Ангелы не плачут

      Мальчик снова вернулся в реальность из своих странных мыслей, что всё не выходили у него из головы. Он терпеть не мог утро. Просыпаясь утром, Моно, да и каждый прочий малыш, чувствовал невероятную усталость и несобранность, обрушившаяся на тело слабость, не давала даже стоять, руки дрожали от холода и изнеможения, очень хотелось есть. Дети видели бледные лица друг друга, но ничего странного здесь уже не замечали – всё это было привычным делом. Кроме того, холод, что ещё только слегка трепал тебя вечером, мешая заснуть, поутру становился невыносимым и таким подлинно жестоким, что в истощённом теле откуда-то находились силы дрожать и стучать зубами.                     Однако, несмотря на столь полумёртвое состояние каждого заключённого, с утра накидывалось множество дел и обязанностей, которые были бессмысленны, но всегда обязательны. Моно быстро обул свою поношенную обувь, достал из-под подушки и быстро накинул на голову шерстяную кепку, похожую на ту, что носят таксисты, на скор заправил койку и выбежал из барака. Несмотря на то, что ужасно себя чувствовал, сделал это он достаточно быстро – по привычке. Медлить не приходилось.                     Ребята уже стояли в строю рядом с бараком. На улице было ещё темно и достаточно холодно, чтобы начать прятать руки в карманы и, дрожа, переминаться с ноги на ногу. Большинство детей были ещё совсем сонными и уставшими, на их лицах не было ни радости, ни уныния – ничего, кроме пустоты. Мир вокруг продолжал разворачиваться в своих угрюмый и серых тонах. Дети были ужасно голодны и замерзали в объятиях этого мерзкого, осеннего холода, в ожидании предстоящего завтрака. Глаза их не сияли, в них не было злобы, или обиды, в отличии от многих взрослых, но глаза их были наполнены болью и страданием. Среди них была и Лиу. Она стояла в заднем ряду и ни с кем не разговаривала. Увидев её, Моно точно убедился, что их встреча не была сном. Сам же Моно встал в первый ряд рядом с Мартиком. Некоторые дети перешёптывались друг с другом, но кто-то был не в духе для этого и наверное, отдал бы сейчас всё что угодно, лишь бы поспать ещё часик-другой, съев хотя бы кусочек хлеба. Всем пленникам, что стояли здесь, было не больше двенадцати лет. После этого возраста они уже считались взрослыми и распределялись по другим баракам, работая на ровне со взрослыми. Старший надзиратель, как всегда, опаздывал. Точнее... он просто не торопился: эта его работа была совсем не в радость в такую рань. И если бы не строгий распорядок, согласно которому все дети уже должны стоять на утренней перекличке, они бы, наверное, проспали бы ещё хотя бы полчаса. Но привычка брала своё...                     Наконец, появился старший надзиратель. Это был немец средних лет, со слегка седыми волосами, большим грубым носом, лёгкой щетиной и голубовато-серыми глазами. Он был одет в уставную форму СС: серый мундир с двумя чёрными петлицами на воротничке, широкие бриджи, постепенно сужающиеся и уходящие в высокие, чёрные сапоги, что доходили почти до колен. На голове красовалась серая фуражка с орлом сверху и черепом с костяшками ниже. На мундире был чёрный офицерский ремень, как и у любого уважающего себя офицера с пистолетом в слегка потёртой кобуре. На плечах же были чёрно-белые погоны, соответствующие званию обершарфюрера СС. Прочие офицеры в шутку звали его «воспитатель», так как он возглавлял охрану в секторе, куда отправляли детей. Но старший надзиратель не любил детей и старался с ними не взаимодействовать, появляясь рядом с ними только на перекличках и важных мероприятиях, и то не всегда. Именно его грубый голос Моно слышал этой ночью. Вероятно, мальчик знал о прибытии новых людей заранее, и, возможно, даже знал, что среди них будет ребёнок.                     Вместе с обершарфюрером пришли две молодые надзирательницы в пилотках, на которых красовался, всё тот же череп, и молодой еврей в сером пальто, на рукаве которого была белая нарукавная повязка с синей звездой Давида и надписью «оберкапо». На голове тот носил белую фуражку со всё той же звездой Давида и одет был в чёрные брюки с белой рубашкой, что виднелась из-под пальто. Уж этого-то типа дети знали, как жестокого тирана и ненавидели всем сердцем – насколько это возможно, но беспрекословно слушались любого его приказа. Ему разрешалось бить детей за каждую провинность, за криво заправленную койку, за отлынивание от работы, за нарушение тишины и прочие провинности – всё это было нужно для поддержания порядка в секторе, который здесь было принято создавать языком боли. Кроме того, он мог оставить себе всё, что забирал у заключённых, а также влиял на распределение еды в секторе. Часто такие как он стремились выслужиться, чем вызывали только злобу от тех, с кем некогда спали на соседствующих нарах. В руках он держал список детей, в котором были указаны все номера. Именно он начал вести перекличку.                     