Коробка

— Ты слушаешь вообще? — Кондратий замахал рукой перед лицом Трубецкого, заставив его вздрогнуть и отшатнуться. — Слушаю, — соврал Трубецкой, раньше, чем попытался сообразить, что именно он слушает. И понадеялся, что Кондратий не примет вид строгой училки, сварливо требующей немедленно повторить материал. Последние четверть часа Трубецкой бездумно таращился на дождь за окном, совсем отключившись от рассказов о стримах и других премудростях видеоблогинга, которым Кондратий увлекся, разочаровавшись в других способах донести себя до широкой публики. И Кондратий, естественно, это заметил. — Слушает он, как же, опять о мужиках думает, причем даже не своих, — Кондратий беззлобно толкнул Трубецкого в плечо. — Знаешь, вот ты мужиков выбирать не умеешь, а я — друзей. Иначе не могу объяснить, зачем я перед тобой тут распинаюсь, пока ты смотришь в голове пошлые фантазии о коллегах. — Ни о чем я не думал и ничего не смотрел, — вяло возразил Трубецкой и попытался сфокусироваться на реальности, в который на него обрушился праведный дружеский гнев. — Залип просто, дождь этот достал. Дождь и правда шел четвертый день подряд и общего настроения не улучшал, но Кондратия было не так легко провести. Может быть, поэтому они и дружили столько лет — из-за невозможности друг друга обмануть и неминуемых насильственных разговоров по душам, ведь они оба не умели делать этого не под дулом пистолета. — Ври больше. Серж, ты уже месяц залипаешь, а дождь идет всего ничего, по питерским меркам так вообще, считай, только начался, — Кондратий хищно улыбнулся, а это означало проблемы. 50 оттенков ухмылок, не предвещающих ничего хорошего. — Ладно, ты меня подловил, — оскалился в ответ Трубецкой. — Фантазирую о коллегах. И о теплом пледике. И что? — А то, — Кондратий встал с кресла и заходил по комнате. — Ты и раньше-то не отличался задушевностью, а сейчас и подавно. Мне, думаешь, интересно говорить с твоим затылком? Лучше бы ты наврал, что заболел, когда я тебя в гости звал. Мне обидно вообще-то, хотел похвастаться успехами перед единственным другом, и что? — И ничего, — вздохнул Трубецкой, загораживаясь чашкой с остывшим чаем. — Нет, Серж, ты все же образцовый мудак. Внутри себя я радуюсь даже, что тебя настигла кара Божья, но больше все-таки недоумеваю. На что тебе этот Муравьев? Нет, он милый, конечно, но ты-то не милый, он от тебя через неделю в Новосибирский филиал переведется, если ты его раньше не пошлешь, потому что скучно. — Кондратий продолжал азартно расхаживать перед Трубецким, излучая безжалостность. — Мог бы на Романове зациклиться, от него хоть польза есть — может тебя продвинуть, а тут что — у тебя столько полочек нет, чтобы заполнить ваши потенциальные отношения, обреченные на провал. Это был удар ниже пояса, и Трубецкой пожалел, что вообще рассказал Кондратию ту идиотскую историю. Но из песни слов не выкинешь — он влюбился в Сережу Муравьева из-за полочки. Прямо как в дешевых романах: они приятельствуют, пару лет сидят за соседними столами в офисе, а потом единственная мелочь заставляет сердце биться сильнее, а в животе заводится крылатая живность. Единственная мелочь. Мать ее, полочка. Трубецкой уже раз десять проклял тот день, когда пожаловался Сереже, что купил в Икее полку, а мастера вызывать ему лень, и она валяется как есть, в упаковке, вечно подворачиваясь под ноги и загораживая прихожую. Сережа в самом деле был милым — предложил заехать после работы и повесить, лучше бы в тот день он поехал после работы куда-нибудь еще, хоть к черту в ад, а не к Трубецкому домой. Армагеддон, сотрясший привычную жизнь Трубецкого, состоял из шатающейся табуретки, на которую Сережа влез, чтобы сверлить стену. Табуретка угрожающе раскачивалась, поэтому Сережу нужно было