Дым и тёрн

Предрассветный час – особенное время, пронизанное неосязаемым вздохом магии и первыми касаниями лучей солнца. Одеяло ночи растворяется на глазах, опадает кусок за кусочком. Ласково кусающие щупальца холода медленно убираются восвояси; они больше не окольцовывают твою кожу, посылая раз за разом волны мурашек, будто рябь по воде. Предрассветный час – ничто. Он теряет свои силы здесь, в лесу, который не знает, что такое утро или день; не знает, каково это чувствовать жар огненного светила. Вероятно, знают лишь сами верхушки скрюченных деревьев, что больше похожи на дряхлые скелеты себя прежних. Внутри этот хмурый лес – абсолютно иное существо. Там кишит своя жизнь, иная от обширной, полной хохота и выкриков учеников, территории хогвартского замка. И Теодору Нотту нравится Запретный лес. Начиная от слова «запретный», что является чем-то вроде красного флажка, который побуждает его на очередную авантюру, и заканчивая мрачной атмосферой уединения и спокойствия. Да, именно то, что надо. После головокружительной пятидневной беготни по замку и ядовитых сплетен в подземельях, от которых – Салазар ему свидетель! – вянут уши, Теодор нуждается в капле тишины почти так же, как и в затяжке маггловской сигареты. Одной, второй, третьей… Чёртовы магглы! Гении, да и только. Табачный дым змеёй скользит по глотке и дальше, вниз. Во рту горчит, как и в лёгких, но почти моментальный эффект, следующий вслед за этим, того стоит. Потому что Нотт подсел на эту дрянь, созданную низшим классом, которого отец и за людей не признаёт. Потому что Нотт стал зависим. И он не жалеет. Окутанный лёгким табачным ореолом, похожим на утренний туман, слизеринец неторопливо шагает вглубь леса, огибая переплетения деревьев, чьи стволы чернее самой ночи. Языки студёной свежести проходятся по голой коже, оставляя будоражащие дорожки – этому позволяют случиться верхние не застёгнутые пуговицы чёрной рубашки. Кулёк с яблоками в его правой руке просто смешон. Но он всё дальше, дальше и дальше загоняет себя в тёмную пучину, которая со временем становится более зелёной. Хоть какое-то разнообразие. Здесь пахнет хвоей и свежей росой. Обувь и низ его брюк промокли. Нотт недовольно бормочет себе под нос, но шага не сбавляет. Ещё немного пройти… Вот она. Уже хорошо узнаваемая местность: чуть крутой спуск с поросшего колючим мхом холма, а затем протоптанная тропа меж кустов терновника, чьи ветви-лезвия так и тянутся в попытке задеть, пустить каплю крови, чтобы разбавить унылую палитру вокруг. И пара колючек касается Нотта. Так каждый раз. В районе правого локтя рвётся дорогая ткань, и слизеринец, шипя, роняет сигарету. — Прости, малышка, — поджав губы, совестно произносит он. Смотрит на упавшую сигарету, после чего вдавливает её в сырую землю каблуком оксфордов. Равнодушно перешагивает через неё и пробирается дальше. Светло-серый просвет показывается впереди, и Нотт ускоряется. Уже и забыл о порванной рубашке, которая, кстати, его любимая. Была. Или так же остаётся любимой? Ему плевать. Потому что он наконец выходит к нужной поляне, вот только… Глаза режет красное пятно. Абсолютно лишнее и ужасно-броское. Теодор Нотт не замечает, как наступает на сухую ветку. Раздаётся такой же лишний ужасный треск... *** Она здесь впервые. Ощущает себя так, будто вторглась в чужое гнездо, но вместе с тем чувство странного единства и покоя ложится на неё второй кожей. Прихватив с собой куски сырой говядины, она понимает, что не прогадала с выбором, так как табун фестралов налетел на неё, будто буйный стихийный вихрь. Правда, взрослые коренастые фестралы предпочли оттащить свою добычу подальше и лакомиться ею, расправив во всю мощь перепончатые крылья. Будто готовы в любой момент отразить атаку и ждут, что на них вражески двинутся. Гордые. Своенравные существа. Этим они её привлекли, и каждый фибр её тела вздрагивает искрами от одного созерцания