Перекличка проходила в штатном режиме. Еврей в фуражке по порядку называл номера детей, а они поднимали руку, после чего тот карандашом ставил галочку в списке. Всего в этом списке было пятьдесят два ребёнка, больше половины из которых были младше Моно. Последний номер, что был назван, для Моно был не знаком. Этим на скор вписанным, последним номером, был номер Лиу, потому что именно она подняла руку, когда его назвали. Как только перекличка закончилась, еврей в фуражке своим противным голосом приказал всем идти есть, но это и так было очевидно всем детям. Кроме того, они сейчас так голодны, что пойдут и без всякого приказа.                     Нормально позавтракать счастливилось не всегда. Еду обычно раздавали в соседнем бараке. Кухарку, что этим занималась, дети знали, как строгую и молчаливую еврейку в возрасте. Она добрая и очень любит детей, но при этом она такая же пленница, поэтому ей запрещено делать хоть какие-то поблажки, ведь она также могла из-за этого пострадать. Иногда она нарушала запреты и давала детям порции побольше, но из-за страха делала это крайне редко. Детей кормили очень мало. Специально, чтобы им едва хватало сил работать и они все разом не умирали с голоду, но при этом были постоянно голодными и слабыми. Некоторые дети уже сидели на деревянных скамеечках, за длинными столами, в небольшом, освещённом электрическими лампами бараке. Другие же сначала отправились умываться в соседний барак. Моно был одним из них. Завтрак начинался ближе к пяти часам, поэтому время ещё было. Да и мальчик сам был ещё спросонок и буквально стоя засыпал на перекличке, которую чуть было сегодня не проспал. Однако мерзкий холод не давал ему уснуть на перекличке, как, впрочем, и стоявший рядом Мартик, который в случае чего всегда мог вернуть друга в реальность. Кто-то уже успел умыться до переклички, но Моно, как всегда поздно проснулся, и времени на это совсем не было.                     В бараке, куда отправился Моно, как и в любое другое утро, была суета. Дети умывались из небольшого корытца, на подобии того, из которого пьёт домашний скот. Умыв лицо, слегка мутной водой, мальчик огляделся. Неподалёку от него, стояла та самая девочка с косичками, по имени Ева. Одета она была довольно легко, и по гусиной коже, можно было понять, что она замёрзла. Она аккуратно зачерпнула дрожащими руками мутную воду и умыла лицо. Затем она снова наполнила дрожащие бледные ладони водой. В носу почувствовался запах крови, и несколько алых капель упали в её ладони, расплываясь в воде, словно едкий красный дым. По её и без того мокрым щекам побежали горячие слёзы. Наверное, никто больше, кроме Моно, не слышал её тихие всхлипы. Он подошёл к ней, и достав из кармана пиджачка свой старый, красивый, носовой платок, который он большими стараниями смог сберечь белым и почти неиспачканным, намочил его водой, после чего выжал и несколькими аккуратными движениями вытер кровь у неё из-под носа. Ева была младше Моно на два года, а потому он часто заботился о ней. Все дети здесь были очень дружны и всё время помогали друг другу. Больше всего старшие заботились о младших, заменяя им родителей, от которых их оторвали. Только так здесь можно было выжить.                     Затем Моно коснулся своей рукой её лба. Лоб был горячим. Теперь было непонятно, почему она покрылась мурашками: толи из-за холода, толи из-за высокой температуры. Мальчик отдал платок Еве и прижал её руку с платком к носу.                     –Вот. Держи так пока не пройдёт, – спокойно проговорил он, отпустив её руку и посмотрев на неё. – Может тебе лучше полежать? Я принесу тебе еду. Поверь, это пройдёт. Главное, что ты жива и что ты с нами, – сказал Моно, видя в её глазах лишь отчаянье и страх.                     Хоть это и не сильно помогло, но девочка слегка приободрилась и успокоилась, перестав плакать. Жестами она дала ему понять, что готова есть со всеми, и вместе они пошли в соседний барак, где собрались уже почти все дети, за то время, пока Моно успокаивал Еву.                     –Ну, где вас носит?! Уже почти все пришли! Перекличку он чуть было не пропустил, сейчас ещё и завтрак пропустить собрался! – снова ворчал Мартик, увидев вошедших Моно и Еву в компании с ещё несколькими детьми.                     