придерживать, и не заметить, какие у него сильные руки, не было никакой возможности. Дальше все было похоже на цепную реакцию — Трубецкой прижался слишком крепко, почувствовал тепло и посмотрел то самое кино в голове, которое после крутили без остановки: сперва откровенно неприличное, почему-то решив, что Сережа наверняка трахал бы его долго, но нежно. Потом Сережа слез и сказал, что табуретку тоже не мешало бы починить, особенно после того, что ей только что пришлось пережить, а Трубецкой ответил, что в таком случае сделает кофе. Под шум из комнаты кофе варить было особенно уютно, и мысли из откровенно похабных вдруг стали сентиментальными и какими-то преступно домашними, и это было гораздо хуже. Трубецкой зачем-то представил, как они живут вместе, и Сережа просто пришел с работы, а сейчас они будут ужинать, а потом пойдут в спальню… Второй ангел вострубил. Апокалипсис набирал обороты. И третий ангел вострубил, и Трубецкой заметил, какая у Сережи улыбка — светлая и теплая, и какой при этом цепкий взгляд. Под кофе Сережа, не особенно смущаясь, схомячил половину стоявшего на столе печенья, и они полчаса беззлобно переругивались на предмет здорового питания, от чего минутная фантазия о совместной жизни заколосилась в воображении пышным цветом. Когда Сережа ушел, Трубецкой почувствовал смутную пустоту, но окончательно все сломалось на следующий день. Трубецкой так запутался в своих неожиданных фантазиях, что даже разозлился на Сережу, когда тот немедленно не бросил ему под ноги весь мир, а просто, улыбнувшись, спросил, не нужно ли Трубецкому еще что-нибудь починить или повесить. И тут бы ему придумать протекающий кран или скрипящую дверь, но четвертая печать была сорвана, и Трубецкой превратился в романтическую катастрофу. — Сам справлюсь, — так он и ответил и немедленно захотел себя убить. А Сережа только пожал плечами и вернулся к работе. Трубецкой ненавидел влюбляться, не умел и не хотел этого делать. Он, давно сформировавшийся во взрослую, циничную личность, панически боялся своих чувств. Привязанности, сопряженных с ней разочарований, душной несвободы, а главное — уязвимости. И всякий раз сворачивался в состоящий из язвительности клубок. Хочется и колется. И ему бы на этом остановится, но кто может остановить Апокалипсис — чем больше Трубецкой старался не думать о Сереже, тем хуже у него это получалось. Он мысленно представил все: совместные отпуска, поездки на работу, секс на кухне, да что там — даже знакомство с мамой. Время шло, Сережа больше ничего не предлагал, только смотрел иногда — пристально и непроницаемо, а Трубецкой заводился — в его фантазиях все было слишком хорошо, неужели Сереже было сложно воплотить их все. Подумаешь, хамит, Трубецкой всегда хамил, когда чувствовал подступающую панику. А рядом с Сережей паника ширилась и превращалась в вышедшую из берегов реку. Спустя неделю стараниями Трубецкого они едва разговаривали. Нужно было что-то менять, и решение было одновременно простым и невозможным — сделать первый шаг, раз уж умудрился так быстро все испортить, и попытаться начать все сначала. Но пятый ангел вострубил, и имя ему было — страх. Страх, что после всех подколок и язвительности Сережа просто его пошлет. Трубецкой окончательно и бесповоротно запутался. От этого фантазии, в которых все было хорошо, сделались только ярче и продолжительнее. — Ты что, опять? — уже ничуть не стесняясь, Кондратий хлопнул перед его лицом в ладоши, отчего Трубецкой подпрыгнул и вылил на себя остатки чая из кружки. — Да я слушаю тебя. Черт, — Трубецкой попытался отряхнуть брюки. — Я мог бы залипнуть на Романове, я мудацкий друг. Я все слушаю. И на Романове залипать я не хочу, я вообще не хочу залипать. — Ну так переспи с ним, — торжествующе резюмировал