Универсальный морально-этический кодекс для ближайшего окружения первых лиц

Как в тумане. Это было, пожалуй, самое подходящее определение. Так прошли первые несколько часов после Сережиного отъезда — когда они с Наташей наконец смогли отпустить друг друга, и он нашел в себе силы подняться обратно в спальню. На кровати небрежной грудой ткани валялся темно-синий халат, рядом — вешалка для костюма. У ночника лежали начатые «Лучшие новеллы» за авторством Цвейга, которые заботливый Паша приволок из последней командировки. Ни прибираться, ни постигать мировую классику Кондратий был совершенно не в состоянии: сдвинув халат и вешалку куда-то вниз, он упал на кровать и бесцельно уставился в потолок. Сил не было. Совсем никаких. Странная все-таки штука человеческая психика: в обстановке, остающейся неизменной, можно чувствовать себя совершенно по-разному. При этом хуже всего на человека воздействуют два состояния, часто сопряженные, — ожидание и неизвестность. От ожидания замедляется время, начинается бессонница и лезут в голову дурацкие мысли. От неизвестности и вовсе хочется лезть на стенку. Кондратий со вздохом перевернулся на живот и поочередно открыл каждый из цветных квадратиков в телефоне. В соцсетях, как назло, тоже не было ничего нового — обсуждали котиков, проблемы патриотического воспитания молодежи и будущее электромобилей. В Инстаграме кто-то выложил его портрет — красивый, кстати, — Кондратий благосклонно поставил лайк и репостнул к себе. В остальном было уныло. За окном темнело и как будто собиралось пролиться дождем. Он обнял подушку, закрыл глаза и попытался уснуть, не обращая внимания на ухающее тяжелым маятником сердце. Тем, кто хоть раз оказывался в ситуации выбора, хорошо известно, что лучше всего в такие моменты что-нибудь делать. Вот просто — делать хоть что-нибудь: куда-то звонить, перекладывать предметы с места на место. Заняв руки, даешь себе видимость того, что ищешь решение. Когда отвечаешь за других, самому становится проще: включаются скрытые резервы, мозг занят задачей обеспечить благополучие окружающих. Чувствуешь себя важным. И совсем не думаешь о себе. Стрелка на часах приближалась к половине пятого. Операция была запланирована на пять. Если оценить трезво, Наташе сообщили немногим больше, чем остальным, но даже эта незначительная посвященность в секретное дело давала иллюзию спокойствия. У нее в этой сложной и опасной работе была своя задача государственной важности, за которую предстояло отчитаться перед президентом лично, и никакая старая дружба не искупила бы ей провала. Допив последним глотком остатки чая, Наташа вышла из кухни и поднялась в кабинет. Там царил идеальный порядок за исключением клетчатого одеяла, свернувшегося клубком на диване, — ох уж эти любители работать в нерабочее время… Нужная папка с грифом «Секретно» без труда нашлась на столе. Что-то подсказывало, что не бросают люди папки с грифом «Секретно» у всех на виду даже в охраняемой двадцать четыре на семь правительственной резиденции, но ее делом было забрать бумаги, а не заглядывать внутрь, и свою работу Наташа делала хорошо. Второй раз за день ей пришлось нерешительно замереть у дверей президентской спальни — и второй раз за день так же нерешительно постучать. Впрочем, Кондратий открыл практически сразу. Вид у него был помятый: домашние штаны в клетку и — да, древний свитер Трубецкого сложно было не узнать. Наташа кашлянула в кулак и протянула папку: — Отвезешь документы? У Сережи должна была быть встреча с Бестужевым, я предупредила, что ты отдашь. Запустим вагончик, полчаса туда, полчаса обратно… Врать Наташа умела плохо. Как и все они, патологически честные люди. Но Сережа велел: на время операции любой ценой изолировать Кондратия от внешнего мира, когда все закончится, он отзвонится и сообщит. Ничего лучше, чем организовать ему маленькую стоянку