Ангелы не плачут

      В бараке стояла предельная тишина, прерываемая лишь всплесками воды в корыте, где во всю отмывалась посуда. В истеричном ужасе Мартик вбежал, а вернее даже влетел в барак, и картина угрюмого спокойствия, царящая в его пределах, выбила его из колеи, ведь ожидал увидеть он нечто совсем иное. Лиу вопросительно посмотрела на него, не отрываясь от важных дел, что невзначай сделал и Моно. Мартик хотел было закричать, или хотя бы с недовольным лицом осыпать товарищей различными ругательствами из лагерного жаргона, который вдоль и поперёк изучил, пока жил здесь. Однако в один миг он почувствовал острую нехватку воздуха – достаточно сильную чтобы, запыхавшись, согнуться пополам, вжавшись влажными ладонями в свои колени.                     Так продолжалось ещё какое-то время, пока никто из рабочей парочки не решался заговорить и тихо продолжал свою работу, упёрто сверля взглядом, столь странного товарища, в лице которого сейчас было до ужаса много растерянности и непонимания происходящего. Так продолжалось до тех пор, пока Мартик не начал чувствовать хоть какое-то приятное облегчение, и жгучая боль медленно покидала его лёгкие. Он смог немного выпрямиться, хотя и был похож на какого-то сгорбленного и предельно уставшего зверька. И как только он чуть-чуть пришёл в себя, первое же, что вообще выдал его уставший рассудок: «Что здесь вообще происходит?!». Эта фраза, конечно, ему не нравилась, ведь звучала она как-то банально, да и высказана была еле живым голосом, добитым усталостью, вечной простудой и недавним тяжёлым разговором с другом.                     –Что-то не так? – вдруг резко спросила Лиу, не меняя своего вопросительно-спокойного взгляда.       –Вы… Фух… Вы какого чёрта тут вместе?! – снова начал Мартик, восстанавливая дыхание. Моно молчал.       –Ну, ты ведь согласился уступить это место мне, чтобы лишний раз не тревожить руку и дать ей зажить. Ведь так? – вновь вопросительно глянула она.       –Да, так. Но я ж не знал, что с тобой тут будет этот!.. – нахмурившись, ответил он, как бы сдерживая себя, чтобы не осыпать Моно ещё какими-нибудь колкими словами.       –Я и сама не знала, – опустила глаза девчушка. – Но он оказался очень хорошим компаньоном и во всём мне помогает. Такими темпами мы очень быстро закончим здесь и присоединимся к вам.       –Что?! Он ничего тебе не сделал?! – поднял брови Мартик.       –Ничего. Это же Моно! Он самый добрый и безобидный из всех.       –Этот “добрый” и “безобидный”, чуть тебя вчера не прирезал, а меня чуть руки не лишил!       –Но он это не со зла! Он просто устал и сильно переживал, вчера у него был трудный день, – спокойно сказала она, глянув в сторону кареглазого парнишки.       –Да… я просто устал. Я уже извинился и готов извиняться ещё бесконечное количество раз. Я правда жалею, что сделал тебе больно, и, если хочешь, можешь сделать больно мне, – не поднимая носа, вдруг еле слышно начал Моно. – И я вовсе не собираюсь ничего делать Лиу. Я только попросил прощения, и она приняла это. Я никогда больше не сделаю ей плохо.                     Мальчик говорил это с такой тяжестью на сердце, что кому-то постороннему могло бы стать до слёз жалко этого малыша, который так ненавидит свои ужасные поступки и так жалеет обо всём том, что сделал, что не может выносить самого себя. Глаза его остеклялись, но не изверглись в пучину и не рассыпались на тысячу осколков, горькими, как дёготь, слезами. Впрочем, для этого сейчас нужна была поистине волшебная стойкость, ведь внутри у мальчика был необъятный и всепоглощающий пожар стыда. Ему сейчас просто хотелось закрыть лицо руками и убежать отсюда. Убежать куда подальше и никогда больше не возвращаться, никогда больше не смотреть в зеркало на свою ничтожную грязную сущность и никогда больше ничего не делать, ради этой свиньи, этого придурка, неспособного быть тем братом, которого Мартик, Лиу, Ева и все остальные – поистине заслуживают. Оставалось только молчать, терпеть и смиренно ждать, когда Мартик сорвётся и, наконец, отвесит Моно заслуженный подзатыльник, или ещё чего похуже. Скрипач был не в силах посмотреть ни на Мартика, пребывающего в лёгком недоумении, ни на Лиу, что стояла совсем рядом, плечом к плечу, и спокойно слушала то, что говорил её товарищ, проникаясь его словами и периодически поглядывая на его лицо, тронутое багровым румянцем, и руки – маленькие, дрожащие, детские ручки.                     