Счастье с запахом сладкой вишни

— Всё хорошо, Джеймс, — шепчет Гельмут и крепко сжимает руку.       И Баки на мгновение замирает. Уже не важно, что происходит вокруг. Пусть гремят выстрелы, так громко, что звенит в ушах и дрожит под рёбрами, пусть он весь липкий и дышит загнанно после очередного кошмара, пусть хоть весь мир лопнет, как мыльный пузырь, задорно и с брызгами. Главное, что Гельмут крепко сжимает руку, тепло и уверенно, и Джеймс цепляется за тонкие пальцы, чувствует, как Хель подушечкой, почти щекотно, бережно гладит ладонь, успокаивая. В этом чувстве хочется раствориться, оно откуда-то из далёкого детства, и плевать, если кто-то увидит их сейчас. Джеймс любит такие моменты за ощущение безопасности и заботы. Любит руку Хеля в своей руке, такую изящную и обманчиво податливую, с тонким запястьем и брызгами мелких шрамов на сильных пальцах. Любит барона и то спокойствие, которое он излучает, — бархатное и нерушимое. Любит этот незамысловатый, по-детски наивный жест поддержки — таких у Гельмута много в запасе, и все они действую на ура. Не любит только, когда сам должен протянуть так же руку. Потому что это значит, что где-то внутри у Хеля всё снова трещит по швам.       Барон тенью проскальзывает в комнату, бесшумно шагая босыми ногами по дереву, трёт глаза и размашисто мажет по лицу от виска к скуле. В темноте и чёрном шёлке он совсем бледный, а глаза густо-карие, как шоколад в белой чашке на завтрак, и блестят серебром от ночных лучей, мутно-мраморной крошкой застывших в воздухе. Хель, уставший и раздражённый, стоит в трёх шагах от дивана и сонно-упрямым взглядом смотрит на Джеймса. — Ты уже давно тут.       Не вопрос — утверждение, и Баки коротко усмехается мысли, что бывший полковник определил это, верно, по остывшей уже постели под собственным боком. — Не спится? — одними губами шепчет Джеймс и двигается в сторону, уступая нагретое место.       Гельмут садится рядом, лбом утыкаясь в живое плечо, и молчит. И вдруг чувствует чужую ладонь на своей, широкую, жесткую, неуверенную. Баки сжимает холодные пальцы крепче, гладит нежно и невесомо, потому что знает: Хель не придёт так просто, не покажет слабость. Разве что где-то внутри что-то с громким щелчком надломилось, не выдержало давления всех камней на плечах. Гельмут возится на плече, упираясь в ключицу щекой, и скованные усталостью пальцы медленно оттаивают. Вокруг так спокойно, тихо, а Хель уютно жмётся ближе, щекочет дыханием кожу, и тревоги в нём почти не осталось, даже тоска, кажется, улеглась, забылась. Он вновь будто прежний, и Джеймсу на секунду кажется, что они нормальные оба — террорист и наёмник — и почти счастливы.       Без своего пальто Гельмут меньше. Он совсем тонкий под этим высоким меховым воротом, аккуратный и складный без тяжёлых ботинок и мешковатых брюк. Он наигранно хмурится, сдерживая улыбку, каждый раз, когда Джеймс говорит об этом и водит пальцем по острым ключицам, по нежной коже с узором голубых венок. Гельмут любит их разницу в росте, когда Баки притягивает его ближе, прижимая спиной к груди, и можно откинуть голову ему на плечо, заглядывая в глаза. Любит таскать огромные свитера Джеймса, из рукавов которых трогательно торчат одни лишь кончики пальцев. Любит Джеймса и его проницательность, скрытую за нерешительностью. Любит моменты, когда Бак по-медвежьи, стараясь казаться больше, подходит к нему со спины, сгребая в охапку, и смотрит в зеркало на их разницу в размерах, заставляя смеяться звонко и совсем по-настоящему. Не любит разве что, когда Джеймс старается казаться меньше.       Баки сворачивается клубком на снежно-белой простыни, утыкается носом в край подушки и смотрит куда-то в пол, рассеянно и печально, как забытый под Рождество щенок. Подтягивает ноги выше, поджимает, будто от холода, пальцы и ведёт плечом, закрываясь и отгораживаясь. Дверь скрипит, за ней половица, и запах Гельмута совсем рядом, вокруг, заполняет комнату. — Всё в порядке.       Хель не верит. Слишком опустошенно и чуть надломлено звучит голос, затухая на последнем слоге. Гельмут опускается рядом, мягко надавливает на плечо, заставляя повернуться. — Иди сюда, — произносит едва слышно и притягивает к себе.       