***
— Кэйа, у тебя глаза желтеют! Перестань бухать! — Знаешь, это лучшее, что с ними может случиться. — мужчина все равно потягивает напиток и горько усмехается. Дилюк, видя, как меняется цвет когда-то мягкой кожи, как Кэйа становится похож на ходячую мумию, сдается. Ему не хочется ждать, пока тот перестанет нормально ходить и разговаривать, или вообще не будет вылазить из квартиры. Не хочется ждать, пока лицо не станет опухшим навсегда. — сэр Кэйа, пожалуйста, прекращай так пить. Ты же видишь, к чему это идет. — Чего это братишка забеспокоился? Правда думаешь, что я тебя послушаю? — Очень на это надеюсь. Мне как-то не доставляет удовольствия видеть, как ты сгораешь. Усмехается. — Зато так ярко, что даже ты заметил. — Неправильный ответ. — Отвали и налей вина. Дилюк наливает виноградный сок. — Я сказал вина. — мужчина становится серьезнее, и как будто бы даже злее. — Нет. Хватит тебе. — господин Дилюк, вы плохо слышите? Дайте своему клиенту то, что он требует, немедленно! — выражение лица кардинально изменилось. Оно было таким агрессивным, каким не бывало в боях. Рагнвиндр не помнил, когда в последний раз видел Кэйю таким свирепым. Это его пугало. Это жутко, когда человек, такой дорогой, кажется, готов убить за бутылку чего угодно, что горит. — Я сказал нет, Кэйа. — Налей. — капитан не отрывал жгучего взгляда от бармена, что не на шутку раздражало. — Идиот, да ты хоть понимаешь, что ты творишь?! Что с тобой происходит, Кэй?! — Дилюк часто дышал. Такое правда больно видеть, а уж тем более говорить, — Ты бухаешь как десять чертей, и не просыхаешь уже несколько дней! Посмотри, во что ты превратился! Кэй. Такое ласковое обращение. От него становится так тепло, что хочется спрятать лицо и улыбаться. Нельзя. Нужно выгнать, выгнать, выгнать это все, чем-нибудь, хоть огнем выжечь мозги, только не думать ни о детстве, ни о Дилюке, ни о работе. Тепло обманчиво, оно делает больно, оно заставляет разочаровываться раз за разом. Нужно больше спиртного. — Не нальешь ты, нальют другие. — Альберих со стуком поставил стакан на стойку и, прилагая все усилия к ровной ходьбе, вышел из таверны. Дилюк не пошевелил ни мускулом. На самом деле, он просто замер. Ему страшно. Это не его брат, это не его любимый человек, это кто-то другой. Кэйа не глупый, он чувствует людей, он чувствует себя. Из всего, что сказал бармен, гость услышал только то, что ему не дадут выпить. Это, должно быть, какой-то кошмар.***
Он просыпался, пил, шел на работу, а по пути в квартиру тоже пил. Не важно что, не важно где. Он уже совсем переставал контролировать себя. Это продолжалось неделями. В конце концов, он перестал трезветь. Совсем. Голова, правда, от этого болела не меньше, а взгляд не становился четче. После одного задания, он просто ушел в отключку. Прямо под деревом, возле лагеря хиличурлов. Все тело в синяках, ссадинах, болит кожа, болит лицо, зубы, органы. Главное, что не болит что-то менее осязаемое. На остальное плевать. Лучше ведь быть в забытьи, пусть даже такой ценой. Мужчину кто-то пинает. Он не реагирует. Пусть хоть убьют. Пусть выпустят кишки. Ему все равно, он устал даже бороться за собственную жизнь. Постоянная ложь и ощущение вины забирают все силы. Хочется только пить и пить, чтобы хотя бы не ссориться с собой. Да, кислотные щупальца, которые душат каждое мгновение никуда не денутся, но хотя бы перестанут так обжигать. Когда не чувствуешь, как затянута шея, становится все равно, что кислород закончился. — Опять нажрался, придурок! Встаем, алкашня! Но его никто не слышит. У рыцаря в голове и глазах туман. Ему даже и не хочется слышать, что ему там говорят. Главное, что он больше не чувствует того, что сидит внутри с рождения и гложет ежеминутно, а цирроз уже вторичен. Дилюк, кажется, ведет его куда-то под руки. Винокурня.***