Хотя Моно сейчас совсем не покраснел, а скорее порозовел. Теперь его лицо приобрело нормальный, человеческий вид, и мальчик больше не был похож на умирающего на последней стадии больного, из-за чего на подсознательном уровне он казался более убедительным, ведь по мере своих слов, становился немного более человечным, вернее даже сказать человекоподобным. И, возможно, именно по этой причине, Мартик не низвергал на товарища всю свою злобу, нанося побои на и так побитое тело, а только сверлил его недоверчивым взглядом и старался сохранять вечное хладнокровие. Он подошёл к парнишке ещё ближе и, со всей серьёзностью посмотрев ему в лицо, сказал:       –Я тебе не верю. Ты взял одну мою вещь. Давай, выверни карманы, покажи Лиу! Признайся же, зачем ты взял мою заточку?! Чтобы извиниться перед Лиу?! Чтобы она тебя простила?! Давай же, чего ты ждёшь?!                     И Мартик всё настойчивей глядел на друга, что под таким давлением собирался уже было сунуть мокрые и размякшие от влаги, руки, в свои карманы и вывернуть их, не говоря ни слова, без всякого признания и прочей воды, от которой уже тошно. А Моно понимал, что после этого совсем никак и никогда уже не сможет смотреть товарищу в глаза, как самый жестокий обманщик, который кроме ненависти и презрения ничего не заслуживает, ведь виноват во всём – он и никто другой.                     Всё больше и больше Моно понимал, что близится конец его дружбы с Мартиком, что он – такое мерзкое и отвратительное существо – не заслужил такого друга. Его руки дрожали от волнения и страха, а ещё, должно быть, от глубокого отчаяния и какой-то горькой обиды, комом засевшей в горле и не дающей сказать и слово.                     –Постой, Мартик! – вдруг резво вмешалась девчонка. – Моно действительно не виноват. Это я взяла твою вещь, прости меня.                     Тут она виновато опустила глаза и протянула голубоглазому мальчику маленький острый предмет: ту самую заточку, об которую он и порезался. Мартик какое-то время стоял в ступоре, пытаясь сознать что, да к чему, после выхватил заточку из рук и, недовольно фыркнув, помчался к выходу. Наконец, перед самым входом он остановился, обернувшись, глянул вслед ребятам.                     –Зачем она тебе? – спросил он, не поменявшись в лице, что было всё таким же хмурым, кислым и до ужаса хладнокровным. – Уж тебе-то…       –На всякий случай. Вдруг пригодилась бы для самообороны, – в ответ пожала плечами Лиу.                     Мартик скрылся также внезапно, как и появился. Как и всегда, было совсем непонятно, что же чувствует сейчас этот мальчик, о чём он думает и что теперь будет дальше. Внутренний мир его был похож на огромную чёрную дыру, где утопало всё: обиды, ненависть, мелкие радости, возможность быть счастливым… Все они яростно кричали, молили о помощи, но необъятная чернота их поглощала, и крик их терялся навсегда, бойко отражаясь эхом в бетонных стенах бездны. Паренёк просто шёл к своему бараку, тяжело шагая по холодному асфальту, как бы плывя в густой утренней дымке белёсого тумана, что напоминал пенку от молока и ещё походил на тот пар, который столбом выходил из его рта при каждом вздохе, только был куда менее густой и концентрированный. Ему было холодно и он спрятал руки в подмышки, ведь в карманы совать их нельзя. Но даже так он весь дрожал и слегка постукивал зубами, хотя ещё совсем недавно был горячим, как крышка чайника, в котором бурлились все его страхи, переживания, злость на всё живое, обида и отчаяние. Теперь же он как-то быстро остыл и ему стало холодно – очень холодно. В голове вихрем кружились различные мысли по поводу всего, а взгляд его был устремлён куда-то в пустоту и не поднимался. Он смотрел себе под ноги и выглядел как-то совсем уж подавленно, словно маленький щеночек, оставшийся в коробке, чья мама не явилась в назначенное время. Аппельплац был достаточно большой, чтобы этот малёк казался со стороны лишь маленькой точкой, затерянной в тумане, в почти пустом мире. Где-то там опять лают овчарки, слышны шумы двигателей и немецкий говор, но этого всего сейчас невидно из-за тумана. Кому здесь вообще до них есть какое-то дело?                     