Никто, Нигде, Никогда

      По Жану Моро можно сверять часы: раз в двадцать минут он обязательно встанет и начнёт мерить шагами комнату. Ходить из угла в угол, будто это может помочь ему успокоиться. Будто наматывая километры быстрой ходьбой по комнате он может что-то изменить. Жану надо чем-то себя занять — не голову, так тело. Жан думает — как там Джереми Нокс, Жан думает — всё ли в порядке с Кевином. Жан не говорит этого вслух, но, серьёзно, о чём ещё он может сейчас размышлять?       Жан думает так громко, что Беньи кажется — он слышит его мысли с другого конца комнаты.       С неба льёт.       Беньи лежит на кровати, считая шаги Жана: двадцать пять в одну сторону, столько же в другую. Телефон молчит, а сам Жан звонить по какой-то причине не торопится. Можно было бы отвезти его на стадион, чтобы он пробежал несколько десятков кругов, но Беньи это уже предложил, а Жан Моро уже отказался.       Джереми не объяснил, что происходит, и Беньи не спрашивал подробностей. Кажется, это вообще первый раз, когда Нокс что-то у него попросил. Беньи согласился — не потому что был чем-то обязан Джереми, и даже не потому что они охуенные друзья — они никогда по-настоящему не дружили. Просто у Джереми была группа, когда он учился в старших классах в школе, и Беньи встречался с их басистом, Уиллом. Они просто общались — и иногда общаются до сих пор. Им нечего делить, кроме весеннего кубка, но Нокс попросил Беньи приехать и забрать Жана, и спрятать его у себя, и Ович пошёл на это без каких-либо вопросов и комментариев.       Джереми попросил Овича защитить Жана. Беньи не интересуется новостями и слухами, не смотрит интервью, не следит за последними сплетнями, но он встречался на поле с Рико Мориямой. Беньи считает Воронов заносчивыми ублюдками, которые, конечно, классно играют, но в игре которых нет и не было души. Жан — бывший Ворон, как и Кевин Дэй. Это всё ещё чувствуется по их стилю игры. А ещё — чувствуется, что они выбрались из Ивермора, хотя часть Гнезда они всё ещё носят с собой.       От кого Моро надо защищать, Беньи понятия не имеет — не спрашивал, не его дело. Но пока Жан торчит в его комнате, в запертой комнате Овича, не имея возможности даже выйти в одиночестве. Беньи знает: люди делают глупости, а влюблённые люди делают глупости в два раза чаще обычного.       Жан влюблён сразу в двоих.       Это простая математика.       — Ты ведь уже ему доверился, — негромко говорит Беньи.       Жан застывает на месте, Беньи насчитывает три секунды, пока Моро осознаёт, о чём именно сказал Ович, только что.       — При чём тут это? — Жан непонимающе смаргивает. — Джереми там, с Кевином, и один чёрт знает, что сейчас происходит. Я же знаю Кева, он... Он психанёт опять, и...       Будь Беньи на месте Джереми, он стал бы говорить с Кевином только на поле. Кажется, во время игры — любой игры, даже тренировочной — Дэй собирается, и ничто не может сбить его с толку. Беньи не на месте Джереми — он жадный и делиться не любит.       — К тому, что тебе стоит быть последовательным, — Беньи хмыкает. — Раз доверился — доверяй.       Чёрное и белое, доверие — сложная штука. Скручивать косячок проще, и Беньи предпочитает заниматься этим. Жан так и стоит, застыв столбом посреди комнаты — восемь шагов от стены.       — Если бы всё было так просто, — говорит Жан.       — Это просто, — отвечает Беньи, не поднимая головы. — А ты усложняешь. Иди лучше сюда.       Моро дёргает плечом, но идёт. До кровати Беньи — пять шагов. Жан присаживается на край. Жан выглядит так, словно ему сложно усидеть на месте. Жан наблюдает, как Беньи косяк скручивает, пялится, как двигаются ловкие пальцы Овича.       — Это сложно, — повторяет Жан. — Потому что я знаю обоих.       Обоих — Кевина и Джереми.       