Опереточный злодей

13 сентября 1921 г. — Тут такая справа, — запыхавшийся милиционер добрых секунды две таращился на циферблат наручных часов, — праз… сорак хвілін павінен цягнік з тыфознікамі прыйсці. А на ім трэба прыхадня адшукаць і гэта самае. Так мяне, значыць, да вас паслалі перадаць, каб вы таксама пад’ехалі, а то раптам ён па-нашаму наогул не таго[1]. Платонин удивлённо уставился на гонца: — Какой ещё поезд? Какой «прыхадзень»?! Проходимец, то есть? — Ці я ведаю! Відаць, фірмач, а можа, контра. Іншаземец нейкі. Гомель і Менск па ім запыты далі, Мазыр перадаў[2]. Милиционер застал Платонина на пороге гаража, когда тот, только-только отмыв руки от машинного масла, уже собирался отбыть по делам. По-хорошему, он давно должен был инспектировать ремонтные работы в усадьбе, но задержался: мотор служебного Форда-Т, ещё трофейного, закапризничал, пришлось с ним повозиться. Позже Платонин не раз возвращался к этому моменту, и думал, что, по сути, им обоим — гонцу и Платонину — повезло. Заведись двигатель с первого раза, или появись милиционер пятью минутами позже — и искал бы тот упыря по всему Заповеднику. Тогда бы Платонин, возможно, что и вовсе оказался не у дел. — Так, ладно. Садитесь-ка со мной, подвезу до станции, а вы по дороге расскажете толком, в чём дело. Милиционер — молодой ещё парень, с едва намечающимися усиками, — поджал губы в явных сомнениях. Платонин закатил глаза. Парадоксально, но старшее поколение к открытому соседству с «неправильной» нежитью как-то быстро притерпелось, несмотря на то, что раньше таких, как Платонин, звали не иначе как еретиками. Зато старики понимали разницу между упырём и праведным вурдалаком. А вот молодёжь прогрессивных взглядов, вурдалачьих времён не заставшая, Платонина сторонилась, считая мракобесами всех бессмертных скопом. Платонин давно подумывал провести для воинствующих безбожников своего рода ликбез и объяснить, что упырь, в отличие от вурдалака, ни у кого религиозный экстаз вызвать не может. Вот был бы у Платонина партбилет, его бы, может быть, за человека считали. Но чего нет, того нет. Не выдают их больше упырям, сам Дзержинский запретил, как и брать иммортов — так упырей теперь называли в культурных местах — на должности выше простого уполномоченного в милиции и в уездных и губернских ЧК. Потому как если с температурой головы и сердца у упырей всё в порядке, то чистота их рук весьма сомнительна. Также нельзя теперь включать иммортов в состав чрезвычайных троек. Совсем без упыриной помощи в органах охраны правопорядка нынче не обойтись, контингент пошёл специфический, часто обладающий силами и способностями, превосходящими человеческие. Но допускать существ, физиологически заинтересованных в вынесении смертных приговоров, к принятию решений Феликс Эдмундович, сам противник смертной казни как таковой, категорически отказался[3]. — Что, пешком предпочитаете? Аргумент возымел действие. Вскоре автомобиль с водителем и пассажиром уже выруливал по колдобинам на грунтовую дорогу. На борту его красовался белый треугольник с надписью «А.О. ВЦИК». Машину Платонину выдал автоотдел Правительства Советской России по личному ходатайству Аркадия Волковича Сикорского, начальника КомКоНави — комитета контроля по навьим делам. Машина для упыря, отправленного работать в только что освобождённую, обкорнанную Рижским договором белорусскую республику была не роскошью, а необходимостью. Платонин рано потерял обратившую его наставницу и был плохо обучен упыриным премудростям; в частности, приручать лошадей, чтоб нежити не шугались, он не умел. А доверили ему, не много ни мало, следить и обустраивать Берегиничский Заповедник. Территория немаленькая, на своих двоих не находишься. День выдался солнечный; бабье лето вступило в силу раньше, чем его ждали по народному календарю. Платонин не расставался с тёмными очками. Повсюду буйствовал красками