Ангелы не плачут

      Что-то, как обычно, пошло не так с самого начала, с самого утра. Утро умеренным, спокойным шагом вступило в ещё неизведанные просторы нового дня. Моно открыл заспанные глазки, ленно окинув окружающее его пространство. Небольшая комнатушка в подвале – не больше, не меньше. У стен стояли полки с всякими баночками, на которых невольно мальчишка останавливал свой взгляд. И каждый раз, когда это происходило, рот наполняли голодные слюни, и голова напрягала размякшую память, пытаясь найти в ней хоть малейший кусочек, на котором осталось бы хоть маленькое, совсем крохотное воспоминание со вкусом содержимого банки. Вместо этого в голову почему-то приходили воспоминания запаха собачьей шерсти и сырой кирпичной стены гетто. Что-то сейчас активно будоражило память мальчишки и не давало спокойно вздохнуть без какого-либо нового кошмарного образа. Возможно, сему послужила столь неожиданная и быстрая смена обстановки, которой теперь не случалось никогда. Каждый день мальчик засыпал в своей до нитки холодной постельке-полочке, пропахшей мышами и сажей, вдыхая сырой, ледяной воздух отсыревшего бетона.                     Наконец, он не выдержал и отвернулся к стене, которая совсем не выглядела жутко, а наоборот, очень даже приятно. А главное – она была серой и ничего собой не выражала. Просто стена, стена как стена. Скрипач сглотнул подступившие слюни, на что живот ответил занудным урчанием – своим типичным нытьём измученного и голодного желудка, не менее измученного и голодного, чем сам Моно.                     Ему стало прохладно. Нет, это был не тот холод, который обычно терзал его в бараке, или на улице, превращая жизнь в обыденную полосу бесконечных страданий. Это была именно та прохлада, которая обычно не покидает все подвалы, как и этот, чтобы сохранить все продукты. В том числе точно таким же продуктом сейчас был сам Моно. Он надёжно укрыл свои плечи одеялом, которым ему сейчас служило собственное пальто, и расслабил глаза, отчего веки чуть больше припали и почти, было, сомкнулись, оставив узкую полосочку, через которую карие глазки уставились в серую стену. Но сам Моно сейчас никуда не смотрел и ничего не видел, даже мысли его расслабленно угасли, и состояние его так и клонило в сон, очередной сон. Вот только и уснуть он сейчас не мог, как бы не пытался. В комнатке нигде не было часов, но по собственному лёгкому ощущению тревожности, обычно накрывавшем его в этот час, мальчишка понимал, что дело близится к пяти часам, и что вот-вот уж будет подъём и аппель. И ведь не мудрено…                     Его сонные товарищи, по обыкновению, спешно заправляют койки, одевают всю ту изуродованную одежду, что у них есть, обуваются и с угрюмой вялостью выходят на обнесённый туманом аппельплац. Там, как всегда, будет пара-тройка немцев, о чём-то болтающих в отсутствие командира и длительное ожидание того самого командира – обершарфюрера. Часто он задерживался, или его вообще не было, и на то время детишки перепадали в распоряжение оберкапо, который практически всё время был с ними и когда оставался с ними один на один часто любил поиздеваться: заставить полуживых человечков бегать вокруг аппельплаца, или ещё какую-нибудь издёвку, что выдавала его жестокая голова, ведь ему за это ничего уж точно не будет. Сейчас же тишина – никто не слышал его противного голоса, мелькающего во всех ушах с каким-то искусственным немецким акцентом, и не чьи глаза не видели этой полу сгорбленной фигуры в фуражке со звездой Давида. Впервые дети вздохнули и почувствовали себя чуточку свободней. Конечно, их всё ещё охраняют эсэсовцы и собаки, но им, кажется, и дела нет до собравшихся на аппель страдальцев, и уж точно ими сейчас никто не командует.                     