Беньи точно знает: до конца невозможно узнать человека. Никогда нельзя быть уверенным, на что человек способен, а на что — нет. Ович протягивает скрученный косяк Жану, Моро качает головой. Ович пожимает плечами: значит, раскурит его сам. Хотя Жану помогло бы успокоиться и перестать париться, и, наконец, уснуть.       — Это просто, — Ович щёлкает зажигалкой. — Веришь ему? Веришь им обоим?       Сладковатый дым, Беньи смотрит своими глазами — глыбы льда колумбийские. Губы у Жана подрагивают.       — Всё может пойти не так, даже если я верю, — Жан вздыхает, пальцами зарывается в волосы. — Я должен быть там. С Кевином. А они против оба, блять, и Дэй сказал, чтобы я не приезжал, и Джереми сказал, что лучше он. И Джер сказал, что позвонит, и не звонит, а у Кевина вовсе был отключён телефон, и я просто...       Беньи протягивает руку с косячком, зажатым между средним и указательным пальцами. На губах Овича улыбка насмешливая, так сложные вещи можно сделать простыми. Чёрное, белое, простое и сложное, а мир серый, все оттенки глупости.       — Вдохни, — говорит Беньи.       И Жан сдаётся. Его телефон молчит, в Каролине середина ночи, а Жан точно не сможет уснуть до утра. Джереми не звонит, и у Кевина был отключён телефон, и Жан боится звонить снова. Боится услышать, что всё пропало, боится не услышать ничего. Жан сдаётся, затягивается с пальцев Овича. Кашляет с непривычки — дым дерёт горло. Беньи продолжает улыбаться.       — Я не могу его потерять, — Жан качает головой. — Их обоих. Просто не могу.       — Ты будто никогда не расставался, — Ович хмыкает.       — А я и не расставался, — тяжёлый вздох Моро — такой тяжёлый, будто на его плечах весь мир, и он его на себе тащит.       — О, — Беньи хмыкает. — Твои первые отношения. И сразу на троих.       — Не сразу.       — Неважно, — Ович тоже затягивается, а потом снова протягивает косяк Жану, и на сей раз Моро его берёт. — А я расставался.       Моро долго крутит этот косяк в пальцах, будто пытается сообразить, что с ним делать. Будто пытается сообразить, что ему дальше делать: здесь и сейчас, или со своей жизнью вообще. Простое и сложное. Жан затягивается, выпускает дым; кашляет, конечно, снова.       — Расскажи? — просит Моро.       И ведь это наверняка плохая идея, говорить с Жаном сейчас о неудачах Овича в его личной жизни, но Жану надо поговорить, надо хоть чем-то занять голову. Беньи смотрит, как Жан затягивается, и как передаёт ему обратно косяк. Деформированные пальцы, такое бывает от переломов и вывихов.       — Уилл, — Беньи выдыхает это имя вместе с дымом. — Его зовут Уилл. И он был басистом в группе Джереми.       Воспоминания — это просто. Было и было. Больше нет. Поболит и перестанет. Уже заживает. Едва заметно дёргает внутри, ёкает — при ранении были задеты нервные окончания, так до конца и не восстановились. Беньи было шестнадцать. Первая любовь, говорят, самая сильная — ранит сильнее всего и никогда не забывается.       Беньи подрабатывал барменом, помогал тогда старшей сестре. А Джереми со своей группой играли в этом самом баре. Беньи весь вечер прожигал взглядом Уилла, ещё не зная, что его зовут Уилл. Впрочем, его имя Ович узнал уже после поцелуев в туалете бара — и после первого неловкого секса.       Но Жан ведь спрашивает не об этом.       — Мы очень глупо расстались, — Беньи хмыкает. — Я психанул и послал его нахуй, а он взял и пошёл. Первая же ссора, понимаешь? Я всё хотел позвонить и извиниться, но не позвонил. А он уехал.       Свалил, сменив номер. Свалил. Беньи, конечно, всё ещё мог его найти — хотя бы для того, чтобы попросить прощения. Или для того, чтобы всё вернуть. Но Ович не стал даже пытаться его искать — и даже с Джереми ни разу не заговаривал о том, где сейчас может быть Уилл и как с ним связаться.       В конечном итоге, Уилл всегда знает, где его найти: лицо Беньи мелькает в спортивных новостях, а фамилия легко гуглится.       Это, конечно, не Уилл должен его искать.       — Ты всё ещё его любишь? — Жан спрашивает тихо.       Любовь — это просто.       