***
Она шла длинным коридором. Кажется, это была какая-то гостиница: по обеим сторонам этого бесконечного коридора тянулись двери, двери, двери - одинаковые, окрашенные в один и тот же скучный коричневый тон. Она понятия не имела, как попала сюда и что здесь делает: коридор всё не кончался. Наконец где-то впереди забрезжил свет - тонкая полоска под такой же унылой коричневой дверью. Анна нажала ручку, толкнула, - дверь поддалась неожиданно легко, - и оказалось посреди небольшой комнаты, тускло освещенной неверным светом свечей, истекающих воском на круглом столе у окна. Дыхание перехватило, и пляшущие огоньки свечей вдруг задрожали и поплыли. Она сердито смахнула слезы, подняв вуаль, но тот, кто сидел у стола, никуда не исчез, как она ожидала, и как он поступал всегда, стоило ей только на секундочку отвлечься - утереть слезы, повернуться от зеркала с его отражением в надежде увидеть его за своей спиной, да просто моргнуть. Тот, кто сидел у стола, медленно поднял голову, одним взглядом враз потемневших глаз охватил её всю от щегольской шляпки с вуалькой до изящных башмачков. Она не успела ни о чем подумать, как уже была в его объятиях и задыхалась от его требовательных жадных губ, которые были везде. Задыхалась от того, что то, о чем она мечтала эти долгие четыре года, вдруг стало явью, такой острой, такой реальной, от которой было больно, потому что там, в груди, трескался, ломался проклятый ледяной осколок, и она едва помнила себя от боли и счастья. Она, ничего не говоря, припадала к нему мокрым от слез лицом, вцепившись в его плечи тонкими пальцами изо всех сил, словно боялась, что если разожмет руки, тут же неловко свалится на пол. Только всё это совсем не имело значения. Главным было одно: всё кончилось, кончились годы адской непереносимой боли, он так близко, как может быть близок только этот человек. Которого она так любила, до черных точек в глазах, когда он целовал её, до знобящего восторга в горле, до мурашек. Вместо ледяного осколка в груди несмело, нежно расцветала хрупкая надежда. И вместе с ней приходило яркое и ослепляющее понимание: все эти годы, что они были в разлуке, обратились в минуты, сжались в крошечные секунды - совсем нестрашные, которые промелькнут, и не заметишь. Они ничего не говорили сейчас: слова вдруг потеряли всякий смысл, стали неважны, а важным вдруг стало то сиюминутное, что происходило меж ними. Его дыхание. Его губы. Его глаза, потемневшие от внутреннего огня. Его руки, которыми он так властно прижимал её к себе. Как тогда. Как тогда... На её теле - всюду, всюду, - полыхали отметины его рук и губ. Она все помнила. Даже то, что не помнила, вспоминала сейчас. Она могла вспоминать. Не боясь, что сойдет с ума. Что задохнется от оглушающей боли. Их дыхание смешивалось. Их руки переплетались. Они вновь становились одним целым. Как они могли существовать друг без друга так долго, когда они - одно целое? Это невозможно. Немыслимо. Не может половина человека жить. Не бывает так. Но надо спешить. Вот прямо сейчас не опоздать, разомкнуть печать многолетнего молчания и всё-таки сказать друг другу то, что стояло меж ними эти долгие годы. Слова могут упрочить и закрепить это хрупкое, нежное, они могут уничтожить глубокую пропасть меж ними. Только надо говорить самые важные слова, надо выслушать друг друга и поверить, просто поверить. И, может быть, именно тогда всё кончится. Только тогда. Она зажмурилась, как зажмуривалась в детстве перед тем, как слететь с крутой горы на саночках, не обращая внимания на испуганные крики няньки. А когда открыла глаза, всё исчезло. Над ней был высоченный потолок её спальни, в окна вновь, как и накануне, как и третьего дня, как и во все эти длинные бесконечные однообразные дни, пробивался серый рассвет. Она вновь была одна. Ничего не кончилось. Ничего...***
