А луна вышла неплохо...

      Дазаю 19. После школы он не пошёл никуда учиться, хоть и экзамены сдал на самые высокие в школе баллы. Он стал работать уличным художником. Да, да, тем самым на набережной с мольбертом и красками, который рисует на заказ портреты заплативших прохожих. Ему это нравится. И вот уже полгода он «отдыхает». Он общается с Ацуши, он тоже пока не решил куда будет поступать, но в отличии от Осаму, он тщательно продумывает это с Шибусавой-саном. Накаджима подрабатывает в одной из кофеен, куда часто ходит Дазай, поэтому они видятся почти каждый день. Осаму, как самый последний обалдуй, никем кроме художника не подрабатывает. Откуда деньги на кофе, еду и жильё? Ну него есть небольшая однокомнатная квартира, которую он снимал недели 3, а потом Мори выкупил её ему, как подарок на день рождения. Из-за чего Осаму, вероятно, будет отказываться от подарков от него ещё несколько лет. Не любил он оставаться «в долгу», хоть долгом это и не является. Еду Дазай покупает себе с заработанных на картинах денег. Краски же… Тут всё веселее. «Крысы мёртвого дома» — так называлась небольшая стайка художников, у которых была маленькая студия и… Общие финансы. В ней состоял и Дазай. Они все вместе скидывались на краски и материалы, на аренду студии и кофе всей компанией раз в месяц. Организатором этой своеобразной «секты» (или организации?) был человек, который сейчас являлся для Осаму вторым по значимости другом (после Ацуши, то есть) — Фёдор Достоевский. Спокойный и уравновешенный парень, чуть старше самого Дазая. Всего лишь… Один из популярнейших уличных графических художников Йокогамы, да, ничего необычного. Все знают его по самому знаменитому творению — топору с надписью рядом «Бог есть, но мы все грешны», на стене церкви, нарисованное баллончиками — любимым материалом Фёдора. Слово «все» выделено и намекает на служителей церкви и людей в целом. И какую же бурную реакцию это вызвало, учитывая то, что Достоевский оставил свою подпись под работой. Как он утверждает сам — у него своеобразные представления о вере. Учитывая то, что его парень буквально состоит в его «группировке», которому он, кстати, признался уже после того как нашумел, и сделал он тоже довольно нестандартно. Огромный, мать его, портрет возлюбленного на стене. Николай Гоголь — тот самый счастливчик. Он состоял в КМД с самого его основания и в основном увлекался графикой, если смешение абсолютно всех видов красок только в двух оттенках, с редким добавлением одного яркого оттенка, можно было назвать графикой. Ну и конечно же, они с Фёдором стали встречаться. Они оба были иностранцами — Фёдор из России, а Николай — из Украины. Насколько знал Дазай, эти страны довольно близкие по расположению и их языки достаточно похожи. Осаму не имел ничего против отношений между людьми одного пола, он предполагает, что и сам бисексуален, так как он достаточно часто подмечает то, что мужчины могут быть очень привлекательными. Он был рад за друга, Фёдор и Николай выглядели очень милой, хоть и противоречивой, парой. Противоречия они вызывали тем, что Гоголь — был невероятно гиперактивным человеком, много шутил и буквально не мог сидеть на месте (только если Федор, в редких случаях, не усаживает того на свои колени, чтобы хоть на чуть чуть его успокоить), а Достоевский — казался безэмоциональным и холодным (и только в его взгляде на Колю можно было уловить каплю теплоты), и эта смесь казалась слишком несовместимой. Но как говорится — противоположности притягивают. Дазай состоял в крысах с того момента, как выпустился. Это очень помогло ему в первое время, особенно потому, что он отказывался от денег Огая. Они общаются, и раз в месяц, как минимум, ужинают вместе. Но Дазай не хочет быть от него зависимым. Поэтому он практически живет в студии и в порту, рисуя на набережной вживую и выставляя картины, нарисованные в студии. Первую неделю его очень часто спрашивали, спит ли он вообще, на что он отмахивался и шёл в кофейню к Ацуши, чтобы взять самый дешёвый сэндвич и кофе, ну и конечно же пожаловаться Накаджиме. Но через несколько недель, когда какой-никакой доход всё же у Осаму установился, он успокоился и стал намного чаще спать. Огай не был против того, чтобы Дазай занимался тем, что ему нравится, но видя то, какой у Дазая режим… Мори волновался, как бы не пришлось реанимировать его через пару месяцев (благо, квартира Осаму около его больницы), поэтому пришлось долго подавать Дазаю мысль о поступлении в какой-нибудь университет. Он не хотел этого навязывать, и чтобы Осаму поступал на профессию, которая ему не нравится, но на художественный факультет Дазай упорно не хотел поступать. Когда он это говорил, Огай всегда вспоминал его в детстве, как Осаму также не хотел идти в художественную школу, говоря о контроле его творчества. И когда они с Дазаем снова сидели и ели роллы, Осаму заикнулся о том, что ему нравится литература и французский.  — Тогда почему бы тебе не пойти на филологический с уклоном на французский? — Мори говорил довольно удивлённо, ведь сейчас им обоим кажется, что это очевидно. У Дазая переворачивается. Ацуши говорил что-то похожее. И принципе, это же не повредит его работе уличным художником, ведь так? Осаму привык мало спать и работать, пока не грохнешься в обморок, так что, если он постарается, то сможет совмещать.  — …Но в следующем году. Ацуши говорил что-то близкое, я уточню завтра и позвоню тебе в обед, ага? — произносит Дазай после их недолгого молчания. На что Мори только кивает — повезло, что Осаму не отрицает и не говорит, что ему не интересно и так далее. Понятно, что писать картины ему намного интереснее, но его точка зрения по поводу обучения на «настоящую» художественную профессию уже была им ни раз озвучена и, видимо, не обсуждалась. И, как Осаму и сказал, утром в кофейне он поговорил с Накаджимой. Тот был довольно удивлён выбором специальности и сказал, что собирается поступать в следующем году на филологический с уклоном в английский. Дазай довольно рад, что не опоздал, ведь учиться с другом веселее, так? Да, их пары не будут совпадать полностью, но всё же… Он радостно сообщил Ацуши, что поступит вместе с ним. Теперь у Осаму ещё примерно 5 месяцев свободной жизни, не учитывая месяц, который, вероятно, придётся бегать с зачислением, но с его выпускными баллами это не должно быть сильно напряжённым. Но деньги на обучение… Во время звонка Мори, Дазай начал эту тему и это огаевское «я оплачу» стало началом для получасового препирательства о том, что Осаму не хотел, чтобы за него платил Мори, но в итоге, Огай выиграл, сказав что-то на подобии «если ты хочешь платить сам, то может найдешь себе ещё подработку и спать вовсе не будешь? О, да, конечно! Лучше упасть в обморок от недосыпа, чем просто позволить за тебя заплатить, пока у тебя не будет достаточно средств, да?». Конечно, Дазаю пришлось согласиться, он не хотел, но знал, что упорство Мори могло доходить до крайнего абсурда. Как то раз Осаму, ещё в детстве, скрывал, что болел, так как не хотел пропускать занятия в школе, но как только Огай это заметил, и у него не получилось уговорить на больничный его добровольно, он, обходными путями, положил Осаму в больницу. Это была обычная простуда, но Мори настаивал на том, что если это запустить, могут быть чуть ли не смертельные осложнения, он, как врач, конечно же понимал, что шанс этого остаточно мал, но под стать «юношескому максимализму» чуточку преувеличил, чтобы Дазая вразумить. Вразумить то вразумил, только теперь Осаму до жути боится болеть (чего, конечно, никому не говорит, засмеют же!). После разговора, Дазай вернулся к столику, около него уже не было Ацуши, наверное, убежал работать. Осаму ничего не заказывал, но решил всё же взять себе латте. Обычно он пил очень сладкий крепкий кофе, иногда добавляя алкоголя (айриш был его любимым видом кофе), но сейчас — настроения почему то нет. Сейчас ему нужно возвращаться в студию. Дописать картину, может, начать ещё одну (конечно, ещё подставить Достоевского, кто же ещё будет этим заниматься, как не он и Гоголь). По дороге туда, Осаму разглядывал кофе в своём бумажном стаканчике. Как же иногда интересно быть художником, вы вот знали, что есть оттенок, называющийся cosmic latte*? Довольно нежный, тёплый оттенок белого. Рассуждая об этом, Дазай пришёл к мысли «почему бы не нарисовать натюрморт с кофе самим кофе?», действительно, почему нет? Займётся этим дома или, может, в студии. В раздумьях время идёт быстрее, или это студия близко к кофейне? Но в общем, Дазай уже заходил в большое помещение, не тёмное, но как будто бы свет приглушён. В дальнем углу, напротив мольберта, сидел человек с черными, как воронье перо, выражаясь красивыми словами, прямыми волосами до плеч, в абсолютно белом костюме в виде рубашки и брюк, не тех пафосных, идеально выглаженных офисных брюк, а похожих на домашние штаны, мятые, в каплях и мазках краски, как и рубашка, кстати. Дазая всегда удивляло то, что Федя не боялся испачкать такие белые вещи, аж душу щемит, когда видишь их в краске. Сам Фёдор же говорил, что может сказать, что это кастом или типа того и у всех ноль вопросов. Ему было откровенно плевать на мнение других (кроме Коли, естественно), и это делало его жизнь легче для него. Осаму неспеша подходит со спины и смотрит на то, что творит Достоевский. Сегодня, удивительно, это были не баллончики, а масло. Вот это да, вау. Но Дазай знает, что это на один день, как он говорит «временное помутнение Достоевности» и оно всегда проходит после одной картины, когда Федор говорит что-то на подобии «Никогда не пойму, это же неудобно!» и берёт баллончики вновь. Сегодня «впД» выдало нам поле пшеницы. Красиво. Золото. Солнечно. Странно. Достоевский никогда не рисует что-то веселее, чем пасмурное небо или дождь, грозу, буру, снегопад, но солнце? Нет. Это заставляет волноваться.  — Хей! Приём-приём! У нашего пессимиста забрали тёмные очки? Или вам плохо, Фёдор Михайлович? — чуть размахивая рукой перед лицом друга, говорит Дазай.  — А, это ты. Нет. У меня всё прекрасно. А это, — Фёдор указывает кончиком кисти на картину,— Заказ.  — Ооо, и сколько же крыска берёт за этот шедевр? — Дазай рад за друга, заказы у Феди берут не то, чтобы часто, поэтому это довольно радостное событие.  — 5 500. Это заказчик выставил такой ценник. Не знаю, что его сподвигло платить больше 3-х тысяч, но говорят он ценитель искусства,— Достоевский пожимает плечами и разворачивается боком к Осаму. Дазай не раз замечал, что у Федора необычный цвет глаз, который особенно выделяется из-за его бледности. Обычные знакомые говорят, что они малиновые или фиолетовые, но только Гоголь и Дазай знают — они пурпурно-красные или красно-пурпурные*, в зависимости от освещения. — Но не знаю насколько _это_ можно назвать искусством.  — Всё, что создаётся здесь — искусство! Тебе ли это не знать! — Осаму театрально всплёскивает руками. Любимый жест для пущей убедительности. На это Достоевский лишь посмеивается и закатывает глаза. — А где же твой голубь?  — Коля? Он дома, не спал всю ночь, вот и ушёл пораньше. И искореняя твои пошлые намёки на то, почему он не спал, нет. Посмотри на стену. — Фёдор достаточно знает Дазая, чтобы практически предугадывать его мысли. Осаму посмотрел на противоположную стену — на ней нарисована огромная картина в виде карты, где с одной стороны — Гоголь, а с другой — Достоевский, Разделяет их чуть косая сабля с розами.*  — Не хило! — Дазай присвистнул чуть приподнимая брови.  — Ага, — Достоевский чуть улыбался, он очень гордился Гоголем, хоть и не был рад тому, что он творит во вред здоровью. Кстати, «голубем» Гоголя называли из-за его самой популярной работы — белого голубя, вылетающего из чёрной клетки и с цветком в клюве. Ирония заклчалась в том, что этот шедевр нарисован на стене тюрьмы. Как его туда пустили? Ну… Ночью они с Фёдором пробрались на территорию и… Устроили пикник? Заодно нарисовав на стене тюрьмы. Как они ещё не в этой тюрьме сидят? Федя в тайне от Гоголя подкупил охрану бутылкой водки и коньяка. Коля до сих пор уверен, что они «опасные преступники», на это Достоевский лишь соглашается и тепло улыбается, а потом может и поцеловать. Дазай пошёл к своему месту, где на полу стоял холст и сумка с красками и кистями. «Зачем мольберт, если есть стенка?» — отмахивался Дазай на предложения Фёдора дать ему лишний мольберт для удобства. Он считал, что это лишняя трата места. Поэтому рисовал, сидя на полу. На день рождения Осаму, Гоголь и Достоевский подарили ему маленький мягкий тёплый коврик бардового цвета, чтобы тот не сидел на бетоне. Сейчас Дазай на нём и сидит. Перед ним — незаконченная чаша с фруктами. Он решает дописать её завтра, а пока есть вдохновение порисовать необычным материалом — кофе. Когда он заходил, проходя около общего маленького столика, Осаму спиздил банку растворимого. Конечно, он не собирается всю её расходовать, просто идти за ёмкостью, пересыпать и идти обратно, ну лень. Теперь он берёт баночку и чуть сыпет кофе, «кап» воды и перемешать, откуда-то в сумке завалялась палочка от мороженого. И так тихонько капая воды, он добивается нужной консистенции. Берёт ещё одну баночку (их в сумке много, Дазай закупился этими пластиковыми маленькими баночками с закручивающейся крышкой столько, что на жизнь хватит) и переливает туда остатки латте, ну цвет то красивый. Новый холст под рукой, кисти на месте, «краска» тоже на месте, а главное — идея имеется, можно приступать. Мазки у Осаму жирные и сильные, независимо от «породы» краски — акварель то или акрил. Он знал, что это не особо «правильно», но как то всё равно, как хочет — так и рисует. И вот своими грубыми размашистыми мазками, Осаму накидал примерный набросок — кофейник, кружка с паром и башенка из сахара рядом. Цвет из латте, кстати, правда можно было назвать космическим, он ещё гранулировался красиво, прямо вах. ××× Фёдор давно ушёл, крикнув, чтобы Осаму закрыл студию, когда уходить будет — у каждого члена «Крыс» есть копии ключей от студии. На часах 2.15. Картина закончена. Глаза Дазая уже слипаются, но он рад, что его кофейный космос закончен. Он добавил звёздное небо над натюрмортом, необычно, хах. Можно идти домой. Благо недалеко. А завтра — на набережную.