Все уже привыкли к тому, что Мартик постоянно ворчит. Ведь он довольно молчаливый мальчик и редко когда вступает в чужие споры. Он почти не улыбался и считает всех, даже детей постарше, несамостоятельными и безответственными, за что многие его не любят. Но именно Мартик тот самый ребёнок, что последним уходя из барака, проверит, все ли койки заправлены. Тот, кто всегда поможет младшему завязать шнурки и расскажет, как это делать. Тот, кто всегда готов взять на себя ответственность за чужие проступки, лишь бы малышам не попало. И, конечно же, Мартик всегда был тем, к кому каждый в случае чего был готов обратиться за помощью. Всё-таки, пару едких фраз от него можно и перетерпеть, а вот помощь, которую он обязательно окажет, лишней точно не будет.                     Дети заняли два длинных стола. Всего же в бараке их было три, но третий, как правило, простаивал, потому что лагерь изначально был рассчитан на большее количество детей. Все дети были одеты по-разному, но вся их одежда была потрёпана и испачкана от длительной работы, как и они сами. Кто-то был одет в полосатые робы под лёгкими курточками у кого-то они наоборот были поверх остальной одежды. На местном сленге они назывались рябчиками и были у всех, так-как запасного комплекта одежды на всякий случай ни у кого не было, а такую одежду выдавали почти всем заключённым. Сами рябчики ничем друг от друга не отличались кроме размера. Однако то, во что дети были одеты, для персонала не имело никакого значения, ведь регистрационные номера были не на одежде, а на теле.                     Когда все дети уселись за столы, кухарка по имени Магдалина начала разливать горячую похлёбку из большой кастрюли с какой-то красной надписью для учёта посуды. Она разливала её железной поварёшкой в маленькие металлические миски по одной в каждую и ставила в начало стола, а дети же по рядам передавали миски друг дружке до тех пор, пока у каждого не будет по миске. Таким же образом Магдалина разлила тёплое молоко по металлическим кружкам, а затем маленькие порции творога размером с горсточку в детской ладошке, в не менее маленькие миски. Последними она раздала маленькие и тонко нарезанные куски хлеба. Ложки дети уже взяли из небольшого железного тазика у входа, когда вошли в барак. Вся посуда была металлической, потому что её нельзя было разбить и можно было использовать множество раз. В то время, как во всю шла раздача еды, по помещению летала странная тень от серого мотылька, что, не прекращая своих попыток, отчаянно бился об электрическую лампу. Как только раздача еды закончилась все стихли. Никто из них ещё не начал есть.                     –Ребята, давайте поблагодарим Господа за то, что можем завтракать сейчас все вместе, – спокойно произнесла Магдалина, после чего она и все дети сложили ладони вместе, скрестив пальцы на руках, и закрыли глаза.                     Началась минута молчания, во время которой было слышно только стук мотылька о стекло и лишь отдалённый лай немецких овчарок. Вскоре паузу прервало хоровое: «Приятного аппетита!». Только после этого дети приступили к завтраку.                     Похлёбка была невкусной и явно недосоленной, но все уже привыкли к такой еде – она казалась самой вкусной едой на свете, потому что другим порадовать не могли. Тёплое молоко же дети выпивали с большой радостью – это была большая удача. Взрослым обычно давали порции побольше, пусть и не лучшего качества. С утра они пили кофе, а точнее, это был дешёвый кофезаменитель. Настоящий кофе здесь пили только надзиратели. Детям же разливали остатки молока в качестве напитка, или воду – каждый раз что приходилось. И молоко со своей задачей справлялось даже лучше, чем какое-то там кофе. Оно слегка поднимало детям настроение и пробуждало стремление дожить до следующего дня, хоть никто этого по-настоящему и не осознавал. Да и как бы тяжело им не было, но дети не из тех, кто будет пытаться себя убить, дабы только прекратить свои страдания, как бы тяжело не приходилось.                     Сегодня детям повезло с едой. Творог давали крайне редко, особенно в последнее время, поэтому они очень радовались ему. Также как радовались бы кровяной колбасе, что тоже была здесь весьма редким блюдом. Молоко тоже разливали не каждый день, но всё же почаще. В качестве основного блюда же иногда выступала каша на воде – её давали чаще всего. Как и эта похлёбка она была невкусной и недосоленной. Но в связи с тем, что у крупп большой срок годности, нацисты отдавали им предпочтение, ведь не нужно заморачиваться со скоростью поставок. Также в качестве наказания детей вообще могли не кормить в течении всего дня, или даже дольше. Для персонала это была хорошая экономия, а для собак счастливые визги.                     