Детство и юность Петра Степановича Верховенского

Первым отчетливым воспоминанием в жизни маленького Петруши была церковная площадь. Тогда было рождество 184- года, и на площади перед главным городским собором собралась на службу огромная толпа. Мужчины, женщины и дети, всех возрастов и сословий, ежась от трескучего мороза, собрались вместе, терлись плечами о плечи в толпе, чтобы возрадоваться великому событию- рождению Христа. На всех лицах выражения восторга, словно их тронул какой - то свет; в этот день нет бедных и богатых, счастливых и обделенных- все люди едины перед богом. На паперти перед народом стоит священник и произносит свою проповедь, за ним- два стройных ряда мальчиков- хористов. А чуть поодаль от церковного крыльца была живая, великолепно наряженная рождественская елка. Ему тогда было не больше трех лет. Говорят, что дети в таком возрасте еще не могут помнить того, что с ними происходит, а все наши “воспоминания” из раннего детства являются не более чем набором случайных образов. Но Петруша помнил это всё, будто это было вчера: небо было черным и на нем горели тысячи маленьких звездочек- казалось, что чья-то рука рассыпала их по бескрайнему черному куполу. Вокруг столько людей, и они все такие большие, что он теряется среди них. Но тетка Амалия крепко, до боли, сжимает ему руку, и в этой хватке он чувствует уверенность; в этой огромной толпе его держат, его не отпустят. И вот хор поет, их голоса, сливаясь, образуют единую, странную, неземную мелодию. Ими дирижирует священник местного прихода, Отец Иосиф. Он забавно покачивается, и вдруг запинается и чуть не падает. Петруша хихикает и тут же его одергивает тетка- “Тихо! Все стоят и слушают!” Но как же тихо, если громко! Бормотание, вскрики, хихиканье доносятся отовсюду. Но никто кроме него этого, кажется, не слышит. Ну и пусть! И отчего бы им не смеяться, в самом деле, когда вокруг так красиво, и на душе праздник! Но почему тогда у всех взрослых такие скорбные лица?... Рождественская служба заканчивается, и тетка Амалия ведет его домой. Вернее, тащит, ибо мальчик совсем не хочет уходить. Он тормозит возле каждой витрины, каждой кареты, стремясь все рассмотреть. Он впервые видит этот мир таким большим и красочным. Тетка ругается на него, даже кричит, но ему все равно- мальчишка счастлив. Вдруг в толпе, торопливо проходящей по улице, он видит мальчика. Он одет явно не по погоде- его лицо красно от мороза, и он дрожит крупной дрожью. Он стоит, прислонившись к стене одного из домов на другой стороне улицы. Он не сильно старше самого Петруши, и этот мальчик ему очень интересен- он отличается от всего что тот видел раньше. Его душу захватывает какое то новое чувство- он хочет подойти поближе и рассмотреть его получше. Он тянет тетку за руку, но она, увидев куда он смотрит, больно одергивает его: “не смей!”. А что- не сметь? Он хочет спросить, понять, но она будто не слышит его, а лишь тянет прочь. Он упирается, и получает звонкий подзатыльник. Вот теперь ему уже правда больно, и он плачет, но продолжает в упор смотреть на того мальчишку, но тот смотрит куда-то себе под ноги, каким то пугающе потерянным взглядом. Люди идут мимо него, будто его там нет, и он ни на кого не смотрит. И не видит устремленных на него обеспокоенных голубых глаз. Из дома выходит какой то толстый человек, в толстой шубе, в его руках длинная палка. Петруша пристально следит за ним, и вскрикивает, когда человек хватает мальчика за шиворот и принимается колотить этой палкой. Петруша видел, как дворник так же бьет дворовых собак. Только собаки при этом визжат, а мальчик лишь молча закрывается руками и словно жмется к холодной земле. И этого тоже никто будто бы не видит. Петруша дергается в ту сторону, и его плечо пронзает нестерпимая боль. Он кричит от боли, от страха , от непонимания. Что это? Почему никто этого не видит? Тетка еще раз дергает его за руку и уводит вдоль по улице. Он знает, что она на него зла. Ему плевать. Петр Степанович Верховенский, так его зовут. Ребенок, коих тысячи- ничего особенного. Огненно-рыжие волосы, остренький нос и небесно-голубые глаза. История до боли характерная: мать умерла, а отец? Он был убит горем, ужасно, глубоко переживал его, и абсолютно не был намерен позаботиться еще и об этом маленьком существе. Да и что может дать ребенку одинокий мужчина, едва способный позаботиться о самом себе? Итак, ребенка всего-то четырех месяцев отроду, предварительно перекрестив на прощание, отравили в сопровождении служанки почтовым поездом из Берлина в -скую губернию. О нем взялись заботиться двоюродные сестры его покойной матери. Амалия и Лизавета Ресслих- обе старые девы, чопорные, немногословные и истово верующие женщины. Вырастить этого ребенка они сочли своим священным долгом. "Да простит его отцу Господь”, говорила Амалия Ивановна, "но это хорошо, что он отправил мальчика к нам. И он, и Джули были людьми легкомысленными, ничего путного из ребенка они бы не вырастили. Может быть-“ прибавляла она мистическим полушепотом- “тут была высшая воля”. -Вы, Амалия Ивановна, великая женщина, говорил ей пришедший к ней, по своему обыкновению, в субботу, Отец Иосиф. -Вы с сестрой совершаете великое благо, на которое не каждый способен. Взять вот так чужого вам ребенка на воспитание- на это нужна храбрость. -А как мы могли иначе? Это наш с Лизхен крест. Этот мальчик нуждается не только в крове, но и в хорошем воспитании. В нем дурная кровь- говорят же: яблоко от яблони… Возможно, мне придется не раз просить вашего совета- у меня не так много опыта в этих делах. Хотите еще чаю? -С удовольствием, благодарю вас. Священник поудобнее вытянулся в кресле и позволил Амалии Ивановне налить себе полную чашку. Ему в некотором роде льстило ее внимание. -Безусловно, вы всегда можете на меня рассчитывать. Вы правы- любому ребенку просто необходима твердая рука, а уж тем более если, как вы говорите, его мать была… да и отец тоже… если там правда была какая-то история… -Нет, они состояли в законном браке, если вы об этом. Но от этого не легче- видимость законности неспособна искоренить вольнодумство внутреннее. -И это верно, согласился отец Иосиф. -Не нальете ли мне еще чаю?