посреди личной ветки метро, соединяющей резиденцию с Кремлем, она за эти несколько часов не придумала. В конце концов, в вагоне есть мини-бар, одеяло, подушка и проигрыватель с фильмами — Кондратий найдет, чем себя занять. И это будет гораздо безопаснее для всех, чем ежесекундно обновлять новости. — Да, конечно, давай. — (По всей видимости, он был тоже не в том состоянии, чтобы заметить в ее словах злой умысел.) — Только оденусь... Через пять минут Кондратий спустился вниз, сменивший клетчатые штаны на джинсы. Требовать от него большего было бы просто несправедливо. Спуск на платформу был рационально размещен под вертолетной площадкой. Кондратий прижимал к себе папку с бумагами и изо всех сил старался не смотреть вверх. Наташа все думала взять его за локоть или приобнять за плечи, но так и не решилась. В тишине они съехали на эскалаторе на перрон и подошли к краю. Вокруг миниатюрного вагончика обтекаемой формы, разделенного на пассажирский салон и небольшой технический отсек с мотором, топливным баком и прочими механизмами, в которых гуманитарии вроде них разбирались плохо, суетился механик. Заметив их, он приветственно помахал рукой и крикнул: — Здрасьте, Кондратий Федорович! — Потом перевел взгляд на Наташу и задумчиво протянул: — Что-то программа сбоит. Утром проверял, был порядок. Ну, мне бы минут двадцать, все поправим. Подождете? — Не спешим, Мирон Ефимович, — кивнула Наташа, дернув Кондратия за рукав. Мирон Ефимович был из специалистов, каких поискать — работать сюда пришел по стопам отца, пережил предыдущие администрации и искренне намеревался пережить нынешнюю. — Вообще мне бы поскорее, — не удержался Кондратий, перетаптывается с ноги на ногу. Наташа и сама отлично видела, что безделье для него мучительно, тем более в такую минуту. Но плана «Б» у нее не было. — Не получится? — Да вот пытаюсь, — Мирон Ефимович развел руками. — Но тут, похоже, только всю систему переподключать. Двадцать минут. За пятнадцать постараюсь. Если хотите побыстрее, возьмите водителя, это я вам точно говорю, раньше — даже не просите, Кондратий Федорович. — Ясно… Они потолкались на платформе еще некоторое время. Секунды утекали сквозь пальцы вместе с Кондрашиным терпением — Наташа могла бы зажмуриться и посчитать: три — два — один… — Я поеду. — Он резко остановился, как вкопанный, вскинул голову и решительно уставился на эскалаторы. — Спасибо за помощь, Мирон Ефимович. Наташ, как хочешь. Возьму машину. До свидания. Наташа нашла его на крыльце, на ступеньках. Вернее, «нашла» было не то чтобы самым подходящим для этого словом: уже на полпути от станции обратно к парадному входу воздух прорезал душераздирающий, отчаянный крик. От таких криков стынет кровь в жилах, про такие крики, наверное, говорят: «Раненной птицей». Очень четко представилось — белый журавль, подбитый охотничьей стрелой, последний раз взмахивает крыльями к небу и камнем падает вниз… Кондратий лежал именно так, как можно было представить себе лежащей птицу, сбитую человеком: в изломанной позе, мертвыми крыльями уронив руки. Рядом валялся, сверкая экраном, телефон. Вопреки самым страшным мыслям, его глаза были вполне живыми, хотя и остекленевшими, сердце билось, дыхание, хотя и неровное, стабильно гоняло в легкие кислород. Наташа села с ним рядом и аккуратно взяла за руку. В ответ на это снова раздался крик — не такой громкий и пронзительный, больше похожий на мучительно-болезненный стон. Кондратий медленно повернул голову, посмотрел на нее и одними губами прошептал: — Сережа… — Что Сережа? Что с ним? — Сережа… он… мой Сережа, — сорвавшимся голосом выпалил Кондратий и вдруг заплакал. Это было страшное, совершенно жуткое зрелище. Никогда раньше Наташа не видела, чтобы он плакал — ни от боли, ни от обиды, ни даже от смеха. Не знала, видел ли кто-нибудь вообще. Сердце ухнуло вниз: она аккуратно подобрала со ступеней телефон и взглянула на открытую новость. ...