Лиу, что сидела в противоположной стороне стола ближе к началу, буквально за минуту выхлебала всю похлёбку и съела кусок хлеба, запивая молоком. Будучи запертым целый день в душном вагоне для скота без еды и воды немудрено оголодать. Когда же она приступила к творогу, её лицо выдало в ней небывалое наслаждение от тающей на языке вкуснятины. Как она не пыталась растянуть удовольствие, миска с небольшим количеством творога быстро опустела. И Лиу принялась дочиста вылизывать ложку и миску из-под творога. За всем этим Моно наблюдал с большим интересом, как будто ничего приятней никогда не видел, хоть и сам осознавал, насколько это странно. А Лиу тем временем уже начала оглядываться по сторонам, с завистью смотря на своих товарищей, что ещё уплетали прекрасное белое лакомство, или ещё даже не приступили к нему.                     –А можно мне ещё творога? Он очень вкусный. Я никогда не ела ничего вкуснее, – раздался вдруг голосок Лиу, обращаясь к Магдалине.                     Вероятно, она сначала хотела отказать, но взглянув на того ребёнка, от которого исходила просьба, она невольно улыбнулась и положила в её миску остатки творога. В этот момент Лиу выглядела поистине счастливой, как будто ничего кроме творога в этом мире её сейчас не заботит, хотя до сего момента она ещё не разу не улыбалась и выглядела серьёзной и отстранённой от всех. Однако вся эта серьёзность в миг куда-то испарилась, когда девочка стала есть вторую порцию. Всё это выглядело так, будто все её страдания и обречённое положение вдруг перестали что-то значить, померкнув перед, дарующим счастье, творогом.                     Некоторые дети смотрели на неё с какой-то злобой, думая: «Почему ей можно, а нам нельзя?». Но те, кто постарше, понимали, что новичкам всегда сложнее всего и они также нуждаются в поддержке, как и младшие дети. Моно же не злился на неё, однако ему всё это казалось интересным. Его удивляло то, что она ест творог так, будто бы впервые в жизни попробовала его. Но тот факт, что хоть кто-то здесь, хотя бы на секунду, стал счастлив, не на шутку его радовал. Он и сам был не прочь угостить Лиу своей порцией творога, но был слишком голоден для этого, и у него самого еда быстро закончилась.                     Таким образом Лиу с наслаждением съела весь свой творог, с сияющими от счастья глазами. Мотылёк, что летал сверху, прямо над ней, последний раз ударился о горячую лампу и упал на стол перед Лиу, дёргаясь в смертельных судорогах. Мучения мотылька отражались в её прекрасных ярко-зелёных глазах, что словно копировали пейзажи зелёных майских полей и лесов, но огромное количество серых линий, что словно паутина отходили от зрачков, придавали глазам более серый оттенок. Своим уже привычным холодным сияющим и слегка завораживающим взглядом, Лиу последний раз взглянула на него. Это был тот странный взгляд, которым она смотрела на весь мир, словно он и не казался ей прекрасным. Взгляд полный презрения, но презрения холодного и одновременно прекрасного. После она сложила ладони вместе и, слегка склонив голову, закрыла глаза. Мотылёк ещё несколько раз дёрнулся и навсегда замер, словно всё вокруг исчезло, а то тепло, к которому он так стремился, обернулось холодным и бесконечным мраком. Лиу открыла глаза и что-то прошептала, после чего, сказав «спасибо», вышла из-за стола, как и некоторые другие дети к тому моменту. Ни Моно, никто другой не услышали, что она прошептала, но постоянно наблюдая за ней, он смог прочитать по губам лишь слово «прощай». И вероятно, никто кроме Моно больше не заметил этого странного момента с мотыльком.                     После того, как большая часть детей вышли из барака, Моно, Мартик и ещё несколько оставшихся ребят стали собирать грязную посуду и относить в соседний барак. Дети помладше уже строились на улице под присмотром кого-то из старших. Остальные уже принялись за свою работу. Дети сами занимались обслуживанием своего сектора. Кто-то выполнял функции воспитателя для детей помладше, кто-то следил за чистотой в бараках, кто-то мыл посуду, кто-то стирал одежду, кто-то даже работал в других секторах. Дети постарше вполне справлялись с простенькими станками и работали вместе со взрослыми. Иногда детям поручали чистить картошку в других секторах, чему они всегда очень радовались, ведь можно незаметно стащить парочку, а потом запечь на костре. Однако прятать её нужно очень хорошо, потому что, если у тебя в карманах найдут картошку, или ещё какую-нибудь украденную еду, в лучшем случае тебя высекут розгами и оставят без еды, чтобы желания воровать больше не возникало.                     