праздник увядания: горели золотым, рыжим и красным кроны высаженных вдоль «панской» части дороги клёнов, пёстрые листья скрыли до поры тёмную землю и жухлую траву. Аллея кончилась быстро, и какое-то время ехали по еловому подлеску, где только широкая двухколейка указывала на то, что здесь бывают люди. Но вот просвет оказался не просто прогалиной: дорога вильнула, обходя болотистый луг по краю. Вдалеке Платонин, если бы захотел, мог бы разглядеть по-птичьи острым зрением усыпанные румяными яблоками ветви и зелёные крыши окраины посёлка. — Так что там у вас стряслось? Милиционер рассказывал охотно, но бестолково, пришлось немало уточнять и переспрашивать. Прояснившаяся в итоге картина Платонину совершенно не понравилась. — Ориентировку на этого «шпиёна» хоть дали? — Высокі брунет у чорным усім[4], — милиционер развёл руками. Комментарии были излишни. В успешную поимку настоящего злоумышленника Платонин не верил. Если на минуту допустить, что «высокий брюнет» действительно существовал и являлся шпионом, то, во-первых, он наверняка бы сбежал с поезда, как только узнал, что маршрут изменился. А во-вторых, это ж каким нужно быть дилетантом, чтоб о тебе первый встречный в органы сообщал? Так что эту задачу можно было отбросить, как несущественную. Куда больше беспокоил сам тифозный эшелон. Оказывается, ЧК-тиф этим утром в поезде на Гомель обнаружила несколько больных. Пассажиров теперь ждал карантин, а состав — дезинфекция и дезинсекция. — А мы-то здесь при чём? В Берегиничах больничка крохотная! — Так іх у Запаведнік вязуць, — удивился неосведомлённости Платонина милиционер. — Кажуць, у вас там лагер разбіць вырашылі, даўно ўжо, у павятовай адміністрацыі ўсё распланавана. Няўжо вы не ведалі?[5] Платонин поджал губы. Он действительно не знал. И, получается, если бы милиции не понадобился «толмач», то и не узнал бы до самого появления толпы карантинных перед шлагбаумом у сторожки. Неужели Менск дал добро на перепрофилирование, не поставив его в известность? С одной стороны, оно понятно, почему такое решение приняли. Место как раз подходящее: резервация — которую назвали «Заповедником» исключительно ради приличного звучания, — от людского жилья обособлена, по отчётам самого же Платонина обустроена на приемлемом уровне. И по основному назначению всё ещё не используется — пока не заселили сюда контингент, для которого Заповедник и предназначался. С другой же стороны, почему раньше не сказали? О существовании Платонина вспомнили в последний момент, и то потому что в университете учился и языки знает, а не потому, что он — ответственное лицо, которое неплохо бы предупредить о незапланированных постояльцах. В общем, само появление такого распоряжения властей насчёт Заповедника было неприятным, но не таким уж неожиданным сюрпризом; а то, что провели его в обход Платонина — ещё менее приятным, но закономерным подвохом. Платонин не имел никакого отношения ни к медицинской службе, ни к милиции, ни к горсовету. Точнее, на заседаниях последнего он-то, как раз, должен был бы присутствовать, но его никто не звал: местные сторонники белорусского суверенитета смотрели на него косо. Не за то, что упырь, а за то, что ставленник Москвы. Строго говоря, Платонин и сам потерялся, кому же он теперь подчиняется. Когда его назначали сюда, под Мозырь, он числился уполномоченным сотрудником одного из отделов российского Наркомнаца, несмотря на то, что Мозырский уезд вернулся в состав ССРБ[6] — точнее, теперь уже БССР. Пока что такое у белорусов встречалось сплошь и рядом: только-только построенное государство, разорённое войной, по некоторым направлениям ещё не сформировало собственные комитеты. Начальник этого отдела, в последствии переименованного в КомКоНавь, Аркадий Волкович Сикорский при первой возможности перебрался работать в Менск (в очередной раз за свою необычную карьеру). Чем-то нравился ему