Внезапно он остановился. К этому моменту он был уж совсем близко к тому бараку, из которого и побежал, сломя голову. Очередное облако пара вырвалось с тяжёлым хриплым вздохом, а подбородок совсем упал вниз, почти коснувшись груди. Вместе с тем пришла в его голову мысль, что в лесу от этого холода хоть как-то скрыться будет невозможно, будет нечего есть, негде укрыться от дождя. Полсотни детей: болезненных, слабеньких, тощих, весьма несамостоятельных, из которых части нет даже семи лет, вряд ли смогут выжить там… Да даже ему самому, Мартику – только восемь и нет девяти, в отличии от Моно, или Лиу. Даже в себе Мартик видел какое-то невзрачное животное, не способное протянуть там. Да и… что “там”? Вообще, “там” – это где? Где оно?! Где это великое, далёкое, прекрасное “там”?!                     А никакого “там” и не было! Всё это он прекрасно сознавал, как и то, что это “там” просто выдумал один мечтательный придурок, для которого нет никаких правил, никаких ограничений – он просто ничего совсем не понимает, а лезет в такие серьёзные вещи! “Там” – просто объект больной фантазии и ничего более! Вот что такое это ваше “там”!                     Теперь ему уж совсем стало дурно. Впрочем, мысль эта была для него совсем не нова. Он крепко стиснул зубы, чтобы они больше даже не посмели хоть раз застучать, и направился в барак, чтобы закончить начатое дело.                     Моно снова глянул, снова ужаснулся… Что-то здесь было не так, но понять он ничего не мог, как не пытался, ведь ему это и не дано. Он только чувствовал себя предельно виноватым перед ней.                     –Лиу… спасибо тебе, – вдруг начал он, шмыгая простуженным носом. – Ты не должна была. Зачем ты это сделала?       –Я же его не обманула! Просто сказала, что взяла его вещь и не капельки не соврала, – спокойно улыбнулась она. – Да и что мне было ему сказать? Не могла же я ему раскрыть твой секрет – он к этому ещё не готов.       –Я всё равно не убегу никуда без него и без всех остальных! Рано или поздно, ему всё равно придётся сказать, понимаешь?       –Вот и славно! Но сначала вы должны помириться, и это займёт у вас немного времени.       –Я понимаю… понимаю, но что мне делать теперь? – задумался Моно, глядя в мутную воду.       –Готовиться! То, что ты задумал – совсем не лёгкая задача. В одиночку ты это сделать не сможешь, поверь! Но ты можешь готовиться уже сейчас.       –Сп-спасибо… Но ты совсем недовольна. Ты ведь того не хочешь… не хочешь… бежать с нами.       –Да, не хочу! – опустила взгляд Лиу. – Я не знаю, что там с тобой будет, но ты совсем не хочешь пощадить себя, и остальных. Да, они сами того хотят, но ты всё равно понимаешь, что весь этот побег сейчас в твоих руках, и никто больше не в силах его осуществить. Ты один – владелец ключей от всех замков. У тебя есть возможность это осуществить и ты очень этого хочешь. Ты даже готов заплатить за это своей жизнью, но почему? Почему тебе это так нужно?                     Лиу как бы вздохнула. Глаза её были сильно опечалены, хоть не было в них ни единой слезинки, а была только пустота, обречённость и какое-то отчаяние. Моно задумался. Он не знал, что ответить, ведь раньше он совершенно не думал, что может своим побегом сделать всё только хуже. Однако он быстро опомнился, и глаза его снова чуть загорелись.                     –Знаешь, свобода для меня дороже. Пусть даже это будет пустая и горькая свобода – это будет моя свобода! – гордо ответил мальчуган, прямым взором взглянув на девочку.       –А готов ли ты взять ответственность за то, что собираешься сделать? – снова спросила она.       –Да! Я организую побег даже если ценой своей жизни!                     Лиу тяжело вздохнула, а после уже серьёзно посмотрела на мальчика, но с горькой ноткой отчаяния.                     –Ладно. Всё в твоих руках! Только… пожалуйста, подумай хорошенько над всем, что собираешься сделать, – сказала она так, что скрипач тут же растерялся и даже немного усомнился в своём решении, но виду не подал. Опустив взгляд, он лишь задумался, невзрачно и томно промычал, давая понять, что он всё прекрасно понимает.              

