Ангелы не плачут

      Пустой, холодный, осенний день подошёл к концу, оставив едкую, тяжёлую усталость. Луна освещала своим тусклым бледным светом мокрую и угрюмую колючую проволоку, гудящую от напряжения, возвышаясь массивной трёхметровой стеной, лишающей надежды, режущей души в мелкие лоскутки. Это уродливое и жуткое нечто было создано не каким-то там дьяволом из самых жутких преисподней, а руками человека. Гнетущую тишину время от времени прерывал пронзительный вой немецких овчарок. По холодной земле плыли белые лучи прожекторов, возвышающихся на сторожевых башнях. Эта ночь ничем не отличалась от множества других ночей в этом месте, для одного маленького девятилетнего мальчика по имени Моно, как, впрочем, и для множества других детей, живших с ним в одном бараке, и для их родителей, и для всех надзирателей. Да и вообще, для каждой собаки, это была обычная ночь.                     Барак, где жил мальчик, был немногим меньше остальных. Он был специально создан для детей. Взрослых в нём не было – они жили в отдельном секторе. Именно поэтому здесь часто бывало слышно детский плач. Дети плакали, потому что хотели к маме, от которой их оторвали буквально в самый день прибытия в это место, но в основном от голода и усталости. Нацисты кормили своих собак лучше, чем несчастных узников концлагеря. Это здесь было нормой. По крайней мере, теперь, когда экономика просела из-за военных расходов, а война неумолимо требует новых жертв.                     Однако дети постарше, привыкшие к местным суровым порядкам, были куда спокойней, старались успокоить младших. Со временем они привыкали к жизни без детства, привыкали к тяжёлой работе, вечному голоду и усталости, болезненным ранам на теле, а также правилам, которые все должны соблюдать. Теперь все они соблюдали эти правила и заставляли делать это других. Они делали это из страха, постоянного страха, густой волной накрывшем их разум окотив холодом всё до последней их частички. Страха, который живёт в каждой искалеченной душе этого маленького ада – страха за свою маленькую ничтожную жизнь, затерявшуюся средь множества других таких же дешёвых жизней, которые никто не может контролировать. Что с тобой будет завтра? Чего ещё ты завтра лишишься? Какого выбора навсегда будешь лишён?                     Маленькие дети всегда так громко плачут, когда попадают сюда, когда их силой вырывают из рук, побледневших от истерики и ужаса матерей. Они ещё не знают, что их ждёт, и что теперь их детство навсегда закончилось. У одной мамы плакал и кричал на руках её годовалый малыш при прибытии в лагерь – типичная картина. Матери не знают, что там, на заднем дворе того барака делают с их малыми детьми, которые ещё не говорят и даже не ходят. И не знают они, как порой детский плач действует на нервы. Разгневанный эсэсовец заколол малыша ножом прямо на руках у поседевшей вмиг матери, словно маленькую зверушку. Режим тишины нарушать, права никому не давали. Это место должно быть тихим. Кроме того, что там какой-то голод и изнеможение? К этому со временем привыкаешь – страдания становятся постоянной частью твоей жизни, и ты уже сам не замечаешь, на кого становишься похожим. Да, тебе всё ещё невероятно больно, ты всё ещё скулишь, когда доктор постепенно отрезает твои части ради эксперимента, когда выкачивают твою кровь ради спасения жизни немецких солдат, всё ещё дрожишь от холода, и ты всё ещё теряешь сознание от изнеможения, стоя на перекличках. Но плакать уже совсем не хочется, ведь никакая живая душа тебя не услышит и не пожалеет. Тебя окружают такие же несчастные.                     Моно немного отличался от других детей. Ему приходилось несладко с самого начала – к моменту своего прибытия в лагерь, он уже пережил столько боли, что никакая новая не могла показаться ему столь же болезненной и разрушительной. Война сделала его сиротой, потерявшим всё, кроме души, которая свернулась, сжалась, потускнела и просто ждала чего-то. А может, уже и ничего не ждала, а просто медленно захлёбывалась в окружающей тьме. Когда он прибыл сюда, он был совершенно один, брошенный всем этим миром ребёнок. Его медленно поглощала гнетущая пустота, он осознавал, что неизбежно здесь умрёт, если не сегодня, то завтра. Но больше мальчик ничего не чувствовал. Не любви, не жалости к себе, или кому-то кто был рядом. У него больше не осталось желаний и радостей, а жизнь стала похожа на иссохшую пустышку. Каждый здесь своим видом вызывал не то, что жалость, а горькие слёзы отчаяния. Глядя на этих несчастных детей, в голову приходили мысли о том, как вообще человек мог так замучить ребёнка. Но мальчик этот был особенно замкнут и уже, казалось, ни о чём не думал. Его жизнь медленно захлёбывалась во тьме, в горьком тумане пустоты.                     