Опереточный злодей

29 сентября 1921 г. В допросной тихо. Слышно, как дробно стучит за окном дождь, и тонкая ветка клёна, вздрагивая на ветру, шлёпает то и дело о прутья решётки бессильными листьями-ладошками. В допросной темно. Угольки тлеющих сигарет сверкают яркими точками; двое сидят по разные стороны стола и курят так, что дым висит осязаемым плотным облаком. Лампа в зелёном абажуре забыта за ненадобностью: свет здесь не нужен. В допросной тесно. Комната, конечно, просторная, человек на пять места хватит; но людей-то тут и нет. Два хищника заперты в клетушке, привыкают к присутствию друг друга. Молчат, глядя в окно, неспешно раскуривают папиросы одну за одной; берут их из общей пачки — начали с дешёвого «Трезвона», а как тот вышел, перешли на московский «Дукат». Стул машиниста в углу пустует — протокол подождёт. За стеной милиционеры удивляются, плохо понимая, зачем нужна эта затянувшаяся прелюдия. Что поделать: несведущ пока человеческий персонал в тонких вопросах этикета несмертов, маловато оказалось материала в спешно выпущенных методичках. Учить всех ещё и учить; впрочем, то заботы дня завтрашнего. А сейчас, закрывшись от бестолковых смертных в допросной, матёрый упырь и сирота-упырёныш из разных орденов ждут восхода луны. Сама по себе луна им ни к чему: им главное, что вместе, что есть общность цели. Им предстоит тесно сотрудничать в ближайшее время, и обоим нужно как следует настроиться на эту мысль. Наконец, младший чувствует, что готов: — Я отвечу на все ваши вопросы, товарищ Хольтов, — одно только произношение, чёткое, поставленное, выдаёт в нём русскоязычного интеллигента из столицы, наверняка окончившего хотя бы гимназию. Сейчас на такие вещи обращают внимание. С виду ему едва можно дать больше двадцати — примерно столько было на момент обращения, так навсегда и останется. Да и по меркам нежити он совсем ещё желторотик, дитя горькое: и двух лет упырём не прожил. Но даже для наивного детёныша он держится слишком покладисто в присутствии старшего, к тому же чужака: не ерошится, не замыкается, не ищет путей к бегству. Непуганый. Хольтов удивляется про себя: и откуда мог взяться такой доверчивый, чрезмерно человечный мальчик в нынешние-то времена? — Что ж, товарищ Платонин, — по-русски Хольтов говорит по-литературному правильно, но с заметным акцентом. Хорошо начитанный иностранец. Каких-то пять лет назад его фамилия звучала не иначе как Холтофф, и был он тогда австрийским гражданином, не помышлявшим ни о каком переезде в славянские земли. — Расскажите по порядку, что у вас произошло. — С чего начать? — Платонин закидывает ногу за ногу, демонстрируя, что нисколько не боится собеседника. А ведь и в самом деле не боится: Хольтов не чует ничего, похожего на тревогу или затаённое напряжение. — Давайте с появления субъекта в Берегиничах. Вы смогли установить, когда и при каких обстоятельствах на вверенную вам территорию забрёл чёрт? — Это не чёрт: копыт нет и в бане моется… Я по определителю смотрел: он больше на тролля похож, товарищ инквизитор. Хольтов едва хмурит тёмно-медные брови: с должностью инквизитора он распрощался ещё до того, как получил документы на обрусевшее имя. Конечно, в Менске весь комитет знает его биографию; но удивительно, что слухи аж до Берегиничей ходят. Слава летит впереди него. Впрочем, сейчас Хольтову не до сплетен. Его крайне интересует другое: куда делся и чем занимался крупных размеров навец после того, как его умудрились потерять из виду на коротеньком отрезке железной дороги. — С инквизицией не спорят, — шутка выходит мрачной. — Извините, больше не повторится. Что до так называемого чёрта, то я его с поезда встретил. Это было во вторник тринадцатого числа, чуть больше двух недель назад. Хольтов немало удивлён. — То есть как это — встретили? Вы что, знали о его прибытии? Или у вас была