***

             Моно слегка улыбнулся, как только заточка снова оказалась в его руках. Он кинул своё невзрачное пальтишко возле одной койки, затем снова выглянул, чтобы уж точно убедиться, что никого нет. На этот раз ему просто жизненно необходима осторожность, иначе весь его план насмарку.                     Его ладошки стремительно покрываются потом, руки дрожат, дыхание начинает сводить, но в глазах появляется всё больший огонь. Всё как перед очередным выступлением и почему-то все они проносились сейчас у него перед глазами, как маленький весенний ручей тёплых воспоминаний. Даже его небольшое выступление перед комендантом не произвело на него столь сильного влияния, какое оказывали те его дворовые концерты, куда приходили все его ближайшие соседи. Мальчик вспоминал, как счастье лилось из его глаз искрящимся фонтаном извергаемых чувств, как с каждым увлечённым, волнительным вздохом, вдыхал запах свежего хлеба, надолго оставшегося в этом тёплом куске бумаги, служившим ему великолепным способом отгородиться и остаться собой.                     Наконец, спрятавшись за одной из коек и опустившись над пальто, лежащим на бетонном полу, он ещё раз оглянулся к приоткрытым воротам барака, откуда слегка доносились звуки всех остальных детей, что толпились на аппельплаце, пока там ещё не началась перекличка. Овладевавшее им чувство теперь явственно напоминало то чудовищное нетерпенье, что охватывает сознание детей, когда им вручают запакованный подарок и нужно самому его открывать.                     Именно это сейчас испытывал маленький скрипач, и опять в его голову ударило воспоминание: маленький остроконечный колпачок, под которым сияющее от счастья личико, теперь уже пятилетнего еврейчика, только что задувшего пять маленьких свечек на своём милом маленьком тортике. И все щёки, губы, подбородок, а также до смерти миловидный маленький и аккуратный носик этого малыша утопали в белоснежном креме, но разве ж есть ему что до этого? Он занят очень важным делом – поглощением своего именинного торта, что куда важнее всех прочих забот. Кроме того, ему это нравилось, ведь делало несказанно счастливым – в конце концов, его личико не в какой-то грязи, а в сладком креме, что куда приятней и вкусней. Глазёнки его в тот момент напоминала глаза заядлого наркомана, что уже вошёл в свой прекрасный маленький рай, и продолжалось всё это до тех пор, пока он вдруг не осознал, что переел и больше ему этой сладости совсем не хочется, а меж тем – старший Шерман уже приготовил новый сюрприз для своего любимого сынишки. Правда для начала он окинул сочувственным взглядом тело умирающего от счастья, вытер салфеткой его лицо и руки, а после, разглядев в этих карих глазках следы подбирающейся послеобеденной дрёмы, вдруг вручил своей звёздочке подарок, прелестно и изящно запакованный. И, конечно, как следовало ожидать, вся усталость и дрёма вдруг сошла уступив место новой волне живого счастья, красочно захлёстывающей детское сознание, пребывающее в волшебной нирване.                     Это заняло какое-то время: противная лента всё никак не хотела развязываться, до ужаса хитро склеенная и запакованная плёнка всё никак не рвалась, а в каких-то совершенно неожиданных местах вдруг находились дополнительные крепления скотчем. Подарок был упакован так, будто тот, кто его паковал, совсем не хотел, чтобы когда-то эту волшебную коробочку открыли. Как минимум, такой вывод только и мог сделать этот маленький Моно, которому только и нужно, что всё здесь и сейчас, шурша плёнками и вертя коробку туда-сюда в разные стороны, сгорая от нетерпенья и пытаясь, наконец, уж докумекать, как открывается эта прелестная коробочка. Ни визуально, ни по весу нельзя было точно сказать, что же сейчас там находится. Разве что бросалось в глаза то, что коробка слегка продолговатой формы параллелепипеда, но и в ширине сильно не уступала. Что же там может быть?                     