хогварстких фестралов. Что уж говорить об ощущениях, когда ты сидишь на крепкой вороной спине, а в следующий миг вы ныряете в небесную высь… Пока к ней дружно расположен лишь маленький жеребёнок. Его чёрная морда утыкается в мясо, а нос испачкался в крови. Фестрал позволяет девичьей руке, что кажется слишком бледной, даже восковой на фоне тёмного туловища, коснуться его спины. Пальцы медленно проходятся по хрящам и жилкам, ласково затрагивают их, как будто это хрупкие струны. Фестрал всё ещё позволяет ей, как самый обычный ребёнок, что не повидал мира и всех его изнанок, испещрённых когтями жестокости и насилия. Из его глотки доносятся довольные раскатистые звуки, которые оседают мурашками на коже. Но она не боится. Её не отталкивает внешность фестралов, как и дурацкие суеверия, что один их вид приносит беду. Ведь разве смог бы увидеть волшебник этих существ, не имейся в его прошлом той самой беды? Она не верит, что маловероятные грядущие несчастья смогут переплюнуть её одно, минувшее. Судьба та ещё сука, но и для неё это был бы перебор. Покончив с мясом, фестрал устремляет на девушку свои мутно-белые широкие глаза. На пару мгновений – или минут? – она пропадает, теряется в двух светящихся блюдцах, которые походят на фонари в окружающем мраке, не считая скудного голубого свечения, что таки проскальзывает сквозь кокон верхушек деревьев. Лишь когда влажная морда буцает её в колено, она смаргивает и опускает взгляд. На её пижамной штанине остался кровавый след, а фестрал, чуть склонившись, водит хвостом-тросточкой по земле, поднимая пыль. Достав из-за пояса палочку, она использует Эскуро – и багрового следа будто не было. Девушка коротким движением заправляет за ухо чёлку и, вздохнув, обращается к нетерпеливому существу: — А ты ненасытный, да, малыш? Фестрал энергичнее махает хвостом. Неужели на него так действует звук её голоса? Его крылья малость подрагивают. Видно, не до конца окрепли. Другие взрослые фестралы тоже съели свою долю, но они не приближаются. Держатся на приемлемой для них от человека дистанции. На землистом покрове видны только скудные ошмётки или багровые лужицы. «То ещё место преступления», — понуро хмыкнув, думает про себя девушка. — Знаешь, сегодня тебе крупно повезло, — она трясёт перед ним мясом. — У меня как раз остался… Она не договаривает. По поляне эхом раздаётся треск... *** Теодору не различить со спины, кто же там сидит. Его отточенные до определённого уровня навыки срабатывают мгновенно. Нет, угрозы он не чувствует, но палочка из красного дерева уже зажата в левой руке. Невербальные маскирующие чары скрывают кулёк с яблоками за секунду до того, как воздух рассекает тёмно-русая коса. Не хватало, чтобы Теодора Нотта застали вышедшим на лесное рандеву; унюхали сочащуюся рану беспечного непоколебимого слизеринца, которой он позволял кровоточить здесь – за кулисами. На него устремляется взгляд дымчатых глаз. Да, даже с расстояния пяти метров Нотт подмечает их цвет, и кое-что ещё. Равнодушие в этих же глазах и каждой чёрточке лица, на котором нет ни отпечатка иной эмоции. Это… занятно. Потому что, пройдясь по нему взглядом вниз-вверх, девушка отворачивается и протягивает руку с осклизлым куском мяса фестралу. Тот мигом набрасывается на него, и от хлюпающих звуков Нотт кривится углом губ. Во время процесса хищного поедания фестралы становятся похожими на ожившие кошмары. Теодор мог поспорить, что, встреться кому-либо из учеников в лесу фестрал, разрывающий добычу на куски, их боггарт в дальнейшем принял бы это обличие. И он бы не ошибся. Привалившись спиной к рифлёному стволу дерева, будто это не он последние минут двадцать фанатично бродил по лесу и пробирался сквозь терновый коридор, Нотт не моргая смотрит вперёд. Одета девушка во что-то, вроде кофейных пижамных штанов и чёрной майки на тонких бретелях. Худые руки и такие же худые плечи наверняка холодны, как