этот город. Но при этом Сикорский так и остался заместителем НарКома Сталина по НавДелу, то есть, представителем от РСФСР. Затем белорусские власти, у которых к Аркадию Волковичу накопилось немало вопросов, решили создать собственный национальный комитет с теми же задачами, что у КомКоНави. И под шумок перехватили направленных было к Платонину первых подопечных: группу проклятых, которых взяли во время Барановичского инцидента. Наставница Платонина, профессор Шохина, погибла, спасая их от балаховцев, а теперь Платонин не знал, куда их вообще дели и кто ими занимается. Аркадий Волкович пообещал всё уладить, а пока распорядился вести подготовительную работу в Берегиничах. И уехал. Так Платонин остался достраивать Заповедник теперь уже непонятно для кого. Платонин мысленно подсчитал: ему предстояло срочно разместить несколько десятков, а то и около сотни людей, часть из которых уже больна, другие, возможно, скоро слягут. Причём людей самых разных: мужчин и женщин, семьи с детьми. Обеспечить им мало-мальски приемлемые условия, организовать как-то кухню, больным — изоляцию и уход, что назначат врачи. К такому Платонина не готовили. Но он чувствовал: никто не придёт и не подскажет, как надо, нужно вникать и разбираться самому. И показать, что он не зря состоит на довольствии. Потому как если так и дальше пойдёт, это самое довольствие Платонин рисковал потерять. И ладно бы талоны на кровь, но ведь и над самим Заповедником нависла угроза. Сегодня мозыряне сочли, что простаивающую резервацию можно временно занять под другие нужды, а завтра решат закрепить такое положение вещей насовсем, и прощай проект, в который наставница душу вложила… — Не ў час яны з гэтым тыфам, — пожаловался меж тем милиционер. — У нас жа кірмаш хутка пачнецца.[7] Платонин чертыхнулся: точно, ярмарка, будь она неладна! — Когда открывается? — Дваццаць трэцяга, гэта праз дзесяць дзён, атрымліваецца… Як думаеце, паспеюць вылечыць і выпусціць?[8] Платонин неопределённо пожал плечами.

***

На станцию они примчались через полчаса. По виду скучающих милиционеров и дежурных медиков Платонин догадался: поезд запаздывает. Его спутник тут же отправился доложить старшему. Сам Платонин решил попытать счастья: открыл пачку сигарет и пошёл с ней к врачам — авось кто-то соблазнится дармовой папироской и соизволит с упырём поговорить. Две подружки-медсестрички улыбнулись ему глазами, но в присутствии коллег не осмелились на что-то большее; сделали вид, что нежитью вовсе не интересуются. Платонин на их счёт не обольщался: любопытство медичек было вполне научного рода. Однако в глубинке властвовало поверье, будто бабу легче одурманить и к старым верованиям приобщить, чем мужика, так что молодые женщины не хотели рисковать репутацией. Платонин решил было, что клёва не будет, но тут за гостинцем протянул руку сухощавый фельдшер. Они отошли в сторонку. Платонин поднёс товарищу огонёк, закурил следом сам и начал с главного: — А сколько на карантине держать-то будете? — Пры брюшном надо бы двадцать адзин дзень, при сыпном — двадцать пяць. Платонин присвистнул. — А ярмарка как же? ЧК-тиф закроет, или как? — Я вам закрою! — раздался позади голос подошедшего к ним милицейского начальствующего; точнее, младшего помощника начальника РКМ Берегиничей, о чём сообщала нашивка в форме полудиска на левом рукаве гимнастёрки. — Люди взвоют, а то и опять за ружья похватаются, на радость белополякам, нацменам и прочей контре! Платонин угостил младшего помнача куревом. До сих пор к недавно объявленной смене курса и НЭПу Платонин относился достаточно спокойно: обидно, конечно, что приходится поступаться принципами, но экономику нужно как-то поднимать из разрухи. Селяне, носители мелкобуржуазного сознания, остро нуждались в свободном рынке. После весенних послаблений, когда продразвёрстку заменили существенно меньшим продналогом, земледельцы