В свете этих событий, строй постепенно превратился в толпу, которой уже вместо привычного перешёптывания овладела непритворная болтовня. Все вели себя как-то уж очень беззаботно и расслабленно, и в свете всей этой беззаботной расслабленности весьма выделялся Мартик, который, в общем-то, и не знал ни что такое беззаботность, ни что такое расслабленность (по крайней мере, по его вечно угрюмому лицу только и напрашивался подобный вывод). Отсутствие обершарфюрера в такое время было обыденным делом – вечно он задерживается, или вообще не приходит на аппель. Для него это было слишком нудным и рутинным делом, не достойным старшего секторного надзирателя – у него и так дел по горло. Другое дело, что для подобных мероприятий под рукой всегда есть верная овчарка – Зельман, который им явно и за человека-то не принимался и использовался не более чем как инструмент для командования толпой безмозглых детишек, перепавших на его голову. Но тот, видимо, в силу своего более высокого положения, чем у обычного заключённого и даже простого капо, считал себя чуть ли не богом и всесторонне пользовался той мизерной властью, что здесь была ему отпущена. И всегда он относился к командиру и своей работе, как к чему-то святому и незыблемому, даже после столь неприятной травмы, что, видимо, расценил просто как несчастный случай и маленькую производственную травму.                     Но ладно бы это – и подобный случай можно было бы переварить в голове, пусть не сразу, но правильный вывод о происходящем в это утро пришёл бы в голову Мартика, да вот только тут ещё одна неприятность. Перекличка уже десять минут как должна была начаться, а мальчишка не досчитался одного товарища. Да, Мартик имел привычку поголовно всех подсчитывать перед началом переклички – это была его рутинная утренняя практика, обусловленная его очень уж надменным чувством ответственности. Но сегодня всю эту манипуляцию он проделал не зря. Опять этот туманный, как это утро, и вечно витающий в облаках парнишка, пол ночи не мог уснуть из-за своих странных чувств, которые никто здесь больше не разделяет, а после провалился в сон от истощения и не смог вовремя проснуться, отчего его сейчас придётся как-то будить, надеясь на чудо.                     Мартик постепенно отдалялся, уходя всё дальше из толпы по направлению барака. Пустыми взглядами на него десятками уставились маленькие глазки его товарищей, что ещё не совсем понимали, что задумал этот хмурый ворчун. Но меж тем, настрой был у него весьма и весьма серьёзный и в отличие от прочих он совсем не шибко переживал, что вот-вот на аппельплаце появится Зельман и накажет его и всех за то, что где-то шлялся. Их бы и так наказали, хотя бы за безответственность и глупость Моно, который хоть и был старше Мартика, ни чуточку не казался тому умнее.                     Более всего парнишка сейчас боялся, что найдёт в бараке совсем холодное и бездыханное тельце своего друга, а уж Зельман и все тяготы последствий своей рискованной вылазки, он оставил где-то позади себя, как и всех остальных товарищей. Несмотря на то, что Моно, конечно, крепкий парнишка с весьма непоколебимой жаждой жить, это могло случиться с каждым. Такие прецеденты уже случались раньше, тогда Мартик последний раз видел иного своего товарища, который ещё вчера был живой, хоть и угасающе слабый. В эти моменты он не впадал в истерики, и не бился головой об стены, из его глаз скатывались несколько полных отчаяния и обречённости тяжёлых слезинок, а губы начинали противно дрожать. Хоть своим холодным ко всему разумом Мартик и понимал, что такова участь всех его друзей и его самого рано или поздно, отчего давно уже не стремился к кому-либо сильно привязываться, сердце его такими штучками обмануть было крайне не легко. И вот, в очередной раз оно захлёбывалось в едком соке жалости и горькой боли утраты. «Почему все они такие хрупкие, ненадёжные, нестабильные, безответственные?! Почему таят как свечки, так быстро и безвозвратно?!» Если б только он ещё знал ответы на эти вопросы. Как он не стремился продлить им жизнь всеми своими усилиями, все его надежды быстро разбивались о гранитные стены, возвышающейся над ним реальности.                     Но этот… Нет, он точно ни коим образом не в силах был бы вытерпеть такого удара. Мартик уже мысленно смирился с потерей каждого. С Евой это случилось ещё в тот день, когда её забрали, со всеми остальными постепенно произошла та же история. Все они и так уже мало чем походили на живых людей, нет уже в их глазах жизни. Дошло всё до того, что мальчик уже не мог смотреть ни на одного своего товарища иначе, как на кусок мяса, что не сегодня, так завтра навсегда покинет этот мир, и тот больше не увидит его. Уже через несколько дней, и лицо этого маленького человечка пропадёт из его памяти, сотрётся, затеряется в бесконечном течении страха, боли, самых обычных мыслей о собственном выживании, и времени, водой утекающем прямо из его дрожащих ладоней.                     