Везде темно. Альберих не может дышать, и стоять, крик ненадолго застревает в горле. Больно, больно, больно, болит абсолютно все, каждая частичка тела. Руки липкие, измазанные в крови, кажется, все в крови. Он зовет Дилюка, он ведь должен быть здесь, он был здесь, что-то не так, что-то не так, черт возьми. Раздаются знакомые голоса. Каждого Мондштадца, и чьи-то еще… Мама. Папа. Сестренка. Черные руки тянутся к Кэйе, а Дилюк идет на него пугающе уверенной походкой. Вместо лица — черный туман и два красных огонька. Кэйа даже не кричит, воет, а из глаз текут слезы, не спросив разрешения. Крови на руках все больше, она начинает гнить. Дилюк подходит ближе. Альберих зажимает уши и закрывает глаза. Братишка убьет? покалечит? Или скажет то, от чего Кэйа сам захочет, чтобы его убили? Он беззащитен и слаб перед тем, что видит. Его вина гораздо сильнее его самого. Мигрень пульсирует болезненными электрическими разрядами. Он виноват в этом, он всех подвел, он ужасен, он не заслуживает ничего. Все против него, каждое живое существо. Он всех предал, он всех убил. Это не страх смерти, просто сердце выскакивает, и все тело как будто вот-вот взорвется. Каждый зовет его по имени, а рыцарь не видит ни одного лица. Это ведь не его мысли, тогда почему они поглощают не снаружи, а изнутри? — Кэйа! Ну же, очнись, идиот! Дилюк трясет и держит за запястья отбивающегося непонятно от чего мужчину. Это жалкое зрелище не его братишка, это что-то чужое, что-то ужасное, что его поглотило. Он чувствует дикий жар и бешеный пульс, он видит непохожую на человеческое выражение лица гримасу. Хочется прикоснуться, вернуть все, как было, даже эту дурацкую улыбочку. — Да за что же мне это все. Что с тобой случилось, Кэй? — Рагнвиндр едва не плачет. Что он, черт возьми, может сделать? Как ему помочь? Его вообще можно спасти, или Дилюку суждено просто наблюдать, как он тлеет? Архонты, как же это плохо. Альбериха сильно трясет и винодел укладывает его на кровать, заматывая в покрывало. С его любовью навредить себе, он точно что-то сделает. Нужно окатить его холодной водой, наверное. Среди вороха мыслей проносится почти что отчаянное «Мне жаль, Кэйа» Рагнвиндр вылил полстакана воды на друга, и он перестал брыкаться. Жар не спадает, а потому Дилюк мочит платочек и протирает им чужое лицо и руки. Винодел зовет брата по имени, но голос затухает с каждым повторением, пока в ответ не слышиться тихое «Люк» — Дилюк… Дилюк, прости меня умоляю. Прости-прости-прости-прости… — мужчина хватается трясущимися синими руками за черный сюртук. У Дилюка слезы наворачиваются. — Вы бредите, сэр. — несмотря на презрение в голосе, он продолжает протирать лоб мокрой салфеткой. — Я уже послал в город за лекарем. Тебе нельзя столько пить, неужели не понимаешь? Кэйа отворачивается. Понимает. Он просто не может остановиться. Он не знал, насколько четкая его речь, и вообще сказал ли он то, что хотел сказать. Зато ему уже не так страшно, что Дилюк уйдет. Ему просто страшно, без причины и следствия. Ему нужна помощь, и он сам это знает, но не хочет признавать. Иначе зачем он звал братишку в момент своей слабости? И если Дилюк правда так сильно не беспокоится, почему он укутал в одеяло и так осторожно прикасается к лицу? Кэйа безумно доверяет Дилюку, и это оправдано. Каким