Джеймс льнёт ближе, всем телом, кожей к коже, утыкается носом куда-то в грудь и весь сжимается, стараясь казаться как можно меньше, и от этого что-то рвётся с протяжным треском где-то внутри. Хель накрывает руками, укутывая в объятия, целует совсем невесомо короткую чёлку, касается лба над напряжённой бровью, тянется к скулам, губам, а внутри всё звенит и дрожит, как от мороза. Он гладит затылок, массирует шею, проводит подушечками вниз по цепи позвонков и снова наверх, устраивая ладонь между лопаток. И Баки расслабляется, целует наивно и благодарно куда-то в шею, в челюсть, в самый уголок губ. Он устраивает голову на груди, прикрыв глаза, расправляет зажатые плечи и обнимает в ответ живой рукой. Мрачная туча под рёбрами тает, рассеивается, и снова светло и солнечно на душе. Гельмут не может сдержать улыбки, и в мягких тёплых объятиях они, вроде бы, оба счастливы.       Их дом всегда полон запахов, к которым Джеймс совсем не привык. Они до странного приятные, легкие, чуть заметные, и иногда Баки кажется, что сам он пропитан ими насквозь и, несмотря ни на что, уже не сможет без них. В зале пахнет чем-то незнакомым и едва уловимым, в ду́ше пахнет лавандой и совсем чуть-чуть мятой, на кухне — пряностями и свежим кофе, а в спальне — Гельмутом.       Хель лежит в их постели почти поперёк, уткнувшись носом в подушку и прикрыв глаза, с комком одеяла под боком, в одних домашних брюках и совсем заросший. Джеймс рядом, смотрит умильно, упершись локтями в матрас, так близко, что Гельмут чувствует его дыхание кожей. Невесомо, касаясь одними подушечками, Баки выводит узоры на его спине, обводит каждую родинку на плечах, тонкие, выцветшие уже шрамы на волнах рёбер. Он зарывается пальцами в волосы — они пахнут сладкой вишней, и в мыслях мелькает догадка, что всё это от так любимого Гельмутом чая. Джеймс отводит густые, выцветшие на солнце пряди с лица барона, заправляет за ухо, щекочет шею, разгоняя толпы мурашек под нежной кожей, и Хель сонно прячет улыбку в сгибе локтя, борясь с желанием замурлыкать. Баки смотрит за тем, как подрагивают ресницы, как забавно он морщит нос, довольный, и внутри так светло и радостно, что щемит до боли сердце. Он целует в висок, касается мягко, заставляя перевернуться, и нависает над Гельмутом, лукаво щурясь. У того на щеках веснушки, едва заметные на фарфоровой коже, и блестят глаза. Джеймс наклоняется ближе, к тонким мягким губам, а на них — тот же вкус сладкой вишни, от конфет, которые Хель любит уже по привычке, и от чая, который теперь полюбился и Баки. Он целует настойчиво, жадно, ощущая тепло чужих рук, приятной тяжестью легших на спину. Отрывается нехотя, почти с сожалением, чувства с новой силой наваливаются со всех сторон, и кажется, что вишней пахнет теперь отовсюду. Джеймс опускается на постель, совсем рядом, касаясь горячей кожи живым плечом, смотрит на Хеля почти мечтательно и едва ли может поверить, что всё это настоящее. Вот оно — его счастье, лохматое и растрепанное ото сна, лежит рядом, переплетая с ним пальцы. И сейчас, на белой, тёплой от тел и пахнущей вишней простыни, в утреннем мягком свете, всё по-настоящему хорошо.       У Баки слишком хорошая память для столетнего старика. Он ещё помнит те глаза, смотрящие на него сквозь пыльное стекло в старом бункере. Большие и тёмные, будто стеклянные, они совсем не моргают, боясь всколыхнуть влажную пелену у нижних ресниц, а в глубине плещется боль вперемешку с пугающим безразличием. Сейчас эти глаза снова направлены на него, снизу вверх, светлые и живые, и боль в них улеглась, только печаль осталась, едва заметная под ворохом прошедших лет. Баки смотрит в них нежно, счастливо и отводит взгляд, когда Гельмут вглядывается в ответ. Его голова на коленях Джеймса, волосы разметались и кажутся такими мягкими, что хочется провести по ним ласково и осторожно, запутаться пальцами в русых отросших прядях. И он проводит, гладит по голове, едва касаясь, и жадно вглядывается в спокойную, искреннюю улыбку, довольно прищуренные глаза с тонкими лучиками в уголках, стараясь запомнить каждую черточку, навсегда отложить в памяти. Баки всегда хочется видеть его таким, безмятежным и счастливым.       Гельмут смотрит на него снизу вверх, в ясные светлые глаза под веером пушистых, слегка прикрытых ресниц, и совсем не видит в них прежней безмерной усталости пополам с пробирающим холодом, разве что тень вины далеко за чернотой зрачка. Яркие и насыщенно-голубые, точно нарисованные, они смотрят открыто, прямо, нет больше прежнего взгляда исподлобья, и угрюмая складка между бровей почти разгладилась. На губах Джеймса играет мягкая улыбка, острее вырисовывая высокие скулы. Хель протягивает руку, проводит по чуть колючей от щетины коже, подставляет раскрытую ладонь, и Баки прижимается к ней щекой, совсем по-кошачьи, целует в основание, чуть выше выпирающей косточки. Гельмут гладит пальцем скулу, смотрит совсем влюблённо на солнечную улыбку Джеймса и надеется, что так будет всегда.       Потому что сейчас они оба совершенно точно, наконец-то счастливы.