Кондратий. — С Романовым? — С Муравьевым, идиот, — он протянул Трубецкому коробку с салфетками. — Сразу все твои фантазии как ветром сдует. Хреновый секс — лучшее лекарство от любви. — А если он будет не хреновый? — Трубецкой был уверен, что бед на его голову свалилось мало, и в довершение всего секс был бы отличным. Может, самым лучшим. — Значит, он тебе починит что-нибудь еще, например, твою съехавшую кукушку, — Кондратий засмеялся своей же шутке и едва увернулся от летящей в него скомканной салфетки. — Я вообще не понимаю, в чем проблема? Твой последний, как его? Петя? Паша? Ты же сам его склеил, и я что-то не припомню таких страданий и безумного бреда. — Паша мне не нравился, я просто хотел узнать, как он трахается. — А как Муравьев трахается — тебе неинтересно? Кондратий страдальчески застонал и накрыл глаза ладонью. Очевидный и недвусмысленный жест. — Интересно. И не только как он трахается. В этом вся суть, ты не влюбляешься, живешь в свое удовольствие, клеишь кого хочешь. А влюбляешься и хочешь, чтобы клеили тебя. Трубецкой повертел в руках салфетки и, почувствовав себя в очередной раз полным идиотом, поставил их на стол. — Так он же тебя клеил, ну, когда предлагал еще чем-то помочь. Ты сам все запорол, а мог бы сейчас имитировать счастливую жизнь, шторы выбирать или борщи варить. — Спасибо, я помню, — сухо процедил Трубецкой, но, подумав, смягчился. Настолько, что, махнув на все рукой, поделился с Кондратием очередной своей бедой, возникшей буквально вчера. — Я теперь думаю, а вдруг он вообще не по мужикам? — Серж, если бы тебя не было, тебя бы придумали. Как мем, — Кондратий тяжело вздохнул и вновь уселся в кресло, хотя было видно, что неподвижность дается ему с большим трудом. — Ладно, слушай меня. Помнишь Аньку из финансового? Мы с ней ходим выпить иногда, и она мне рассказала забавную историю. Короче, она как ты. Как ты в адекватной вселенной — любит залипнуть на ком-то на работе, но исключительно платонически. Говорит, чтобы приятнее было на эту работу вообще ходить. Для блеска глаз и карьерных свершений. Трубецкой слушал молча — если прерывать Кондратия, один Бог знает, когда они доберутся до сути. — Она тоже собиралась залипнуть на Муравьеве, и что вы в нем находите, не пойму. Ну не суть, он, видимо, как лампочка для идиотов. Собиралась присмотреться, повздыхать, уже распланировала, как будет бегать с ним в курилку, а потом на корпоративе пошла к себе в кабинет позвонить и увидела, как они с Барановым целуются возле переговорной, оба пьяные, конечно. Ты же помнишь Баранова? Он в отделе безопасности работал. — Так, может, он и встречается с этим Барановым? — внутри у Трубецкого все похолодело. — Нет, Баранова же уволили полгода назад, он куда-то под Киев переехал и устроился сисадмином, дауншифтинг, типа. — Откуда ты вообще все это знаешь? — от обилия информации про пьяные поцелуи и уволенных сисадминов мысли путались, но основное Трубецкой ухватил — хоть одно его опасение было полностью беспочвенным. — Я же пресс-служба, мне положено все знать. Это, кстати, был секрет, и рассказал я его, только чтобы не провоцировать новый виток абсурда. И понадеявшись, что ты наконец осознаешь, как тебе повезло, что я тебя до сих пор не послал, несмотря на то, что ты, Трубецкой, бездушная эгоистичная тварь. — Может, ты, как пресс-служба, знаешь и что с этим делать? С Муравьевым, а не с тем, что я тварь, тут уж извини — что выросло, то выросло, — Трубецкой почти не злился на Кондратия за бесконечные подколки — в конце концов, он все это заслужил. И другом в таком состоянии был паршивым, и собеседником так себе. — Если ты спрашиваешь, — Кондратий задумался, но уже через секунду хлопнул себя по лбу и снова вскочил на ноги. — Просто — как все гениальное! Ну