Сергей Трубецкой убит в ходе… — Господи… нет, нет-нет-нет, этого быть не может, — она затрясла головой, словно от этого написанное могло исчезнуть. Написанное не исчезало. — Нет… Это ошибка какая-то, Кондраш, не- — Какая ошибка? — горько всхлипнул Кондратий, поднимая голову с пола. Глаза у него были красные, будто он уже проплакал без остановки час. — Там фото… это… точно Сережа и… он, его… Наташа, Сережу… — Иди сюда. Она сползла вниз, устраиваясь на неудобных ступенях, и прижала Кондрашину голову к своей груди. Бывают такие дни, когда человек тебя, вроде бы, старше, вроде, в какой-то степени даже твой начальник, но это вдруг не имеет ровным счетом никакого значения. И у тебя самой уже нет возможности плакать, потому что ему это сейчас в тысячу раз нужней, чем тебе. Сложно было сказать, сколько они просидели так — явно достаточно долго, чтобы затекла поясница и начало ломить руки. Нечеловеческим усилием воли Кондратий поднялся с ее колен. Встал, пошатываясь, и тихо пробормотал: — Я к себе… — В ответ на встревоженный взгляд Наташи грустно рассмеялся и сказал: — Не бойся. Вены вскрывать не буду, травиться тоже. Мне нужно… побыть одному. Прости. — Нет, я… — Наташа. — А? — Спасибо. За все. Правда. Я… — Да, — Наташа вовремя подхватила его под руку, помогая войти. — Я знаю. Я тоже. Кондратий последний раз обернулся через плечо и поднялся к себе. Знакомые помещения снова выглядели и ощущались иначе — все те же выверты защитных механизмов, что и утром, — и снова хотелось обессиленно рухнуть на кровать. Нет, он не слукавил, успокаивая Наташу: никакого желания выйти в окно или провести бритвой вдоль предплечья не было. Было пусто — и очень хотелось плакать. Больно, словно из него вынули самую сердцевину, сжали и с размаху швырнули наземь, да еще и наступили поверх военным ботинком. Он неспешно, повинуясь заученным инстинктам, разделся, оставив на себе только свитер. Свитер пах Сережиным парфюмом и словно бы обнимал в отсутствие хозяина — Кондратий забрался под одеяло, перекатился на Сережину половину кровати, замотался по подбородок в одеяло и замер, подтянув колени к груди. Сердце билось медленно-медленно, пульс болезненно отдавался в виске. В голове было на удивление пусто — белый экран, полотно, пространственные шумы, сквозь которые мозг не пропускал объективную реальность. Кондратий лежал, слушая собственное дыхание, и не двигался с места. Бум. Бум. Бум… Нужно было уложить себя спать. Заставить тело поверить в то, что если поспать — то кошмар закончится. Или хотя бы отступит на время. Что во сне можно будет обнимать Сережу — смеющегося живого Сережу, не похожего на тряпичную фигурку с фотографии. Уснуть. Это ведь совсем просто — закрыть глаза, восстановить дыхание, вдох на два счета, выдох на четыре… От трели мобильника Кондратий резко дернулся и подскочил, не понимая, где он и что происходит. Задумчивыми уговорами почти удалось ввести себя в столь желанный транс, но от резкого вторжения в почти наступивший сон его состояние спало, нервные окончания обнажились, как будто с него сняли кожу и заставили жить как есть — каждое прикосновение отзывалось невыносимой болью. Беспомощно моргая красными глазами и с трудом фокусируя взгляд, Кондратий пошарил рукой по постели в поисках телефона. На экране светился входящий вызов. Сережа. Все это было похоже то ли на розыгрыш, то ли на сказку, то ли на столь быстро постигшее его безумие, у него не было сил и времени понять Кондратий схватил телефон, словно боялся, что через миг промедления мироздание передумает, и выпалил в трубку: — Да? — Привет, Кондраш, — нежно сказали с той стороны, и это был совершенно точно Сережин голос — только Сережа умел так произносить его имя. Кондратий вздрогнул всем телом и крепче сжал пальцы. — Мы все. Я домой. К ночи буду. Извини за этот