Мартик считался одним из самых стойких – он пережил многих, но, меж тем, был наказан судьбой вечным созерцанием смерти, пышной ковровой дорожкой разворачивающейся у его дрожащих ног. Ребёнок не должен видеть такое. Теперь он уже не мог назвать кого-то своим настоящим другом, не хотел, не мог. Он даже не понимал, что было к тому препятствием. Ему стоило всего лишь раз взглянуть на товарища, как перед глазами уже возникал его труп. Никак справится с этим, он уже не мог. Слишком много этот ребёнок повидал смерти невиновных, ничем не испорченных товарищей. На всё это он только стискивал зубы и бесконечно твердил себе, что жизнь – несправедлива.                     А Моно… этот парнишка случайно стал ему лучшим другом. Он не хотел… не хотел больше друзей, не хотел видеть смерть своего друга. Или… он так думал, но себя ведь не обманешь. В одиночестве тебе никогда не выжить. Вечное одиночество и закрытость просто съедали малыша, пока однажды всё его естество, активно сопротивляющееся холодному свету разума, не одержало верх над ним и не дало слабину. Этой слабиной был маленький скрипач Моно. Чем-то он отличался от остальных. Каждый был уникален и каждый был в чём-то своём хорош, но этот мальчик казался самым уникальным и самым хорошим. Было в нём что-то, что вселяло свет в душу Мартика и заставляло думать хоть о чём-то кроме смерти. И всё это притом, что после прибытия сюда Моно казался таким робким, безжизненным, слабым и, как будто даже мёртвым внутри. Он почти ничего не говорил о своём прошлом, как будто он никогда и не жил до того рокового момента. Мартик изо дня в день наблюдал его страдания, и оттого страдал сам. Так больше было нельзя – уж он-то здесь точно менее всего того заслуживает, ему нужна помощь, он должен выжить и уцелеть.                     «Только бы ты был жив! Только бы выжил!» – волчком вертелось в голове мальчика, пока с каждым шагом он всё приближался к бараку. И каждый шаг его был полон болезненного предчувствия, до краёв полного ужаса, и ощущения тревоги, беспрерывно его терзающего.                     Наконец, малыш скрылся в тени барака, все умолкли. Кажется, только теперь они начали понимать, что среди них нет одного… скрипача… Началось беспокойство. Впрочем, оно было недолгим.                     Вскоре мальчик вернулся. Лицо его совсем не поменялось и не стало хоть чем-то менее обыденно подавленным и хмурым. Теперь уже, наконец, прозвучал тот самый вопрос: «Что случилось?», на что Мартик скривил лицо и после минутной паузы вдруг прохрипел:       –Ну и где этот придурок?!                     Не сразу дети поняли, о ком конкретно идёт речь, ведь придурком мог быть любой, кто сделал что-то неправильно, или проявил себя безответственно в той или иной сфере. Но у некоторых в голове пришла ассоциация именно с Моно, ведь тот, пожалуй, чаще всех был придурком в силу более увлечённого общения с ворчуном. Другие уже заметили отсутствие паренька и сразу смекнули о ком речь. И лишь Лиу, стоявшая в сторонке, бросила необычайно загадочный взгляд из-за спины, но на это, кажется, никто и не обратил внимание.                     В то время обершарфюрер, всё же решивший посетить перекличку, шёл в направлении аппельплаца. Того, что в этот момент, нагнавший его роттенфюрер, попросит его пойти за ним, он никак не ожидал. Сначала они шли вдоль бараков, потом вдоль стены и, наконец, вышли к месту, что уже окружало несколько солдат и лагерных санитаров. На холодной земле валялось тело оберкапо, застрявшего в колючке.                     –Твою мать! Какого чёрта! – гневно, сквозь зубы крикнул старший надзиратель.                     После он отвернулся, отошёл чуть в сторонку, согнувшись, прижал ладони к коленям и выдохнул объёмное облако пара. Это, возможно, помогло ему успокоить мысли. Он выпрямился, посмотрел на небо, а после вновь подошёл к толпе, окружившей тело. С характерным звуком нога прилетела в безжизненный кусок мяса, а секторный злобно прошипел: «Идиот!». Потом он вновь успокоился и уже как-то холодно глянул, потянувшись в карман за табаком и бумагой.                     –Никто не видел? – спросил он вдруг, не глядя на кого-то конкретного.       –Нет, только с утра собаки унюхали, – спокойно ответил роттенфюрер.       –Сам?       –Ну, не дети же его так… Здесь больше никого нет.       –Хм. Одним жидом меньше, одним больше… Унтершарфюрер, найдите мне нового, а от этого избавьтесь, только без шума.       –Есть.       –Да и… роттенфюрер…       –Так точно.       –Сегодня эти отпрыски на вас. Что делать знаете?       –Так точно!..                     Наконец, Моно просто устал лежать в такой глубокой тишине в этом, нашинкованном всякой всячиной, подвале. Он понял, что попытки заснуть сейчас – пустые потуги. То, что сейчас надумала сделать его голова, совсем ему не нравилось, но и лежать вот так вот просто здесь теперь уже становилось пустым делом.                     Мальчик с трудом поднялся на ноги, что было трудно сделать без дополнительных усилий – типичная голодная слабость всё никак не отступала. Он нерасторопно поднимался по лестнице, накинув сверху своё пальто и кепку. Дверь подвала скрипнула, и перед скрипачом открылся вид на пустой полутёмный коридор. Он здесь уже бывал.                     Мальчик тихо подкрался к входной двери и выглянул – всё пребывало в сладком сне: тихо спал автомобиль в небольшом гараже, дремал охранник у ворот виллы, собака спала в своей будке. Такая тишина царила кругом, что казалось: вот сейчас – давай, перелазь через ограждение и беги, беги что есть мочи… Но как бы теперь это было бы подло. Нет, так нельзя! Он не решится.                     А вокруг такая мёртвая тишина и пронизывающий холод, что хочется сжаться во что-то совсем маленькое, подобно тёплому комочку шерсти. Вот только холод сейчас не был проблемой – парнишка к нему привык, только получше закутался в пальто. Солнышко уже где-то далеко и совсем не греет, а лишь хмуро проливает свой остаточный свет, обливая им крыши бараков и прочих сооружений. Уж скоро оно окончательно вырвется сквозь пелену туч и зелёное полотно сосен, но не встретит ничего, кроме равнодушного взгляда маленькой звёздочки, прозябающей где-то совсем не там.                     Крылечко, на котором мальчик сейчас стоял, было усеяно каплями свежей росы, родившейся здесь же на последнем издыхании ночи. Лёгкий шаг на ступень ниже, потом ещё один, ещё. Лишь лёгкий скрип досок от почти невесомого мальчишки. Внезапно он остановился, сел на ступеньку и стал таким маленьким, таким незаметным, словно его и нет в этом очень уж большом мире. Голова его опустилась ниже, под своей чугунной тяжестью, а ладони потянулись к лицу, по которому уже побежали слёзы. С чего вдруг его потянуло на это – сам не знал, но плакал так тихо, что оставался для этого мира всё не более чем крупицей, самой незаметной и маленькой крупицей. Ему казалось, что теперь он себя уже совсем не контролирует и не способен сделать хоть что-то по собственной воле: что теперь он уже никогда не будет спать, когда ему захочется, никогда не съест того, что ему захочется, и никогда не будет делать то, что ему бы захотелось. А что вообще такое воля? Неужели, воля – это не более чем наше стремление заполнить в себе какие-то недостающие пазлы? Человек взял оружие и пошёл охотиться, чтобы прокормить себя и своих детей, он сделал это, потому что хотел есть и вся его воля в этот момент служила лишь его выживанию. А может, воли вообще не существует, и человек безволен лишь потому как делает всё то, что велят ему собственные прихоти и желания, его боль и все те частички, что мешают ему быть кем-то?                     Даже тело скрипача уже почти не слушается своего хозяина и плакал он сейчас не по своей воле, а по воле ситуации. Он чувствовал себя лишённым самого себя и своей жизни – просто инструмент, средство достижения цели, и цель эта была совсем не благородной.                     Как далеко завели его собственные мысли? Быть может, и их он уже совсем не контролирует? Каким же всё сейчас кажется запутанным и сложным!                     Так продолжалось ещё некоторое время, его никто не слышал и он не слышал ничего – разум его почерствел подобно хлебу, и чувствовал он себя опустошённой куклой. Что вообще человек может контролировать в этой жизни? Ничего!.. Вот и повод, чтобы устремить поток усталых мыслей в сторону собственного ничтожества.                     