И вот уж, наконец, после столь мучительного процесса распаковки, его дрожащие от нетерпенья ручонки делают последний штрих, крышка коробки плавно сходит с неё и комнату постепенно заполняет запах древесного лака, наливающиеся счастливым восторгом глаза сверкают тёмно-золотистым, отражающимся в ней, солнечным светом, и только теперь запоздалый рот ликуя визжит, словно маленький поросёнок: «Ура, ура, ура!». Он резко хватает её, вздымая в воздух наполнитель, напоминающий попкорн, а после всё с теми же восторженными визгами, кидается на шею отца, ни на секунду не выпуская из рук это драгоценное сокровище – его первую скрипку.                     Это воспоминание быстро улетучивается из его головы: то ли потому, что слишком счастливое для этого места, то ли потому что совсем неустойчивым оно было и крайне неуклюжим. Но Моно забывает об этом, душит это в своей голове, покрепче стискивает зубы и нащупывает во внутренней стороне пальто небольшую заплатку, что совсем и не бросается в глаза и выглядит совершенно обычно. Вынимая заточку, он начинает аккуратно резать нитки, вспарывая эту заплатку. И каждый раз, чуть ли не каждую секунду он судорожно оглядывался к выходу и прислушивался. Его работа казалась сейчас невыносимой и изнурительно тяжёлой. Ему было очень страшно. Здесь он один и никто ему точно не поможет – никто даже не должен знать об этом, да и не узнает… По крайней мере, на то он искренне надеялся. Однако, не будь он уверен в результате, то точно бы не взялся за столь опасное дело. Вообще, весь его побег – сплошь и полностью опасное дело.                     Нитка поддавалась туго, ведь руки его дрожали и постоянно противились приказам, а заточка выскальзывала из до того влажных ладоней. Однако он только продолжал, пока дым в голове снова густел, открывая сознанию очередное воспоминание.                     Воспоминание это было куда короче и куда неприятней, навеянное страхом и тоской, слившимся воедино. Мальчик никогда не мог найти для себя хоть какое-то рациональное объяснение этому случаю, а потому оно навсегда въелось в его память каким-то болезненным комом, где отложило своих чёрных личинок злости и обиды на весь этот мир.                     В очередной раз он вышел во двор со скрипочкой, в очередной раз напялил на свою голову этот чудаковатый пакет с двумя прорезями для глаз. Это было утро. Обычное осеннее утро, когда отец его крутился в делах своей лавки, как крутится белка в колесе, растрачивая переполнившуюся энергию. В такие моменты Моно становилось до ужаса скучно и ему надоедало всё, даже собственная комната и игрушки, что, как обычно, там беспорядочно разбросаны.                     Этот мальчик был особенно замкнут, в отличие от своих сверстников и совершенно не умел ладить с людьми, но ему всё это было и не нужно. Моно обожали все: соседи, взрослые, были от него без ума, а дети не понимали, но молча завидовали его уважению со стороны взрослых, пытаясь различной милостью втереться к нему в друзья, хотя получилось это только у какой-то ничтожной троицы. Каким же образом всё это получалось?.. Дело в том, что в один момент мальчик осознал, что он ладить с людьми не может, но с задачей этой прекрасно справляется его музыка. Она безошибочно находила нужный уголок в сердцах всех, кто подвергался её волшебному воздействию, и все жертвы этого воздействия более не могли испытывать к Моно ничего, кроме окрыляющего и благоговеннейшего чувства абсолютной любви. Вот только… кто ж в силах признаться в этом. Им бы для начала самим разобраться в себе и своих чувствах, прежде чем что-то делать, но и на это мало кто из них был способен. Все они толпой окружали необычного мальчика и заворожено слушали его вечерние выступления во дворе собственного дома, слепо аплодировали и влюблёнными глазами смотрели на него, хотя и не видели его лица за загадочной маской в виде простого бумажного пакета из-под хлеба. Что уж тут сказать?.. Все они глупцы! Глупцы и совершенно слепые люди!                     