точно, идеальный план соблазнения или извинений, называй как хочешь. Муравьев будет в таком восторге, что, может, и забудет, как ты ему хамил без причины. — Меня пугает твой энтузиазм, — Трубецкой немного привирал — ему сейчас хотелось помощи, и то, что Кондратий явно нашел какой-то выход, внушало хоть и слабые, но все же надежды. — И правильно, ты и должен испугаться. Это ключевой момент, — Кондратий смерил шагами комнату, раз, другой, от его мельтешения хотелось встряхнуть головой, но Трубецкой терпеливо ждал. — Коробка из даркнета — вот что тебе нужно, чтобы все починить. — Какая коробка? — Трубецкой уставился на Кондратия, но яснее от этого не стало. — Трепло, — мрачно бросил тот. — Я так и знал, что нихрена ты не слушал. А я тебе о ней полчаса распинался, пока ты витал в мечтах о хозяйственности Муравьева. Что ж, тем лучше — будет тебе наказанием, теперь-то тебе придется меня слушать. — Я слушаю, — Трубецкой посмотрел на Кондратия, всем собой демонстрируя внимание. Доказывать, что он слушал в прошлый раз, не имело смысла, в его памяти не было ни следа коробок. — Это из англоязычного интернета тема — в даркнете есть места, где продают якобы проклятые вещи. И коробки с секретом, что-то вроде киндерсюрприза, но для помешанных на ужасах и мистике. Заказываешь такую коробку, и пока не откроешь, не узнаешь, что внутри: там может лежать флешка с жуткими видео, окровавленные тряпки или нож, куклы вуду, обугленные страницы из библии Сатаны. Что угодно, и ты понятия не имеешь, это вранье и бабкин хлам или тебе достались улики с места преступления. — То есть ты заказываешь себе за свои же деньги коробку неизвестного мусора? Трубецкой, конечно, ожидал чего-то подобного, Кондратий никогда не искал легких или просто нормальных путей. Однажды он взялся писать стихи кровью, к счастью, быстро с этим завязал, но ощущение, что издевательства над здравым смыслом — часть его натуры, осталось с Трубецким навсегда. — Не мусора, а бодрящей жути. Говорят, одному мужику в коробку положили фотографию его дома. Изнутри. — Ты это на реддите вычитал? — Трубецкой не выдержал и фыркнул. — Хорошие рекламщики в даркнете, толкать мусор с помощью бредовых страшилок. — Бредовые страшилки — это твое залипание. Знаешь, если мне понадобится кого-нибудь напугать, я об этом расскажу, а не о том, как купил коробку. Кстати, я купил и в прямом эфире распаковал — шестьдесят тысяч зрителей, прикинь? Вот о чем я собирался тебе рассказать, наивно надеясь, что ты порадуешься за меня. — Так ты пришел к успеху? Мог бы хотя бы вина купить по такому случаю, — Трубецкой все-таки искренне порадовался за Кондратия, тот прилагал слишком много усилий, чтобы быть замеченным и оцененным, и, безусловно, заслуживал всеобщего внимания, даже если полученного таким способом. — А что было в коробке? — В моей? Жуткий одноглазый пупс, и, поверь мне, его единственный глаз смотрел мне прямо в душу, а еще детские рисунки, но такие, за которые потом до совершеннолетия по психологам водят — исколотые ножами люди, какая-то рогатая тварь, классика. Я тебе потом запись онлайна пришлю, сам увидишь. — Не уверен, что хочу смотреть, но придется же. Ладно, постой, а Сережа тут при чем? Как, по-твоему, я должен все исправить с помощью непонятного хлама? Два и два по-прежнему не складывались. — Элементарно, Сережа твой — святая простота. Регистрируется под своим настоящим именем, да еще и фотку на аватарку ставит тоже свою. Он смотрел мой эфир, даже, прикинь, тысячу задонатил. Потрясающий человек, тысячи ему для меня было не жалко, а прикрыть перед Романовым, когда я опаздывал, на это ему взаимовыручки не хватило. Неприязнь Кондратия к Сереже начинала обретать ясность, остальное все еще не очень. — Он просто честный, примерно