Сегодняшней ночью ему не спалось. В бараке было темно и холодно. Большинство детей уже спало на нарах, выстроенных в два ряда и ничем друг от друга не отличающихся. Если укрыться одеялом и свернуться калачиком, то становилось теплее и можно было заснуть. Усталость, властвующая над телом, неистово морила и окунала разум в пелену густого забвенного тумана. Вспоминать минувший день не оставалось никакого желания, каждый ещё продолжал слегка дрожать под одеялом – оно было очень тонким и пахло заводской сажей. Некоторые дети, которым повезло больше, спали на верхних нарах, где было теплее, и сквозняк, пробирающийся сквозь мелкие дырочки в стенах, щадил этих детей. Но у них была совсем другая проблема, приносящая порой большие трудности. Крыша барака, как-то грубо уложенная изогнутыми, волнистыми листами металла была до того тонкой, что стоило дождю начать обрушиваться на этот мир, как помещение наполнялось звуками, подобными бесконечной барабанной дроби. Каждый от этого начинал дрожать ещё сильней – теперь уже не только от холода. Казалось, ещё один порыв бушующего ветра точно, ненароком, снесёт ветхую крышу, и какой-нибудь ребёнок, одинокий и несчастный, останется один на один с жестокой и холодной стихией. Слёзы его не спасут, а крик его отразится эхом в той пустоте, в которой он прозябает. Он сильнее сворачивается калачиком, вжимает опустошённую голову в ободранную подушку, набитую опилками, вместо пуха, и крепче стискивает зубы. Ему кажется, что дождь этот бьёт сейчас в его лицо, по телу волнами пробегает холод. С каждым ударом молнии он сильнее вздрагивает, издавая какой-то глухой, разбитый стон, полный отчаяния, страха и боли.                     Сейчас мальчик сидел, забившись в угол и опустив забитый, вечно шмыгающий нос, нервно трепал рукав своего пиджачка, под которым скрывался кривой, чёрный, регистрационный номер, наколотый на нежной детской коже. Такой был у всех, кто попадал сюда, как маленький знак того, что отныне ты больше не принадлежишь самому себе – у тебя есть номер, и ты теперь не больше чем вещь, с которой хозяин мог делать всё. Татуировку делали у всех на запястье в самый день прибытия, после чего имена людей пропадали – руководству для учёта "мяса" имена не нужны. Теперь ты должен наизусть его знать и, не глядя на руку, назвать его, если спросят. Но это теперь было не так сложно, ведь этот номер всегда с тобой и всегда звенит в твоих ушах каким-то мерзким клеймом безвольного существа, изнурённого и измученного. Куда сложнее было не забыть хотя бы своё собственное имя – настоящее имя, не говоря уже о каких-то подлинных воспоминаниях из твоей прошлой жизни, которая навсегда обрушилась и сгорела в пожарах войны и неисчерпаемой ненависти. Единственное, что оставалось – это поделиться, рассказать свою историю, не дать себе забыть твой единственный лучик света, но мальчик всегда молчал и так неохотно рассказывал кому-то о своём прошлом, что, казалось, его и нет. Моно казался всем окружающим его детям пустым и неинтересным, словно его и не существует. Он не был единственным таким.                     Когда номер накалывали на запястье тонкой ручонки, мальчик корчился и шипел от боли, постоянно дёргал руку, из-за чего его номер получился криво, за что потом мальчишка получил по лицу. Вскоре он привык и к боли и ко всем страданиям, которые заглотил словно горький ком обиды, вместе со слезами, пролитыми в пустоту.                     