только-только успели получить первый урожай, часть которого могли бы продать. — У нас таких палнамоцтваў няма, як у ЧК-тыфа, — ответил тем временем фельдшер. — Тут только если горсовет решиць перенести мерапрыемства. — Не перенесут, — уверенно заявил младший помнач. — Так что охраняйте заразных получше, товарищ кровосос. Вы ж там у себя контингент закрыть как-то планировали? Нам на совещании говорили, ограда надёжная. — Так она не от людей же! — воскликнул Платонин. — Человеку на защитные печати плевать! — Поздно метаться. Милиционер был прав: в данный момент ни от него, ни и уж тем более от Платонина уже ничего не зависело. — И ведь другие поезда будут? — тихо спросил Платонин у фельдшера. — Будуць. К зиме наплыў ждём. Зноўку, в Мозыре большой порт, там гэта зараза нияк не переводицца. Кажуць, всех будуць сюды слать, мест не хватае. — А персонала у вас вообще сколько? Взгляд собеседника потух. — Мала. Если никога в помощь не пришлюць — ледзь дзве брыгады на ваш лагерь набярэм. На нас же яшчэ сами Берагиничы… Там хоть баня ёсць? — Где, в Заповеднике? Есть, конечно, ещё барская. — Дровами забеспечь, и организуй, чтоб мылися все абавязкова, строга по расписанию. Вошь тыфозную извести нада на корню. А с гыгыеной у городских, як раз, самая беда. — Понял, — кивнул Платонин. — Сделаю, что смогу. На фоне истончившейся голубизны осеннего неба Платонин различил вдалеке прозрачный дымок: тот едва поднимался над кронами деревьев и быстро рассеивался. Паровозный пар. — Едет. Фельдшер кивнул, последний раз затянулся, бросил окурок и затушил носком ботинка. — Значит, так, товарищ переводчик, — младший помнач подождал, пока фельдшер отойдёт к своим, и понизил голос, а заодно перешёл на «ты»: — у нас тут может быть иностранный элемент, его надо аккуратно из толпы вывести и в отделение препроводить. План следующий: ты стоишь во-он там, у края перрона, и следишь на случай, если кто бежать решится. С задержанием справишься, вдруг что? Платонин кивнул: основам оперативной деятельности обучали всех служебных упырей. Сам он такие задания не любил и надеялся как можно скорее перейти на чисто научную работу; но раз надо — значит, надо. — Остальное мы всё сами: подозрительных отсортируем в отдельную очередь и тогда уже вас позовём. А пока — под ногами не путаться, с поста без команды не сходить. Всё ясно? — Вас понял, — не стал спорить Платонин. Милиционеры рассредоточились парами вдоль перрона, медики отступили под навес, заменявший Берегиничскому вокзалу зал ожидания. Платонин засёк время и сделал мысленную ставку, что организованная высадка превратится в форменный бедлам за первые же десять минут. Примерно так и получилось. Поезд остановился, милиция объявила порядок: выходить по одному, предъявляя документы, и недовольные пассажиры посыпались из вагонов. Тут же поднялся галдёж: ругались и требовали, переспрашивали по нескольку раз, грозились жалобами и поднимали над головами хнычущих малышей. Платонин обрадовался, что его задача — всего-то в сторонке постоять. Бежать никто не пытался — наоборот, некоторые забрались обратно и наотрез отказывались покидать поезд, пока их не доставят туда, куда они покупали билеты. Чудом не завязалось ни одной драки. Милиционеры, совершенно неготовые к подобного рода мероприятиям, не справлялись. А приказ проверять документы и вычленять иностранцев только усугубил дело: пока они читали непривычные фамилии — некоторым не шибко грамотным приходилось разбирать по слогам, — на них наседали с разных сторон. Уследить за всем и сразу не представлялось возможным. Поначалу Платонин честно выглядывал в толпе более-менее рослых мужчин в чёрных и тёмно-серых пальто, но вскоре сдался: бессмысленное занятие. Тут-то и появился он — Высокий Брюнет в чёрном всём. Он вышел из вагона номер шесть пригнувшись, лишь на второй ступеньке выпрямился, демонстрируя свой рост — два метра с