу, охране не интересно. Да и люк на крышу, по-хорошему, должен быть закрыт — распорядители не доглядели. Доберман вылезает с трудом и идет по черному гудрону прихрамывая: Бенни отдыха не дает, ране на ноге не хватает времени затянуться. Садится рядом с Дьюком и тянется к бутылке. — Ну что, налаживается жизнь? — Так себе. Места побольше. Боксы получше. Свободы поменьше. Не то чтоб Дьюк законченный нарушитель правил. Но когда хозяин натягивает поводок, даже послушная собака чувствует. Доберман откидывается, заложив руки за голову, смотрит на темно-синее небо и парящие в нем красные точки патрульных дронов. В воздухе пахнет озоном и резиной. Снизу доносится шум моторов: маленькие человечки, не больше пальца, около Коптильни сгружают с грузовиков плотно сбитые деревянные ящики. — Да, у Хайдигера с этим сложно. Он как какая-нибудь мамаша — помешан на контроле, так что громко там не вякай. А если вдруг начнет закусывать губу — вообще не спорь, значит вот-вот сорвется, лучше сразу делай, что скажет. Дьюк косится с подозрением, отбирает бутылку: — Ты-то откуда знаешь? — Отовсюду. — Значит правда? — Что? — Что путаешься с ним? Зачем? Треп по командам идет. — Профилактика от фантомных возмущений, — туманно поясняет Доберман, — сделай мне одолжение. — Какое одолжение? На Добермана это так не похоже, что Дьюк приподнимается на локте. — Порезанному надо проставиться. Я ему обещал. Из следующего прихода оставишь мне пару бутылок? — Ладно, — Дьюк чувствует, что ничего толком не понимает, — а фантомные эти… Че такое? — Это когда хочется ерунды, — Доберман прикрывает глаза, — потому что забываешь, что то, чего тебе так хочется — полная ерунда. Вот ты же обжираешься тушёнкой, когда в начале месяца выдают пайки. А потом всю ночь зубами скрипишь и от сортира не отходишь. И каждый раз обещаешь больше синтетическую дрянь в рот не брать. А потом все по новой. Потому что тебе вкусно. А боль забывается. Вот если бы тебя каждые два дня сгибало пополам, ты бы не забыл. Понимаешь? — Нет, — раздраженно отвечает Дьюк. С Доберманом свихнуться и правда раз плюнуть, — и чего тебе так хочется-не перехочется, что ты трахаешься с Хайдигером? Я бы понял, если б ты на «выгуле» шлюху нашел: выпустить пар. А так… — Ну хочется точно не «выпустить пар», — Доберман пьет виски большими глотками, но не пьянеет. Импланты ускоряют ферментообмен. — Ты про Порезанного не забудешь? — Не забуду. Уличный шум понемногу стихает, огни на арене гаснут. Дьюк смотрит на жёлтый ореол, сияющий над городом, на рыскающие в небе рекламные прожекторы и уточняет: — Ты же можешь сдать Хайдигера КОКОНу. Он отвяжется. — Могу, — соглашается Доберман, — правда, наверное все равно выкрутится, но крови ему попортят. Хотел бы жить там? Дьюк дергает плечом. — Да не особо, что мне там делать. Хотя, если была бы спокойная работа, то пожил бы — чего нет. А так, пока — тренера хорошие, команда новая, Хайдигер вон, говорят, новый комплекс за городом тренировочный отгрохал для своих. Процент с призовых мне капает. Пока мне и тут нормально живется. — Бездомный на улице выпрашивает больше, чем твои проценты, — фыркает Доберман. — Самый большой кусок хозяину-то уходит. Вон Сова лет двадцать продержался и что получил? Пшик. Особенно теперь, после того как ему новенький нос утер. А ты — двадцать лет продержишься? И чтоб не закончить как Порезанный — на каталке без рук, без ног? — А ты что предлагаешь? Может, Доберман и опьянел, по трезвому Дьюк за ним таких размышлений не помнит. — Ты с Порезанным-то на что договорился? Оптику прикрутить куда нельзя, или он тебе по-тихому лишние обоймы сверх нормы докидывать обещал? — Вырезать чип управления у меня из головы. Дьюк думает — шутка, открывает было рот, рассмеяться, что чип — это пустые бредни, но Доберман даже не улыбается, и Дьюк тихо закрывает рот, как никогда четко и внезапно осознавая, насколько рад быть с сегодняшнего дня в другой команде, подальше от Добермана. Потому что сейчас рядом с ним сдохнуть, похоже, и правда раз плюнуть.