- Анна Викторовна, а у нас нынче блинки к завтраку, уж такие блинки, пальчики оближешь, - оживленно говорила Домна, привычно развешивая, расправляя на стуле принесенное платье. - Молочница ещё и сметанку утром принесла, свежую да густую - ложка стоит. Да варенья достали из погребка. Ох, и славное вареньице, малиновое! В самый раз при такой погоде. - А что там с погодой? - машинально спросила Анна, медленно водя щеткой по волосам. - Да задуло, задуло нынче! Весна уж настала, а зима упрямится. Вам бы потеплее одеться. Я там из чулана душегрею вытащила. - Ну, что ты, Домна. Весна же, какая душегрея, - поморщилась Анна, а сама чувствовала, как оставляет её этот странный сон, скручивается, как сгоревшая бумага, и облетает хлопьями пепла. Ей вдруг так легко стало на душе от этой заботы Домны, которая строжится вроде бы, командует всем домом, но так трогательно заботится о ней. Она подняла глаза и с улыбкой заявила: - Ну, что же, отведаю блинчиков, пока свежие! И с вареньем, непременно с вареньем. - Потом упрямо наклонила голову, - А душегрею твою нипочём не надену!***
В коридоре больницы она вдруг наткнулась на Коробейникова, который нёсся в сторону прозекторской. Вид у того был весьма встревоженный. Завидев её, притормозил: - Анна Викторовна, моё почтение. - Что такое, Антон Андреич? Что-то случилось? - Ох, случилось! Убийство! Накануне в гостинице при монастыре обнаружен труп служанки. Прибыла намедни с генеральшей Елисеевой к заутрене, а утром вот, такое несчастье. - О, боже! - Анна прижала к губам ладонь. - Как же давно не было у нас ничего подобного. - Да, вы правы, Анна Викторовна, голубушка. С вашего разрешения откланяюсь. Там доктор Милц приготовил уж заключение. Ох, не вовремя Николай Василич в отставку вышел. Ну, да ничего, - махнул рукой Коробейников и решительно выставил вперед подбородок. - Я сам расследую это дело, и они ещё..., - он осекся и, неловко кивнув, побежал дальше. Анна проводила Антона взглядом, отперла свой кабинетик и вошла внутрь. Вдруг знакомый холодок охватил её затылок и заставил повернуться к окну. Там, в утреннем свете покачивался полупрозрачный дух невысокой женщины с небрежно заколотыми в узел волосами, облаченной в длинную белую ночную рубашку. Тонкая шея её была обезображена рваной раной с правой стороны. "Что... Этого не может быть... Это же... Неужто всё вернулось?" - стремительно пронеслось в голове Анны. Вслух же она с трудом выговорила: - Ч-что с вами... случилось? Дух женщины качнулся по направлению к ней, и в глазах у Анны резко потемнело. В этой тьме вспыхивали одна за другой обрывочные картины: рука в черной перчатке стучит в дверь, темные коридоры крошечной гостиницы, силуэт монашки, показывающей дорогу, келья с аскетичной обстановкой - кровать, шкаф, комодик, столик с умывальными принадлежностями. Потом - силуэт огромного монаха в рясе, возникший в открывшейся двери. Треснул сухо пистолетный выстрел. Дальше картинка завертелась переплетавшимися изображениями каких-то людей. Наконец, бешеная круговерть образов прекратилась, всё залила кровавая пелена, и спасительная тьма накрыла Анну. Она лишилась чувств.***
- Анна Викторовна! Анна Викторовна! - голоса звучали будто издалека, словно бы сквозь вату пробивались, становясь с каждой секундой четче, громче, и Анна открыла глаза. Она лежала на полу возле стола, неловко подвернув ногу, а над ней были тревожные глаза сестрички в белой косынке. За её спиной возвышался Александр Францевич, а у двери маячил Коробейников. Потом она сидела, неловко привалившись к спинке стула, и жадно пила воду, еле удерживая стакан в дрожащей руке и вяло отмахиваясь от гневного выговора Милца: - А я вам приказываю: немедля домой и - выспаться как следует! - Александр Францевич, да всё со мной хорошо. Это случайность... - Случайность?! - гремел доктор. - Да хорошо, что Татьяна зашла, обнаружила вас! Сколько вы тут пролежали, одному богу известно. Анна Викторовна, вы не смеете меня ослушаться: немедля домой! Я вам приказываю! Антон Андреич! - по инерции рявкнул доктор на Коробейникова, с тревожным видом топчущегося возле двери. - Соблаговолите отвезти Анну Викторовну до дома, - потом, чуть сбавив тон, уже спокойнее попросил. - Окажите такую услугу. Экипаж ваш здесь? - Конечно, доктор! - закивал Антон Андреевич. - Я и сам хотел... - Александр Ф..., - попыталась Анна, но доктор только свирепо взглянул на неё, свесив на нос очки, и она со вздохом подчинилась.