Мальчик не мог заснуть, да и не пытался. Его мучила слабость от голода, он даже не мог найти в себе силы подняться и дойти до своей койки. За весь день он съел только пол печёной картошки, а вторую половину отдал больной девочке, что тоже была голодна. Когда-то она была здорова и терпела все трудности вместе с остальными детьми. Однако местному врачу, который лечил раненых солдат, нужно было испытать несколько новых лекарств, для чего обычно всегда использовали детей – этих мелких бесполезных существ, что здесь держали только ради дешёвых опытов. Они не способны долго и много работать и отлично подходят для медицинских целей и каких-либо мелких работ. Те из них, что постарше, работали подмастерьями на местных производствах.                     Дети в лагере привыкли, что если кого-то забирает врач, то тот уже не возвращается обратно, но девочка с косичками вернулась. Правда, рассказать о том, что с ней произошло, она уже не смогла. Она уже ни о чём не сможет рассказать. Вернулась она немой, ужасно бледной, слабой, а из носа часто текла кровь. Она редко выходила из барака, а еду ей первое время приносили товарищи. Однако Моно делал это чаще всех, из-за чего порой сам сильно страдал. От недоедания у него часто тряслись руки, а от недосыпа появились мешки под глазами. Отбой здесь был ровно в десять, а вставать приходилось в четыре утра, на перекличку, которая проводилась на улице и в дождь, и в снег, и в град.                     В бараке царила темнота, лишь изредка уши улавливали слабое сопение спящих детей. Даже дождь не барабанил по крыше и хоть на миг, но всё пребывало в спокойствии. В том самом спокойствии, которое Моно очень ценил. Он не крутил головой, только уходил корнями своих мыслей куда-то далеко отсюда, унося с собой всего себя – слабого и беспомощного ребёнка, запертого на ночь в бараке, как скот, вместе со своими товарищами, которые его до конца никогда не поймут. В воздухе всё тот же сырой запах барака.                     Из череды неприятных мыслей мальчишку вывел звук приближающихся шагов и лай немецкой овчарки, что обычно в это время символизировал чьё-то появление. Моно моментально метнулся на своё место, укрылся грязным, пыльным одеялом, словно сшитым из кусков старых тряпок, и претворился спящим. Страх овладел им до того сильно, что он смог подняться с места и нырнуть в ледяную постель. Железный засов, с шоркающим, металлическим звуком открылся, и деревянная створка ворот скрипнув ржавыми петлями слегка отворилась, обдав помещение уличным, осенним холодом, что подкрался с вошедшими и сковал тело мальчика, пустив волнами мурашки по исхудавшей фигуре, усыпанной синяками и струпьями. Широкой полосой барак наполнил лунный свет. В него зашли трое взрослых (Моно, наблюдавший за всем происходящим из темноты со слегка сомкнутыми глазами, понял это по количеству и размеру теней, мелькавших вблизи тёмными полосками). А следом за взрослыми в барак вошёл ребёнок – уж очень лёгкие и коротенькие шажки у того были.                     Затем мальчик услышал твёрдый мужской голос: «Твоё место там». Послышались тихие детские шаги, приближающиеся в сторону мальчика, а взрослые покинули барак, закрыв ворота на тяжёлый железный засов. Вскоре шаги прекратились, и по звукам, мальчик понял, что его новый сосед расположился на том месте, что было напротив него, только с другой стороны и как раз было никем не занято теперь. Когда звуки стихли, Моно отложил в сторону одеяло, и слабо приподнял тяжёлую голову с подушки, чтобы разглядеть нового сожителя. Хоть в бараке и было ужасно темно, его глаза уже привыкли к темноте, где он сидит, наверное, уже около часа, угрызаемый какой-то налетевшей бессонницей.                     Поначалу Моно смог разглядеть только то, что новый сосед, как и он, не лёг спать. Он сидел, поджав ноги, и обнимал их руками, опустив голову. Пока что Моно не мог понять, мальчик это или девочка. Причёска этого особенно не выдавала, да и одежда тоже. Незнакомец был одет в длинную, грязную кофту с закатанными рукавами, а его чёлка почти полностью скрывала глаза, впрочем, мальчик сейчас не видел лба, а только макушку нового соседа. Вид у него был потрёпанный и весьма жалостливый, словно забитый маленький котёнок, измученный, вымотанный и очень уставший. Так на него, вероятно, подействовала долгая дорога, в которой шум железной дороги бьётся в унисон со слабыми стуками твоего собственного сердца, замершего в ожидании чего-то неизвестного. Ты облизываешь иссохшие губы, закрываешь глаза, пытаясь проснуться в мягкой и тёплой постели, но этого у тебя не получается – всё это не сон, а настоящий, совсем не выдуманный кошмар. Меж тем, грязный вагон для скота, душный и до предела набитый такими же отчаявшимися и напуганными людьми, везёт тебя куда-то вдаль, ты слышишь их тяжёлое дыхание и совсем ничего не знаешь. Лишь сердце вгоняет тебя в смертельный ужас, беспокойно разгоняя охолодевшую кровь, но мысли, обвисшие тяжестью обречённости, скудеют и метают в ужасе уставшие глаза. А ты совсем ничего не знаешь. Совсем ничего!..                     