настолько, что если его застать врасплох, даже не придумает, чего бы наврать. Если ты думаешь, что он специально, то ты точно ошибаешься. Романов, нависающий над тобой в понедельник утром, это тот еще стресс, тут уже думаешь, как самому спастись. Может, донат был вместо извинений, к тебе же не подступишься, ты вообще видел свое лицо, когда тебя что-то бесит? — Ладно, допустим, ты прав. Тогда я еще меньше понимаю, почему ты не смог склеить такого человека. Зато сам Трубецкой понимал это отлично — Сережа был честным и послал бы его тоже очень честно и с сочувствием, после такого можно было только лечь и умереть со стыда. -Может, он и стрим твой посмотрел исключительно из чувства вины, — предположил Трубецкой, лишь бы не признаваться, что понятия не имеет, чем Сережа увлекается вне работы. К тому же хотелось его выгородить перед Кондратием во что бы то ни стало, и это было очередным плохим знаком. — Нет, — Кондратий принял вид снисходительный и гордый. — Я его подписки посмотрел, там все каналы с крипипастой собраны, так что задонатил он мне от всей души. И смотрел тоже. Короче, план такой — ты покупаешь коробку и зовешь своего Сережу в гости распаковывать, наврешь ему что-нибудь, что тебе страшно, например. Хотя кого я учу, ты мне сегодня соврал раз пять, даже не краснея, вранье могло бы быть твоей суперсилой, если бы ты лучше старался. Муравьев точно не откажется, даже если уже тебя ненавидит, слишком ему будет любопытно. А дальше: свечи для антуража, винишко, дождь за окном, ты, конечно, испугаешься, точнее, соврешь как обычно, поприжимаешься в нужный момент, и готово дело. — Я не буду покупать вещи из даркнета. Не хочу, чтобы у меня на компьютере потом обнаружился сервер с порнухой, причем как раз в тот момент, когда полиция уже выломает дверь, — Трубецкой совершил последнюю отчаянную попытку отказаться. План был всем хорош, кроме одного: Трубецкой боялся даже с такой простой задачей не справиться и предпочел бы трусливо выпадать из реальности в свои грезы, и дальше ничего не предпринимая. А потом, чем черт не шутит, само бы прошло или Сережа наплевал бы на его поведение и зажал где-нибудь возле курилки. Поцеловал, не обращая внимания на фальшивые протесты… Трубецкой с силой ущипнул себя за руку и скривился от боли. — Ладно, не покупай, — подозрительно легко согласился Кондратий. — Я сам тебе куплю, чего только не сделаешь для друга, может, и Муравьев твой тогда извинится передо мной словами через рот и в следующий раз хотя бы попробует наврать начальству. Вклад в долгосрочные перспективы. Только за коробкой сам поедешь, я тебе координаты потом перешлю. — Координаты? — Трубецкой нахмурился. — Ее что, надо будет искать, как закладку? — Нет, блин, тебе ее курьер яндекса привезет, — Кондратий снова закрыл лицо ладонью. — Серж, ты меня убиваешь. Может, ты и хочешь спалить свой адрес в даркнете, а я вот не очень, мне своего настоящего кредита хватает, не горю желанием узнать, что их стало десять. Пришлю координаты, сходишь и заберешь, проще простого. Даже ты справишься. — Если это будут координаты Купчина — я с места не сдвинусь, — это планировалось как аргумент против, но прозвучало так, словно Трубецкой уже согласен. Оставалось только смириться и осознать, что, если понадобится, он и в Мурино потащится — если уж Кондратий взялся помогать, он весь мозг выест, но не отстанет, а в ход пойдут откровенно бесчестные методы, такие как напоминания о всех оказанных в прошлом услугах и угрозы рассказать все Сереже прямо сейчас. Деваться было некуда, оставалось только принять дружескую помощь во избежание еще худшей дружеской помощи. К тому же, как всякая кретинская затея, это действительно могло сработать. — Ладно, заказывай свою коробку, — обреченно вздохнул Трубецкой.