четвертью, не меньше. Исполин, как нарочно, выделялся всем, чем мог: скорее худой, но отнюдь не тощий, широкоплечий, он торчал над толпой как водонапорная башня над дачным посёлком. Он был по-южному смугл, черноглаз и черногрив — длинные, не слишком опрятные волосы были на старинный манер повязаны лентой с бантом. На вытянутом скуластом лице с гладко выбритыми впалыми щеками особо бросался в глаза огромный нос, хищный и тонкий, какой не на каждой карикатуре увидишь. В общем, не человек, а оживший гротеск из учебника по физиогномике. В довершении образа зловещий инородец и одет был неприлично дорого и эксцентрично. Костюм его представлял собой театральную пародию на народный, какие носила на маскарадах а-ля рюс дореволюционная аристократия. Ориентировка оказалась как нельзя точной, чёрным было действительно всё: шёлковая рубаха со стоячим воротом и кушак с кистями, жилет и вышивка по нему, накинутая на одно плечо «венгерка», пуговицы и шнуры её отделки, саквояж вместе во всеми его металлическими деталями. Одним словом — злодей из оперетки, клейма негде ставить. Для завершения образа не хватало только фанфар и подтанцовки на фоне. — Ишь ты, — буркнул Платонин себе под нос. Исполин встал перед оробевшим милиционером, с любопытством оглядел его, как турист диковинку, протянул документы и, зачем-то, газету. Платонин не мог разобрать в общем шуме, о чём они говорят. Милиционер нервничал, озирался, но к нему на помощь уже пробирался младший помнач. Остальная публика мало обращала на них внимание. Трудно было представить, что этот тип забыл в полесской глубинке. Впрочем, тут же поправил себя Платонин, в Берегиничи исполин попал не по своей воле, мало ли куда он ехал. Он мог быть актёром, у которого не осталось ничего, кроме костюма и, может быть, реквизита. Городским сумасшедшим, выскользнувшим из-под присмотра дееспособных родственников. Контуженным любителем китча из купеческого сословия. Но вот кем его никак нельзя было представить — так это шпионом. И дело было не в стереотипе, что-де шпики — они что-то вроде филёров, обязаны вести себя незаметно и не привлекать внимания. А ещё носить шляпу и газету с дырками. Вовсе нет, хорошие конспираторы выдавали себя за кого угодно, некоторые и деньгами сорили, и цыганский хор заказывали. Дело в том, что с таким вот кадром никто не стал бы связываться, не поручил бы ему ничего стоящего: от исполина за сто шагов разило бедовостью и провалом любого дела. В этот момент исполин будто почувствовал пристальное внимание Платонина, и посмотрел в его сторону. Их взгляды встретились; исполин приподнял бровь и криво ухмыльнулся, отчего у Платонина засосало под ложечкой. Он моргнул, переключаясь на тепловидение, ведь узоры оттенками чёрного, практически неразличимыми для человека, любили и европейские упыри старого толка. Чувствительную сетчатку глаза обожгло — всё-таки посреди дня этого делать не стоило, Платонин ещё не освоился с некоторыми своими способностями, — а снующая вокруг толпа расцветилась всполохами красного, оранжевого и жёлтого. Но по температуре исполин ничем не отличался от прочих людей. Милиционеры вновь перетянули внимание исполина на себя. Платонин, проморгавшись, решил всё-таки посмотреть на его душу. Он, как атеист, не любил это слово, которым упыри и вурдалаки обозначали то эфемерное свечение, похожее на язычок пламени свечи, что охватывало каждый живой организм. По его оттенкам, трепетанию, яркости кровопийцы могли прочитать многое о состоянии человека и его умонастроении: здоров он или болен, правдив или лжёт, какие эмоции испытывает, не гнетёт ли его что-то, не было ли у него душевных травм. Платонин предпочёл бы называть это как-нибудь по-другому, не «душой», но иного слова у него не было. Ведь в этом не было ничего мистического: подумаешь, у хищников развился некий высокочувствительный орган, позволявший лучше распознавать