Мальчик ещё какое-то время с любопытством рассматривал нового соседа, пока в какой-то момент не поймал на себе его взгляд. Глаз Моно не видел, но понимал, что этот кто-то смотрит прямо на него и прекрасно осознаёт, что ни он один не спит в эту ночь, по положению его головы. Какое-то время дети играли в гляделки в темноте, и никто из них не решался что-либо сделать, или хотя бы шепнуть что-то вразумительное. Так продолжалось около минуты, пока, наконец, мальчик не решил осторожно начать разговор.                     –Как тебя зовут? – вдруг прошептал Моно, усевшись, и поджав под себя ноги, хотя тельце его неустанно молило лечь, или даже упасть сейчас.       –Лиу… – приятным, но немного сиплым от холода и простуды голоском, прошептала незнакомка.       –А меня Моно. Рад знакомству, – слегка улыбаясь, ответил мальчик, хоть это и было полнейшей глупостью.                     Он сам не понимал, почему он это ответил, и почему на его лице появилась такая кратковременная, но всё же улыбка. В ответ она промолчала, и какое-то время молчал и он, пока к глазам его уже подбиралась пелена дрёмы. Через какое-то время он уже хотел было что-то сказать, но она его перебила.                     –Спокойной ночи, Моно, – прошептала девочка, словно боясь кого-то разбудить и, укрывшись одеялом, легла спать на новом месте, как будто, впрочем, ничего и не случилось.       –Спокойной ночи, Лиу.                     После этих слов он последовал примеру девочки, однако уснуть сразу не смог – глаза уже было трудно держать открытыми, а поднять хотя бы голову с подушки, казалось, невероятно трудно. Хотя, конечно, Моно и вспомнить не мог, когда последний раз кто-то говорил ему "спокойной ночи". Поэтому такой серый и угрюмый день, в его короткой грустной жизни, закончился весьма неплохо. И эта новенькая казалась ему такой интересной, странной, загадочной, что его желание узнать её получше только возросло. Он чувствовал в ней что-то потустороннее, как будто она с луны свалилась, хотя вот только обмолвился с ней парой простых фраз. Кроме того, это случилось так внезапно. Моно весьма умный мальчик. По крайней мере, умнее прочих детей в этом месте. О том, что сегодня прибудет новая партия людей он узнал заранее, услышав грохот железной дороги и гул поезда этим вечером, где-то далеко отсюда. Возможно, это и была одна из причин, по которой ему сегодня не спалось. Своих немногочисленных друзей Моно очень любил и всем сердцем желал, чтобы их стало больше. И чтобы все они были свободны и счастливы, для чего всё это время и пытался придумать план побега, хоть какой-то.                     Мальчик уже довольно давно потерял счёт дням, проведённым здесь, ведь зачем считать пустоту?.. По началу он делал пометки на одной из стен барака кусочком уголька, но некоторые дети переняли эту привычку и пометок оказалось слишком много, да и он иногда забывал их делать по разным причинам. В результате вся стена барака была исчиркана линиями и разными кривоватыми детскими рисуночками. Хоть это и были дети без детства, но всё же они оставались детьми.                     Несмотря на то, что Моно не мог заснуть, его всё же неустанно клонило в сон, отчего он сейчас очень страдал. Усталость и голод делали своё. Глаза постепенно слипались, а мысли о новой знакомой всё больше и больше рассеивались в каком-то сером тумане слабости и покоя. Даже окружавший его холод, пронизывающий до нитки и заставлявший беспрерывно дрожать, пока твои руки не станут холоднее льда, губы не посинеют и на дрожь уже не останется никаких сил, не мог помешать вырвать его из сна. Через некоторое время мальчишка уже сладко сопел под хлипким и старым одеяльцем, как щеночек в своей маленькой щёлочке, что трудно назвать конурой.              