лёд, а облегающая ткань притягивает внимание к рельефным позвонкам. Он – эдакий ученик, которому не спится, вдобавок случайно забредший именно на эту поляну. Вот только он знает, что это не так. Знает и она. — Они отвратительны. Девушка оборачивается навстречу ровному мужскому голосу. Так и сидит на сыром пне. На ней нет ни одной школьной эмблемы, так что Нотту не узнать её факультет. Спрашивать, естественно, он не станет. Девушка заправляет длинную чёлку за ухо – и ментолово-синие глаза Теодора направлены на её лицо. В нём нет ничего аристократического или миловидного – черты излучают холодный, неизвестной природы магнетизм. Её скулы становятся более выразительны, когда она говорит: — Есть вещи намного отвратительнее. Нотт моргает. Раз. Чуть склоняет голову. Второй. Он заинтересован. — И что же? —спрашивает вкрадчиво. Девушка без слов отворачивается и протягивает руку к фестралу, что ошивается возле неё. Будто ему там мёдом намазано. Или, правильнее сказать, кровью. Не брыкается, когда человеческая рука гладит его вдоль хребта и обратно. Нотт невольно подаётся вперёд. Её голос едва слышен, но уверенный: — Человеческая душа. Моя, твоя… — Шш-ш-ш, — Теодор подносит палец к губам. — Сбавь обороты, милая. Вдруг девушка резко поднимается, а фестрал испуганно отпрыгивает от неё. Нотту кажется, что на долю секунды он видит всполох в её глазах; как они наливаются жгучей эмоцией цвета ртути. Но лишь на ничтожную долю, ведь затем она, как ни в чём не бывало, задаёт вопрос: — А это не так? И Теодор Нотт задумывается, хотя может уйти. Прямо сейчас. Но он не уходит. Кем бы не была эта девушка, совсем скоро она его забудет. Он растворится, будто пыль, в водовороте остальных сотен учеников, затеряется среди серебристо-зелёных галстуков. Поэтому он отвечает, почти не колеблясь: — Возможно, и так. Даже бесспорно. Неужели может не быть очернённой душа человека, который видит фестралов? И совсем не важно, что то самое роковое событие произошло не по их воле. Все они видели смерть. Видел он и она. Чувствовали её зловонное дыхание в затылок, а их мир в тот момент трещал по швам. И одному Мерлину известно, как этот мир держится до сих пор, ведь, казалось бы, его место в пасти бездн. Между юными волшебниками натягивается нить тишины. Видимо, его это устраивает. Наверное, устраивает и её, но почему-то она решает спросить, чуть хмуря брови. На Теодора она не смотрит. Свои затёртые кеды девушке кажутся интереснее. — Кто? Нотт взглядом упирается в неё, и ей бы поёжиться или почувствовать себя неловко. Но ничего такого. То же блеклое равнодушие на лице. Нотт понимает вопрос. Не понимает лишь какое до этого дело ей. Но тени прошлого уже скапливаются у него внутри, истошно душат... Ещё немного – и желчь польётся изо рта. Так плохо ему от одного вида животных, что ассоциируются со смертью и вечным напоминанием: ты другой, надломленный. И всё равно Теодор Нотт приходит сюда чаще, чем ему хотелось бы. А ему этого не хотелось! Потому его рвёт желанием выговориться. Сбросить груз хоть на грамм. Он туго сглатывает. — Моя мать. Девушка кивает. Как-то рвано. Руки сжимает в кулаки. Через пару секунд разжимает. А слизеринцу дышится легче, иголочный воздух поскрябывает гортань. Уже лучше. — У тебя кто? Девушка посмотрела на него из-под опущенных ресниц. Сделала небольшой шаг вперёд. Ещё один. Перекинув за спину недлинную косу, она подошла достаточно близко, чтобы ощутить знакомый запах маггловских сигарет. Её обветренные губы нарисовали подобие улыбки. Заалела тонкая струйка крови. — Мой хомячок. Игнорируя воспоминания, что яростными вспышками замигали под веками и намеревались разорвать в щепки плотину её контроля, она проворно обошла чуть оторопевшего Нотта. Ей бы ослепнуть вовсе. Уже наполовину скрывшись в терновом коридоре, девушка остановилась и, помедлив, добавила: — Яблоки лишними не будут. Уж тому малышу точно.