договорённость заранее? — Он едва не произносит «сговор». — Так из Гомеля же сообщили, — разводит руками Платонин, не догадываясь, что ходит сейчас по тончайшему льду. — По их данным, в поезде, что направили к нам, в Берегиничи, может находиться подозрительный иностранец, которого стоило бы задержать до выяснения. А наша милиция позвала меня на случай, если у него плохо с русским и придётся переводить. По мнению Хольтова, у местной милиции у самой с русским не очень хорошо. Порой услуги переводчика не помешали бы и бывшему инквизитору. Он прилично знает книжный русский и идиш — два из четырёх официальных языков молодой республики, и для работы в её столице этого более чем достаточно. Опять же, среди руководства и профильных специалистов в крупных городах немало россиян, а то и приглашённых иностранцев, таких как сам Хольтов. Да и Платонин, даром что приписан к посёлку под Мозырем, не «тутэйший», а бывший питерский студент. В БССР страшный кадровый голод, собственной интеллигенции и образованных рабочих не хватает на то, чтобы закрыть все дыры. Но в глубинке, особенно в сельской, в ходу диалекты белорусского. А эту мову Хольтов пока понимает с пятого на десятое. Сикорский, начальник Хольтова, советует её выучить. Да только как её выучишь, если официальную грамматику составили три года назад[1], и до сих пор многие пишут, как им вздумается, причём одни кириллицей, а другие латиницей? Но это не единственная путаница, с которой Хольтову предстоит разобраться. — Так, давайте-ка восстановим ход событий. И заодно объясните мне, пожалуйста, как поезд вообще к вам попал, если Берегиничи в стороне от железнодорожных путей? — Хольтов берёт пустые пачки, раскладывает на столе для наглядности, так как настоящей карты под рукой нет. — Вот Житковичи, откуда состав шёл, и где заметили, как чёрт сел в вагон. Вот Мозырь, куда он, согласно показаниям кассира, взял билет… — В Мозыре нет станции, — поправляет Платонин, и, предвосхищая следующий вопрос, переставляет пепельницу чуть восточнее импровизированного «Мозыря»: — Порт есть, а станции нет. Билет был до станции «Мозырь-Калинковичи», длинное название в обиходе сокращают. Вот, значит, тут Калинковичи, между ними и Мозырем одиннадцать километров расстояния, а теперь ещё и российская граница девятнадцатого года. Не смотрите на меня так, это не я придумал. Говорят, так ещё при царе зачем-то станцию назвали, и это не раз приводило к беспорядице. В общем, тот случай, когда умом не понять. — Допустим, — Хольтов оставляет при себе соображения о царских чиновниках и их дорогах. — Хм, раз он должен был пересечь границу, то теперь понятно, причём тут губЧК Гомеля. Две недели назад коллеги-гомельчане, подчинённые напрямую Москве, связались с Менском. Но сделали это слишком поздно. С явным облегчением они уведомили, что разыскиваемый чёрт, который вроде как направлялся в их губернию, испарился по дороге. И умыли руки: он всё ещё где-то в БССР, а посему разбирайтесь сами, дорогие товарищи. Понять их радость можно: чёрт этот совсем недавно погулял по смоленщине, знатные гастроли закатил по городам и весям — стольких голов не досчитались. Никто не хочет с ним связываться. Но одно дело узнать, что чёрт опять сбежал из-под наблюдения, этим уже никого не удивишь. И совсем другое — выяснить, что он не только не покинул страну, не просто всё это время сидел на том самом месте, где его в последний раз видели, а ещё и обосновался прямо под носом, на подведомственном участке комитета Сикорского. И никто не доложил, пока у этого психа очередной приступ не случился. А ему, Хольтову, теперь расхлёбывай. Судьба у него, видно, такая: он столько лет за этой тварью по пятам ходит, и почти всегда опаздывает. — Да, именно так, — продолжает объяснять диспозицию Платонин. — Но границу он не пересёк, поезд задержала ЧК-тиф. — Ещё одна