***

      

      Сырой, тёмный лес, ещё не отошедший от утреннего тумана, покрытый опавшей листвой, мокрой от росы, мрачно стоял в тишине. Дуновение ветерка от пробегающих мимо детей шелохнуло желтеющую в осеннем холоде траву. Моно чувствовал, как его лёгкие начинают сильно болеть от измотанности, и он начинает задыхаться, с каждым частым вдохом пытаясь вобрать в них побольше воздуха, но это совсем не помогало. С каждым новым вдохом, воздуха становилось только меньше, грудь болела всё сильней и стонала хриплыми вздохами. Окровавленные босые ноги его и его спутницы, казалось бы, перемещались сами собой, несмотря на ужасную боль. Хотелось остановиться, упасть на холодную землю, и хоть немного отдышаться. Однако лай немецких овчарок, где-то позади, гнал детей вперёд, не давая даже думать о подобном. Моно держал Лиу за руку, чтобы не потерять её в этом тёмном, ещё не тронутом зарёй лесу. Так они бежали ещё несколько минут, изнемогая от усталости. Но свирепые животные не отставали, даже наоборот постепенно догоняли уставших беглецов. Куда они бегут? Быть может от этого мира?                     Вскоре бедняги упёрлись в очередную стену из колючей проволоки. Она не была под напряжением, но ни её высота, ни плотность не давали возможности через неё перебраться. За этой стеной, лес заканчивался и начиналась бескрайняя, и невероятно просторная поляна, откуда так и пахло свободой, и счастьем. Моно отпустил руку Лиу, выпустив её из виду и прокричав: «Подожди, я сейчас!», стал метаться около стены, в попытке найти место, где можно перебраться на ту сторону. Вдруг он услышал её голос, на той стороне.                      –Зря ты побежал со мной! – сказала девочка, а её слова, словно эхом отражались в душе маленького мальчика.                     Лицо её скрывала восходящая заря, ослепляющая мальчика алым светом. Моно безнадёжно пытался найти в заборе хоть какую-то брешь, через которую девочка могла попасть на ту сторону, но не находил её, словно спутница переместилась туда по воздуху. В этот момент его охватывал невероятный ужас. Он не мог понять, почему он остался здесь, а она оказалась там.                      –Как?! Как ты там оказалась? – нервно спрашивал мальчик.        –Прости, Моно, но смертным дальше нельзя. Возвращайся обратно!                     Из-за кустов внезапно выскочили две немецкие овчарки, со светящимися, красными, призрачными глазами, и больно вцепились в ноги мальчика, повалив его на землю, в опавшую листву. После чего они поволокли его назад с такой силой, с которой поволок бы автомобиль, несмотря на то, что мальчик, как мог, сопротивлялся руками, хватаясь за всё подряд. Слёзы быстро стекали по бледным щекам, смешиваясь с грязью. Беспомощные, отчаянные крики мальчишки, эхом разносились по всему лесу, пока собаки утаскивали его обратно во тьму.                     –А теперь проснись, Моно! – всё тем же холодным голосом проговорила она, стоя в лучах усиливающейся зари, прежде чем Моно скрылся в кромешной тьме леса…                     –Проснись, Моно! – охрипшим детским голоском, мальчика будил Мартик, периодически дёргая его за плечо.                     Моно резко проснулся в холодном поту, и немного отдышавшись, потёр красивые карие глаза, пытаясь скрыть своё временное помешательство от приятеля и прикинувшись самым нормальным в этом мире человеком. Лицо Мартика было, как всегда, не по-детски серьёзным. Он по-прежнему был одет в выцветшую, голубую рубашку и тёмно-синие штаны, а его ободранная обувь была сплошь покрыта пылью и сажей. Несмотря на то, что он был младше Моно на год, он был самым умным ребёнком после него. Мартик повзрослел слишком рано. Намного раньше остальных детей. О своём прошлом он не говорил совсем ничего, ни с кем не дружил и мало с кем общался. Однако его ответственность вызывала доверие у остальных детей, поэтому именно к нему все шли за помощью или советом.                     –Наконец-то! Опять кошмары снились? Вставай быстрей, перекличку проспишь! – продолжил мальчик, когда Моно проснулся и привстал.       –Что, уже утро? – сонным, уставшим голосом ответил Моно.       –Да. Уже почти полпятого… Опять пол ночи не спал?! Дал бы тебе по шее, если бы ты не был на пол головы выше меня. Перекличка скоро начнётся!       –Да, хорошо. Я успею. Ты иди, я тебя догоню.       –Ну, хорошо. Но только попробуй опять заснуть! – сказал Мартик, подозрительно посмотрев на Моно, после чего вышел из барака через открытые ворота. Никого из детей здесь уже не было, как и Лиу. Однако теперь у мальчишки было куда большее желание узнать новую знакомую поближе. Ещё этот странный, кошмарный сон.                     –«Кто же… ты такая? Лиу…» – думал он, бесконечно задавая себе этот вопрос.