бы одиноким он ни был он знает, что его не бросят в моменты такой слабости, и он сам знает, что никогда не оставит Дилюка, да, да… Только какой от этого толк? Ему плохо, ему постоянно плохо, и выхода из это не видится. Единственный выход привел к тому, что он больше совсем не может контролировать сознание, к тому что без алкоголя у него так болит голова, что он встать не может. Как жить дальше мужчина просто не представлял, но и понимал, что теперь умереть ему не дадут. — Зачем ты возишься со мной? Я ведь все делал осознанно, я это заслужил. Дилюк зол. Зол на то, что Кэйа как будто не понимает, что происходит. Зол на то, что Кэйа забирает у Рагнвиндра самого близкого и любимого человека. И ему по большому счету плевать почему, ему хочется только остановить это разрушение. — Ты болен, Альберих. В одиночку с этим не справишься. — А ты уверен, что я собираюсь справиться? — У тебя никто не спрашивает. — Дилюк, я же не остановлюсь, ты ведь меня знаешь. Рагнвиндр очень сосредоточенно проводит бессмысленные манипуляции с платком, чтобы не перемещать все внимание на друга. — Да, Кэйа. Знаю. Слишком хорошо. Он знает, что Кэйа не позволит себе умереть по своей воле. Он не представляет, как отреагирует малышка Кли, Эмбер, Джин. Дайнслейф мысленно полезет на стену, от осознания того, что остался один, без последней надежды. Кэйа слишком беспокоится о других, слишком печется об их чувствах и здоровье. — Дилюк, это уже случилось. Пути обратно нет. — Тебе нужна помощь. — чуть более настойчиво, хватаясь за чужое запястье. Ледяное до ужаса, с тошнотворным желто-зеленый оттенком. Это его родной человек? Это Кэйа, закрывавший своим телом Дилюка от пиро мага бездны? Нет, этого просто не может быть. Это болезнь, это она его пожирает, это не Кэйа, это не Кэйа! Он не мог себя до такого довести. Что ж, он и впрямь прикрывал своим телом всех, кого только мог. А еще выкуривал по три сигареты за раз, не вытаскивал занозы и не бинтовал раны. Кажется, один раз даже перелом не захотел лечить. Все равно все заживает как на собаке, да и плевать ему на инфекции, чахотку и боевые увечья. Шрамы украшают рыцаря, верно же? И неважно, что они иногда подгнивают. Люк же просто боялся понять, что он единственный, кто хоть как-то заботится о Кэйе. Однако он был прав в том, что Альберих не может оставить окружающих. Он знает, что траур будет чуть ли ни во всем городе. А о реакции Кли страшно даже думать. Его любят дети, его любят рыцари и старики, и если умирать, то только после боя, в котором он сможет защитить этих людей. Потому что погибнуть в бою означает позорно проиграть его. Как случилось, что человек с такими принципами оказался в таком состоянии? Почему Дилюк не смог его остановить, почему не уберег? Он слабый, слабый, слабый, он не может защитить даже глупого брата, он ничего не может. — Я… попрошу алхимиков помочь. Не думаю, что Барбара может что-то сделать. В Ли Юэ есть один чудесный, фармацевт, Бай… — Не нужно. Люк, ты не понимаешь, ничего этого не нужно! Я знаю что ты не можешь поверить, но я сам до этого дошел. Я, Дилюк. Кэйа Альберих, по своей воле спивается до белой горячки. — Нет… Мы же вместе росли, я знаю что ты другой! Поверь, даже такой ребенок как ты не может врать каждую секунду своей жизни. Я помню, Кэй. Как мы собирали ракушки, как читали сказки, это не ты сейчас говоришь. Рыцарь выдавливает ухмылку, но сейчас она получается такой больной и ломанной, что мужчина просто закрывает лицо руками. Почему Дилюк считает, что знает, что у него в голове лучше, чем сам Кэйа?