Ладони уже слишком мокрые, пора бы прекратить это бессмысленное занятие – лучше от этого точно не станет. Вот только сил на это совсем не оставалось. Какой там побег?! Тут хотя бы найти в себе силы взять себя в руки и, наконец, отбросить нескончаемую тревогу, фонтаном бьющую, как алая кровь из артерии, под каждым ударом сошедшего с ума сердца. И только вмешательство извне было способно прекратить всё это. Тёплая рука, полная заботливого трепета, опустилась на плечо мальчишки, вызвав у того незамедлительно-испуганный взгляд, – впрочем, напрасно. Это была Мария – та самая служанка коменданта, что и на глаза-то попадалась лишь пару раз, а тут снова она. Она вставала раньше всех, ведь здесь было много работы, которая требовала её вмешательства. С прошлого вечера, когда вдруг в столь поздний час скрипач явился к воротам виллы, тот хорошо её запомнил – весь дом пребывал в полусне, но она позволила ему остаться на ночь здесь и не возвращаться в этот кошмарный барак, где явно хуже спится. А здесь, хоть это и была наспех постеленная койка в подвале, было знатно комфортнее. А может, и этот комфорт оказался иллюзорным под властью столь приятной смены обстановки?.. Но далеко не о комфорте Моно мог сейчас мечтать. Какой уж там комфорт?                     –Что случилось? – поинтересовалось она, сочувствующим взглядом посмотрев в эти полу испуганные, полу отчаянные глазки.                     В ответ не было ничего, он только отвёл взгляд. Он словно хотел, чтобы его оставили в покое, но вот с этим всё выходили некие затруднения.                     –Тоскуешь по друзьям? – снова продолжила она. – Ты очень смелый! Правда! Если хочешь, можешь вернуться к ним. Тебе холодно?                     Мальчик едва заметно кивнул, обнимая себя руками и слабо шмыгнул носом. Мария сняла с себя куртку и укутала в неё Моно так, что теперь из неё торчала лишь его голова и только едва – коленки. Мальчик перестал плакать, хоть вид его и оставался всё таким же разбитым. Всё это так странно.                     –Так теплее? – слегка улыбнулась служанка. Моно снова кивнул, уже резвее.                     Давно мальчик не чувствовал ничего подобного, ему и правда стало теплее.                     –Голодный? – внезапно взгляд её стал чуть более обеспокоенный.                     Моно опять молчал, но по туманному, слегка отстранённому взгляду, полному расплывчатой голодной усталости, Мария поняла всё без слов. Тот не ел ничего с прошлого дня, а всякие мысли о еде старался отбрасывать из головы в силу своего ещё более нестабильного положения. Она встала и подала мальчику руку.                     –Пойдём, накормлю.                     Не сразу, но он поковылял за ней, вспоминая те приятные вкусности, что уже испробовал здесь однажды. Она пошла на кухню, не спеша, Моно припёрся за ней, параллельно оглядывая все эти уже знакомые коридоры и своды стен, где будто остался чей-то призрак. Подлинностью своей, всё это явно не отличалось – как лагерь когда-то был не более чем мелким населённым пунктом, так и этот дом. Здесь никогда ничего не было таким, но дом этот вовсе и не стремился всё это скрыть.                     Мальчик сделал несколько робких шагов по кухне. Мария посмотрела на него и, подняв, усадила на стол, как большую куклу.                     –Посиди пока тут, я сейчас, – торопилась она.                     И уж Моно совсем не разбирал, что там в темноте делают её ловкие пальцы, но по характерному лёгкому хрусту и манящему запаху, тот всё понимал без слов. Наконец она подошла и протянула мальчишке морковку.                     –Вот, съешь пока это. Я сейчас быстренько еду сготовлю, – договорить она не успела, как уже морковный хруст заполнил пространство, видать очень уж голоден был этот маленький скрипач.                     И только когда она уже стала метаться по кухне в заботе о предстоящем завтраке, мальчик тихонько сказал: «спасибо», чем чуть отвлёк её на миг и ничего кроме улыбки не вызвал. Он и сам практически улыбался сейчас. По крайней мере, уголки его зачерствевших губ слегка приподнялись, а глаза чуточку засияли. Мальчик уже не плакал, хоть сажа на лице, слегка размытая недавними слезами, выдавала это уже минувшее его настроение. После она вновь вернулась к делам, как ни в чём не бывало. Он столько времени ждал чего-то, а потому – завтрак он дождётся так, как ждал его всегда и в остальные дни.              