Бывали и такие случаи, когда детишек брали на опасную работу, в случае, если нужно отремонтировать газовые камеры, разминировать взрывчатку, или пролезть в узкую вентиляцию для ремонта. Поэтому некоторые дети были постоянными работниками ремонтной бригады. Кроме того, медперсонал использовал детей, как основной ресурс для испытания новых разработок. Всерьёз же детей никто не воспринимал. В их секторе даже охраны было значительно меньше, чем в прочих. Однако несмотря на это, они здесь работали усердней всего. То чувство ненависти перед своим обидчиком и осознание бессмысленности своей работы было не свойственно детям. Возможно, потому что они этого не до конца понимали, но отлынивали от работы они гораздо меньше и в основном только из-за того, что чисто физически были слабее.                     На улице уже потихоньку светало. Рупоры на столбах начинали во всю трезвонить немецкие военные марши, которые говорили о том, что уже пять часов - начало рабочего дня. Моно вышел из столового барака с огромной стопкой, сложенных друг в друга железных мисок, что в его руках были даже выше самого мальчика и, дойдя до соседнего барака, где ещё совсем недавно умывал лицо, скинул их прямиком в то самое железное корытце с характерным грохотом и всплесками воды. За ним ковылял и Мартик, который словно в соревновании с другом взял не меньшую стопку посуды, хотя и был ниже ростом, младше и значительно слабее. После этого они снова вернулись в столовый барак, где взяли ещё по такой же стопке посуды и отправились обратно.                     Пока Моно шёл своим небыстрым, осторожным шагом, чтобы ненароком не уронить посуду на землю, его внимание привлекли звуки с неба. Подняв голову, он увидел бескрайнее серое небо, что уже бледнело от наступающей зари. Всюду над ним нависли хмурые тучи, полностью скрывающие солнце. Там наверху было так просторно, спокойно и тихо. И лишь еле слышное кряхтение уставшего клина перелётных птиц нарушало этот бесконечный покой и умиротворение. Птицы были прекрасны. Они почти не смотрели вниз на то, что творится на земле. Им предстоит долгий путь туда, где, возможно, намного лучше, чем здесь. Они летят туда, где тепло и можно спокойно перезимовать. Возможно, здесь они оставили всё, но пути назад у них нет.                     –«Почему я не могу просто улететь от сюда? Почему я не птица? Почему у меня нет крыльев за спиной? Почему?.. Почему я родился евреем, а не птицей?», – думал Моно, глядя на свободных небесных путников.                     Он часто представлял себя одним из них. Представлял, что может свободно парить в небе и лететь, куда захочется. Представлял, как ветер свободы трепал его русые волосы и нежно целовал бледноватое лицо. Представлял, будто бы то, что происходит на земле, отныне для него совершенно не важно, и он даже не посмотрит вниз. Представлял, как узнает, что же таят в себе облака. В этих своих мыслях он был совершенно свободен, и никто не мог лишить его этой свободы. Однако, как бы высоко не летала птица, она словно камень упадёт на землю, когда в неё попадёт охотник. Или же сама она состарится, устанет, и её умирающее тело свалится всё на ту же землю, на которую она не хотела смотреть. И только в этот момент она осознает, что вся её свобода, которой она так дорожила, была лишь кредитом, который теперь ей предстоит сполна выплатить.                     Так Моно заворожённо стоял со стопкой посуды и, не отрываясь, смотрел в небо до тех пор, пока его не вырвало оттуда какое-то ощущение тревоги. Оглядевшись вокруг, он увидел, как маленькая трёхлетняя девочка неуклюжим шагом подходит всё ближе к сидящей на цепи собаке. Девчушка была здесь самой младшей. Внешне овчарка выглядела абсолютно спокойно, но все эти собаки были натасканы на людей, и такое маленькое и беззащитное существо, как эта малышка, могли просто разорвать на кусочки. Девчушка же с интересом подходила всё ближе и ближе, протягивая свои худые ручонки. Увидев это, один стоящий неподалёку эсэсовец дёрнул другого за рукав и с насмешкой показал пальцем на малышку, сказав что-то, после чего и его товарищ начал посмеиваться. Им нельзя было убивать детей без особой причины, но и вытаскивать тех из передряг их никто не заставлял. Поэтому на всё это они глядели, как на увлекательное шоу. Собака же не отводила свой хищный взгляд от девочки, поднимая вверх свои уши и готовясь к молниеносной атаке. Забыв обо всём на свете, Моно ринулся спасать девочку, как будто ничего более в этот момент кроме её жизни его не беспокоит.