Что они видят? Они видят таинственного маленького мальчика, что прячет своё лицо под маской и играет лучшие произведения Вивальди не хуже самого Вивальди. И, конечно, все знают, что этот малыш – никто иной, как сын местного торговца, владельца магазина музыкальных инструментов, что хоть и не слывёт самым популярным в Варшаве, но далеко и не загнивает от отсутствия клиентов. Многие, кто приходил в этот магазинчик, где всегда так приятно пахло деревом и лаком, спрашивали про какого-то таинственного скрипача, которого тут можно услышать, с каждым годом популярность сего магазина росла, как бамбук, и таких “приходивших ради скрипача”, со временем становилось только больше. А вот местные жители и те, кто жил в непосредственной близости к Моно, часто приходили по вечерам каждый выходной день, каждый праздник, а иногда и просто каждый вечер, послушать чудесного маленького скрипача, чьё искусство захватывало дух, доводило до слёз, жесточайшим образом ввергало в приступ счастья, а после меняло эти состояния так, словно человеческие чувства – банальная игрушка, с которой можно играться, как душе вздумается.                     Они просто шли – “послушать скрипача”. Скрипача! Не его волшебное искусство, не ту магию, что с такой лёгкостью превращала их в безропотных, эмоционально неустойчивых кукол, бессильных перед нежнейшей силой, всепоглощающей волной прокатывающейся по их разуму, через уши, а скрипача! Как будто в скрипаче в этом есть что-то особенное, как будто пакет на его голове – это не просто кусок бумаги, а какой-то элемент “шоу”, как будто его скрипка – не обычный кусок дерева, покрытых сверху тонким, но нежнейшим слоем лака, а какое-то величайшее изобретение человека, как будто перед ними тут не обычный мальчуган шести лет – а эдакое божество, низвергающее на смертных свою благие флюиды.                     Во всём этом яростно искрилась тупость и однобокость этих людей. Не знают они ничего, а понимают и того меньше. Они – самые обычные люди, что привыкли смотреть на этот мир, но есть в нём вещи залегающие куда тоньше банальных визуально-оптических впечатлений. Этими вещами были и вкус, и запах вещей, а также менее тонкая, но куда более многогранная категория – их звук. И как же глупы!.. Как же глупы были эти люди, что думали своими глазами! Мальчик ненавидел их взгляды, он боялся их и находил до ужаса противными и отвратительными. Впрочем, ему и дела не было на тех обывателей, что смотрят на него глазами. Он и не смотрел на них, а находился в этот момент совершенно где-то в ином месте, что невероятно далеко отсюда, так далеко, что глазами место это точно не найти. А пакет нужен был скорее даже для того, чтобы их взгляды – ужасные и отвратительные, не касались его тонкой и чуткой натуры. Он – не скрипач, не вундеркинд, не гений и не Бог! Он – обычный мальчик, ничем от других не отличающийся! И всякие мысли об обратном были ему противны!                     И вот, так он устраивал свои небольшие дворовые концертики, перед небольшим количеством его глупых соседей и сверстников, пока о нём узнавали всё больше людей и собиралось на его концертах всё больше глупцов ровно до тех пор, пока первого сентября не началась война, для Польши которая длилась больше пяти лет. С этого момента, конечно, все были такими грустными, что концертики перестали иметь такую популярность. Разве что в те моменты, когда малыш оказывался в подвале, пережидая очередную бомбардировку, с добрым десятком своих соседей, его снова просили поиграть, дабы поддержать морально и укрепит дух. И все эти просьбы породили новый формат концертов: подвальные концертики. Правда и эти продлились не долго – война быстро закончилась. Нет, конечно, во всём мире она ещё шла, но для Польши она закончилась всего за месяц, когда нацистские солдаты гордо промаршировали по главным улицам её столицы.                     С тех пор скрипач продолжал свои дворовые концерты почти совсем один. Бывало кто-то приходил послушать, но было их совсем мало. Люди теперь даже из дома выходить боялись, но Моно не хотел изменять своим привычкам и уж тем более – своему искусству. Да и старшему Шерману всё было не почём – он по-прежнему продолжал вести свою лавку, ведь это было единственным источником дохода для семьи, но количество посетителей теперь знатно упало и магазин перестал приносить такую выгоду, как раньше.                     