***

             Весь дрожащий, как лист, Моно зажмурился, одолеваемый неподдельным страхом, понять который не мог. Хотя скорее то, что охватило сейчас его разум было естественным в момент, когда ожидаешь чего-то неизведанного, но каким-то крайне взбешённым нутром чувствуешь, что это не что-то приятное. Таким был и нынешний момент. Рука её не была столь груба, но и всякое усилие к тому, чтобы вырваться из этой хватки, стороной проходило, не давая никаких результатов. Внутренне он уже был готов даже к самым неприятным последствиям, но вместо этого, она потянула его за запястье, и тот как-то невесомо поднялся на ноги. Да, в момент этот мальчик чувствовал себя так, будто всякий свой вес, который и вовсе не был хоть сколько-нибудь значительным для этого мира, вдруг исчез, и он не встал на ноги, а поднялся, как будто взлетел.                     Вот только парнишка пока ещё ничего не понял и всё ещё пребывал в том зажатом, скукоженном положении, в котором и свалился с ног. И лишь когда руки девочки обхватили его спину, а тёплое живое тельце прижалось к его груди, создав какой-то заветный круг, защищавший и согревающий его душу, он вдруг раскрыл глазёнки, да так широко, как ещё только минуту назад при виде того странного мотылька.                     Так продолжалось около минуты. Оставив всякие замки в себе, Моно позволил ворваться в его душу тому самому теплу. Для всего мира это всё не значило ничего и ничего не несло, но Моно уловил всё, что Лиу сказала ему сейчас без слов – этого было достаточно. Разумом своим он бы всё равно никогда не воспринял подобного, но почувствовать он может. Дети всегда чувствуют чуточку больше, просто весь мир им с рождения твердит, что всего этого не существует, а потому они начинают убеждать в этом самих себя и теряют эту линию.                     Чуть опьянено скрипач глянул ей в глаза и теперь уже в голове его оказалась одна странная мысль, которая почему-то казалась ему теперь единственно верной.                     –Т-ты… это не ты? – вдруг спросил он, хоть и сам осознавал придурковатость своего вопроса.                     Лиу на то опустила взгляд и кивнула, но Моно долго не молчал.                     –Прости, что сделал так. Я правда не хотел. Я слишком разозлился и не контролировал себя. Я вообще ничего в этом мире не контролирую. Я думал, ты предала нас, – он всё говорил, никак не унимая тот ураган внутри себя, ведь теперь он чувствовал себя вдвойне противно.       –Я тебя прощаю, не убивайся ты так, – спокойно сказала она, беззаботно прикоснувшись пальцами к его плечу.       –Ты так легко делаешь это. Неужели ты совсем на меня не злишься? – крайне невинно изумился он.       –Совсем. Ты ведь сам сказал, что ничего не контролируешь – можно ли злиться на того, кто делает всё не по собственной воле? Немцы говорят примерно, то же самое, когда выполняют жестокий приказ своего командира.                     Тут мальчик совсем вскипел к самому себе и только склонил тяжёлую голову так, что подбородок будто совсем упёрся в грудь, а зубы сомкнулись, словно защёлкнулась душка замка. Лиу же отошла к корыту с водой и приступила к мытью посуды. Через какое-то время, Моно подошёл к ней и стал ей помогать. Вид у мальчика был хмурый и беспросветно-увядший. Наконец, он замер молча и едва слышно спросил:       –Почему ты не хочешь убегать?       –Ты ведь спросил, хотим ли мы оказаться сейчас на свободе, так ведь? Про побег не спрашивал. Моё место рядом с тобой, я тебя не брошу.       –Почему? Почему рядом со мной? Почему не с Мартиком, или Евой? Почему именно я? Чем я заслужил тебя?       –Неужели сам не догадаешься? – вздохнула она, а после в барак ворвался всколотый опасениями Мартик.