Либо ты готов на всё ради этого человека, либо нет. Чёрное и белое. Беньи не был готов искать, но был готов отпустить. Беньи ведь даже не держал толком.       Любовь — это сложно.       — А со вторым я вляпался, пиздец, конечно, — Беньи хмыкает, игнорируя вопрос Моро. — Мой преподаватель. Это я, конечно, потом узнал. А сначала он нажрался в баре, где я работаю. А потом узнал, что он должен меня учить. Нести разумное, доброе, светлое.       Жан присвистывает, они снова передают друг другу косячок. Сладковатый дым, травка, Жан никогда раньше не накуривался. Беньи думает — в жизни надо попробовать всё.       Предательство на вкус — горькое.       — И что он? — Жану действительно любопытно.       Жану интересно, и это хорошо. Пусть думает об этом, а не о двух своих оболтусах. Успеет ещё Жан со своими двумя оболтусами...       — Да ничего. Трахались какое-то время. А потом он сказал: всё.       Вообще-то, это не совсем всё. Вообще-то, их почти спалили: Беньи спалили, а вот его на распространённых фотографиях видно не было. Никто не узнал, с кем Беньи сосался в подворотне. Ему повезло. И он хотел всё прекратить.       Беньи его не винит вообще-то, во всяком случае, сейчас. Если бы о нём узнали, было бы паршиво: увольнение с работы, статья. Трахать своих учеников — не самая лучшая идея.       Но если бы эта была любовь, отпустил бы он Беньи, и отпустил бы его сам Ович?       — Я не дам Кевину сказать: «всё», — едва слышно произносит Жан.       Любовь это просто — ты или любишь, или нет. Просто Жан любит их обоих. Но торчит здесь, в Колумбийском, запертый в одной комнате с Беньи. Здесь разве что из окна прыгать — но третий этаж, есть риск переломать себе все ноги.       — Позвони ему, — хмыкает Беньи.       — У него телефон отключён, — Жан вздыхает. — А Джереми...       — Вдохни. Выдохни. И звони. Обоим, — Ович снова протягивает ему косячок. — Это просто.       Пальцы Жана касаются пальцев Беньи.       — Сложно, — говорит Жан.       — Хочешь, я сам позвоню?       Моро зависает на несколько секунд — очевидно, представляет, как это будет выглядеть, а потом смеётся. Мотает головой.       — А сейчас? Ты встречаешься с кем-то? — Жан почему-то спрашивает это, вместо того, чтобы тянуться за телефоном и звонить своим оболтусам.       Жану страшно звонить своим оболтусам и страшно ждать их звонка.       Телефон молчит.       Беньи отрицательно качает головой.       — Спасибо, мне и так неплохо, — Ович усмехается. — Тут бы себя одного вывезти, а троих сразу я не потяну.       Не то чтобы Жан предлагал это Беньи, но Овичу просто нравится, когда Жан улыбается и когда смеётся, а не когда ест себя из-за двух идиотов, в которых влюблён.       — Да не, — Жан ведь правда смеётся. — Не, я не об этом. Блять, Кевин и так, наверное, ненавидит меня.       Беньи думает, что единственный, кого Кевин Дэй мог бы ненавидеть — это Рико Морияма. Потому что он, очевидно, причинял боль Жану.       Это просто.       — Больше всего ненавидишь себя сейчас ты, — Беньи тычет пальцем в висок Моро, будто собирается его застрелить из указательного пальца. — А это — бессмысленно. И очень некрасиво по отношению к Кевину и Джереми. Позвони им ещё. Сначала одному, потом второму.       — А если я позвоню не вовремя?       — Ты сначала позвони. Думаю, если бы всё было бы плохо, Кевин уже дал бы знать. И Нокс тоже. Знаешь, как говорят? Хорошие новости могут подождать до утра. Но ты ведь всё равно не уснёшь, даже накурившись. Так что — звони.       Ович откидывается на подушку, снова затягивается. У Овича на губах улыбка немного обкуренная, слабая, глуповатая. Давно надо бы подстричься, но девочки-мальчики ведутся на эти кудри и на самые печальные в мире глаза.       Жан тоже ведётся — соглашается. Встаёт.       — Я никуда не уйду, но сделаю вид, что ничего не слышу, — хмыкает Ович.       Жан поступает правильно: Жан Овича не слушает. Жан звонит.