И вот однажды, в один из таких осенних дней, когда ветер весело кружил пожелтевшие листья, а дождь давно уже прошёл, освободив место осенней прохладе и влажной свежести, Моно в очередной раз играл у себя во дворе в бумажном пакете, который ещё по привычке зачем-то надевал. Это было утро, и мальчишка периодически зевал, ведь был до ужаса беспросветной совой. Ныне он стал играть поутру, ведь отчётливо понимал, что вечером будет у него не намного больше зрителей, и все они будут такими хмурыми, что и всякое желание стараться тотчас же пропадёт. А ещё его настигло приятное осознание того, что по утрам ему даже дышать приятней, а уж музыка-то будет летать, искриться и ласкать его уши и уши всех, кто окажется невольным свидетелем сего выступления. Кроме того, Моно находил приятным играть для ветра, для осенних листьев, для чердачных голубей, для подвальных котов и дворняг, которые, кажется, понимали слегка больше людей и с куда большим интересом слушали его музыку, не проявляя ни малейшего интереса к её исполнителю.                     И, наконец, отогнав от глаз последние следы дрёмы, он ударил смычком по струнам и постепенно начал уходить отсюда. Притом, уходить он начал не только мысленно, но и телесно, осторожно передвигая ноги и нарезая круги по двору. Он прошёлся по краям песочницы, проскользнул мимо сохнущего на верёвках белья и, наконец, прошёлся ногами по всем скамейкам. И до того любезно и ласково встретил его маленький музыкальный мирок, что мир вокруг словно куда-то исчез, а мальчишка не замечал уже ничего живого и двуногого рядом с собой. И так продолжалось до того отвратительного момента, когда мальчик не почувствовал сильный толчок. Толчок этот был такой силы, что мальчуган не устоял на ногах и упал прямо в лужу, что почему-то оказалась прямо за его спиной. В сам этот миг Моно настолько испугался, что забыл обо всём на свете и задрожал: то ли оттого что лужа была холодной, то ли оттого что страшно было, то ли от злости.                     Пакет его быстро пропитывался чёрной водой и уже не благоухал свежим хлебом, а отдавал улицей. Ещё не до конца осознав случившееся несчастье, первое на что бросил взгляд скрипач – это его скрипка: всё ли с ней в порядке. И скрипка, и смычок уцелели и только знатно искупались в грязи и выглядели так, что мальчишке было больно на них смотреть, ведь это были для него самые ценные вещи. Слух его улавливал эту сумасшедшую истерику, что устроило сердце в его ушах, яростно гоняя кровь, шагая гулким и шустрым маршем, и самый обычный злобный детский смех. От смеха этого становилось противно, жутко и тошно, но поделать он ничего не мог, ведь не управлял источником этого звука.                     Вскоре ребятня разбежалась, ведать смекнув, что смотреть больше не на что. А вот Моно так и остался в той луже, спустив к дрожащим губам несколько горьких слёз, пытаясь сообразить, что пошло не так, где он ошибся, что вообще в этот момент произошло и почему. Но в голову его не лезло ничего. Совсем-совсем ничего! Причин он так и не нашёл!                     Но вот он, наконец, разделался со своей работой и вспорол небольшое отверстие в заплатке, не длиннее своего указательного пальца. Воспоминание вмиг отпустило его голову, разум и все его чувства в одно мгновение обострились, когда его пальцы вытащили из этого потайного кармана маленький тёмно-коричневый аптечный бутылёк, похожий на те, в которых продают сладкие сиропы от кашля, что мальчик очень любил, и с удовольствием пил, когда на него нападал кашель, и отец брался его лечить. Вот только разница была в том, что здесь, за плотно закрученной крышкой, вовсе не сироп от кашля, а нечто куда опасней и действенней, что заявило бы о себе, ослабь ты хоть чуть-чуть крышку бутылька.                     На лице Моно воспылала счастливая, хитроватая улыбка, когда он понял, что всё содержимое прекрасно сохранилось и дождалось своего часа. Но радости его не суждено было прожить долго, и когда за воротами барака раздался какой-то подозрительный шум, мальчик взволнованно спрятал в карман и заточку, и бутылёк без этикетки, накинул на себя пальто и поспешно выбежал на аппельплац к остальным, имитируя сонливость и несобранность.