ЧК? — Хольтов не успевает следить за тем, как плодятся и переименовываются всякие там «чрезвычайные». — Это медики, им неограниченные полномочия выдали. Это в Москве эпидемию ещё в прошлом году кое-как усмирили, а у нас она с пятнадцатого не утихает: то война, то разруха и нет ресурсов, то опять война. Попробуй тут хотя бы неделю чистоты проведи в таких условиях. В Сибири вон, что ни зима — штабеля трупов на улице в мороз, у нас эти фото горожанам показывают, чтоб не дурили и мыться шли. В общем, как поляки ушли, врачи при первой возможности ужесточили меры. Так-то граница толком не охраняется, но на основных путях ЧК-тиф поставила санитарно-контрольные пункты. — А, так бы и сказали сразу, что санитарная комиссия. Под Менском тоже их заградительные вокзальные отряды стоят, проверяют всех въезжающих. — И вот на этом-то пункте медицинский кордон обнаружил заразу среди пассажиров, из-за чего развернул весь поезд. Ну, а мозырская уездная администрация сказала гнать в Берегиничи, — Платонин кладёт ещё одну пачку к юго-западу от «Мозыря», немного в стороне от воображаемой железнодорожной линии Лунинец-Житковичи-Калинковичи-Гомель. — У нас тут запасные пути, их в шестнадцатом проложили. Поначалу наспех, когда диверсанты взорвали стратегически важную ветку. Порт-то в Мозыре военный, самый крупный на Припяти, пути сообщения к нему и от него нужны. И наш будущий вагоно-ремонтный цех тогда же строить начали… Хольтов глядит на схему, а видит своё. Лунинец — теперь Польша. Поезд шёл одну станцию, из Житковичей в Калинковичи — да и те уже заграница. Вот и всё, что осталось от молодой страны, куда он переехал работать, судя по всему, на неопределённо долгий срок. С запада на восток — узкая буферная полоса, а не государство. Но люди здесь смело смотрят в будущее, Хольтов давно уже так не может. — Я вас понял, спасибо. Итак, поезд добрался к вам. Платонин подаётся вперёд. — Да, и не только потому, что у нас пути есть. Мозырь заранее распорядился, что если будет эпидемия, то надо в Заповеднике лагерь открыть, как под Менском сделали. Кстати, вы об этом знали? — Нет. — То есть, с Сикорским это никто не согласовывал, верно? — подытоживает Платонин. — Они и меня не уведомили. Требуется разбирательство. Хольтов отмахивается: в таком-то бардаке ещё не хватало сейчас в межведомственные споры лезть. — Вернёмся к этому вопросу позже. Так что с чёртом? — Значит, милицейский наряд высылают принять пассажиров и проводить в карантинную зону. И тут же прилетает ещё одно распоряжение: встретить «иностранного шпиёна». Так что нужно ещё высматривать всех, кто под описание подходит. И если подозрительный гражданин обнаружится, то его следует вежливо доставить в отделение под предлогом проверки документов, и уж тогда в губЧК звонить. — Милиция? Почему за «шпионом» не прислали чекистов? — Уездное ЧК ждало его в Мозыре. Видите ли, резонно было предположить, что цель его путешествия — порт. Так что мозырских оперативников решили оставить на месте, на случай, если мы «шпиёна» прохлопаем, и он доберётся до стратегически важного военного объекта, — Платонин вновь разводит руками. — Опять же, не было оснований воспринимать ситуацию всерьёз. По крайней мере, когда мозыряне по телефону пересказали нам слова гомельчан, речь шла не об аресте преступника, а только о проверке сигнала от бдительных граждан. Ни слова о том, что за ним что-то числится, что он представляет угрозу. Даже не уточнили, вооружён ли. И, главное, никто не знал что он, вообще-то, нелюдь. Хольтов качает головой. Опять что-то не сходится, но на этот раз мальчик не врёт. Значит, чудовищную халатность проявили где-то по цепочке до него. — Форменный бардак. Ладно; значит, ваши милиционеры его высматривали, причём как человека. Выходит, не упустили? — Его трудно было упустить, — смеётся Платонин. — Вы бы его видели!