поведение жертв. Ему было мерзко от того, что жертвы — люди — веками считали эту способность хищников божьим даром, знаком и символом превосходства над ними сверхчеловека, как это описал Ницше. Платонин же считал, что ореол сакральности вокруг охотничьего чутья следовало бы развеять как можно скорее. Однако с такого расстояния, впрочем, ничего особого почуять не вышло: Платонин понял только, что «высокий брюнет в чёрном всём» вполне спокоен и неприязни к представителям власти не испытывал. Общение с милицией явно не клеилось. Исполин ещё раз ткнул в газету, после чего в сторону Платонина уставились уже оба милиционера. Назло им Платонин решил чётко соблюдать полученный приказ и не двинулся с места. Первый шаг к сближению сделал сам исполин. И второй, и третий — он спокойно шёл прямо на Платонина, и ему уступали дорогу, а милиционеры семенили позади. Сперва это показалось комичным, и Платонин не сдержал улыбки. Но отчего-то вдруг наступающая на него фигура перестала казаться нелепой. Что-то было в движениях, в повадках неспешно идущего человека такое, что инстинкты Платонина завопили: бей или беги! Как пескарик всем телом ощущает движение воды, когда рядом проплывает крупная щука, так Платонин всё отчётливей воспринимал волны угрозы. Исполин остановился прямо перед ним, намеренно ближе, чем следовало, чем позволяла элементарная вежливость, и с кривой усмешкой уставился на Платонина сверху вниз. Ладони упыря сами собой сжались в кулаки. — Вот наш уполномоченный, — раздался за его спиной голос младшего помнача. — С ним поговорите. — Да? Что ж, добрый день, — разумеется, опереточный злодей обязан говорить с акцентом, и в этом исполин тоже следовал образу; хотя определить, какой язык должен быть пришлецу родным, Платонин бы не взялся. — Не подскажете, где я могу пройти регистрацию? Перед самым лицом Платонина развернулся газетный листок. Платонин сдержал порыв оттолкнуть нахала, вместо этого чуть отстранился сам и вгляделся в строчки. Это оказался свежий выпуск «Красной нави», предпоследняя страница. Там из номера в номер печатались инструкции для обывателей, как вести себя при столкновении с нелюдью и призывы сообщать о выявленных нелегалах в компетентные органы. А среди адресов, куда обращаться, значился и Заповедник. Платонин запоздало понял причину бледности милицейских лиц и снова перенастроился на восприятие света души — теперь-то ему ничего не мешало. Но на удивление, ничего особенного, никаких отличий от человеческой он в душе исполина не увидел: наоборот, она казалась самой заурядной, даже тускловатой. И угрозы в ней ни намёка, будто и не было её всего несколько мгновений назад. Такая картина больше подошла бы заморышу-клерку, а не эпатажному здоровяку и задире. Впрочем, мало ли на свете психов? Может, этот богач совсем вкус к жизни потерял и решил развеять скуку, выдавая себя за навца. Нашёл место и время, нечего сказать. — Что именно вы хотите зарегистрировать? — Себя, — широко улыбнулся исполин, и тут глаза его побелели. — По вашим законам, я подлежу обязательной регистрации и размещению обособленно от человеческого жилья. Вы же тут уполномоченный по навьим делам? — Я, — выдохнул обомлевший Платонин. Он впервые видел белоглазую чудь живьём, да ещё и сдавшуюся добровольно. — Платонин, Сергей Лукьянович. Он протянул руку, и исполин её пожал; глаза того приобрели первоначальный вид, и оказались просто тёмно-карими. Запоздало понял: только навь способна сразу отличить упыря от человека, и реагирует в этом случае нервно. Вот отчего тут чуть драка не случилась: исполин тоже ждал конфликта. — Меня зовут Ренфильд. Ференц Ренфильд, — по крайней мере, теперь навец держался дружелюбно. — Куда мне идти? — Если товарищи из милиции не возражают, — Платонин сделал короткую паузу: милиция не возразила, ведь с навью связываться себе дороже, — то пройдёмте со мной, я вас сам отвезу.