дурацкий шпионаж, нужно было что-то придумать, чтобы ты… Ну… Я знал, что ты все равно будешь волноваться. И если бы я тебе сказал, ты бы ведь меня не отпустил. А я там был нужен. Прости, родной. Больше не буду. — Сережа? — тупо переспросил Кондратий, с трудом сглатывая ком в горле. — Это ты?.. Изо всей его реплики многое можно было при желании выцепить — и Кондратий выцепил бы, если бы только мог. Он не мог, и в этом была проблема. — Я, — честно сказал Трубецкой и замолчал на несколько секунд. — Хотя ты, конечно, прав, я сам еще не до конца... Скажи, пожалуйста, Наташе, чтобы дала официальное опровержение, ладно? Я сейчас запишу маленькое видео… Приблизительно на этом моменте до Кондратия наконец начал доходить смысл его слов. А вместе со смыслом — накатывать небывалая, хуже той, что сбила его с ног на улице, истерика. — Опровержение, значит, — пробормотал он медленно, стирая с щеки первую невольную слезу. За ней стремительно скатывались еще и еще, и Кондратий уже не успевал ловить их вовремя, но все равно продолжал размазывать по лицу, как будто это имело какую-то практическую пользу. — Не отпустил бы… И правильно сделал бы, что не отпустил. Ты, блядь, ты — Сережа — — Кондраш… — Заткнись. — Прости, Кондаша. Прости меня. Я дурак. С комплексом спасателя, как ты говоришь, но… — Ты безответственный придурок, — взвился Кондратий, обессиленно и облегченно рыдая вслух. Слезы, которые он больше не пытался стереть, теперь лились на свитер, на ноги и на одеяло, но не было даже неловко. — Спишь сегодня на диване. В трубке послышалась какая-то возня — стало слышно, как Сережа, прикрыв динамик рукой, сказал в сторону: «Сергей Григорьевич, меня на диван выгнали, представляете?» — и как Волконский ответил: «И правильно сделали». Кондратий нервно хохотнул и продолжил: — Твою мать, Сережа, я думал — я чуть — блядь, — он упал головой на подушку, подскочил снова, спрыгнул с кровати, вдруг почувствовав небывалый, ни с чем не сравнимый прилив сил. Радость — чистую, незамутненную детскую радость. И бесконечное желание жить. — Блядь, Сережа. Какой же ты… — Козел? — добродушно подсказал Трубецкой. — Невозможный, — вздохнул Кондратий. — Я… — Я люблю тебя. Я люблю тебя, слышишь? Все хорошо. Скоро буду. Прости, Кондраша. Так было нужно. Прости. Он собирался сказать что-то еще — может быть, снова извиниться или снова признаться в любви, но Кондратий перебил его, прервал раньше, чем он открыл рот: — И я. Я тоже тебя люблю. Возвращайся скорее. Между ними повисла приятная, без недосказанности тишина. Слезы по-прежнему лились, но внутри — не то чтобы отболело, но как будто постепенно сросталось в целое. Слово за словом, признание за признанием... — Нам долететь, — вздохнул Сережа. — Не пускайте слишком много телевизионщиков, хорошо? Скажите, что я дам пресс-конференцию… Завтра. Или ночью, если так надо. Кондратий попытался прикусить губу, но улыбка оказалась сильнее. Это был совершенно точно его Сережа — которого он так любил и которым гордился, и на которого даже не мог разозлиться потому, что тот сделал для него все и даже больше, сделал самое главное — был, несмотря ни на что, живым. Кондратий, конечно, обязательно собирался еще потребовать объяснений, но сейчас это было совсем, совсем неважным. Небо в окне, стремительно темнеющее с наступлением вечера, вмиг перестало казаться мрачным. Можно было пойти в южное крыло, сесть на балконе и высматривать в нем маленькую светящуюся точку, которая начнет приближаться и укрупняться, пока не обретет характерную форму капли с хвостом и двумя винтами… Кондратий, не таясь, шмыгнул носом. — Сереж… — А? — с готовностью отозвался Трубецкой, по-видимому, тоже не торопившийся класть трубку. — Если что, — он перевел дыхание и сказал почти ровно: — Я пошутил. Про диван. Сережа улыбнулся — Кондратий точно знал, что он улыбается — и вежливо промолчал.