Коробка

Координаты Кондратий прислал тем же вечером, Трубецкой с сомнением посмотрел на ряды цифр и убрал телефон с глаз долой. Думать о том, в какую бредовую затею он влез, мучительно не хотелось, а собственная навязчивая влюбленность показалась пустяком. Что может быть проще, всего-то нужно было подойти к Сереже, извиниться за свое странное поведение, намекнуть на плохое самочувствие или проблемы, а потом в знак примирения позвать выпить после работы. И все, легче легкого. И никаких коробок, никакого коршуном нависающего над ним Кондратия с его идеями. Разумеется, просто ничего не было. И легко не было. В офисе Сережа слишком уж внимательно на него смотрел, а потом не выдержал и спросил: — С тобой все нормально? Ты какой-то странный в последнее время. Ничего не случилось? — Все нормально, — отрезал Трубецкой и попытался уткнуться в папку с документами, но его мрачный вид и слишком резкие ответы окончательно допекли Сережу. — Слушай, я тебя что, обидел? Ну скажи тогда, достали эти разговоры сквозь зубы. — Чем ты мог меня обидеть? — Трубецкой хотел бы заткнуть себе рот, но адреналин шарахнул в голову, горло сдавила подступающая паника, и все дальнейшее он наблюдал как будто со стороны. — Мы с тобой просто коллеги. И все. Чем, интересно, ты мог меня обидеть? Степлер у меня взял со стола? Бред какой-то, дай поработать спокойно, и так проект горит, так еще ты… Каждое слово опускалось как молоток на крышку гроба, в гробу лежал Трубецкой, и молоток держал тоже он. Все сам. Даже не попытался противостоять своим надуманным страхам, как будто остался на всю жизнь ребенком, ставящим одноклассникам подножки в качестве знаков внимания. К счастью, Сережа не стал дослушивать его тираду — молча развернулся, сел за свой стол и отгородился наушниками и монитором. Работать Трубецкой не мог. «Какой же ты придурок» — шептал внутренний голос с издевательскими интонациями Кондратия. Сережина спина маячила справа немым укором, и Трубецкой не выдержал. Когда Сережа ушел обедать, впервые не позвав его с собой, Трубецкой накарябал на стикере одно слово «извини», и приклеил его на Сережин монитор. Стикер так и провисел на нем до самого вечера. Сережа только молча взглянул на него, снова засунул в уши наушники, включил музыку и никак не прокомментировал жалкую попытку Трубецкого. Он мог бы смять и выкинуть жизнерадостную салатовую бумажку или повернуться и кивнуть, улыбнуться, хотя последнее было не обязательно, ведь улыбок Трубецкой не заслужил, но Сережа не сделал ничего. Оставил как есть и забыл о существовании Трубецкого, оставив его наедине со всеми сомнениями и виной. Трубецкой надеялся, что хотел проучить и завтра сжалится, но что, если не нет? Мысль о соломинке, переломившей спину быка, была нелепой. Если бы соломинка, а не целое бревно, которым Трубецкой собственноручно все разрушил. В голове снова включили кино, на этот раз особенно невыносимое. В нем Трубецкой был нормальным. И не было момента, когда все испортилось. Трубецкой наврал, что у него протекает кран, когда Сережа спросил, не нужно ли ему чем-то помочь. Апокалипсис не случился, захлебнувшись в самом начале, а они с Сережей трахались прямо на кухонном столе, не обратив внимания на ударившуюся об пол чашку с недопитым кофе. И секс ничего не испортил. Трубецкой не мог работать, не мог ждать завтра, нормально извиниться тоже не мог. Не мог даже избавиться от навязчивых мыслей, абсолютно экзальтированных и таких притягательных. Чем больше барахтался, тем сильнее увязал в пустой, казалось бы, ситуации. Спать толком тоже не вышло, он все думал, как Сережа завтра посмотрит сквозь него и уткнется в монитор на весь бесконечно долгий день. Извиниться было просто, а еще проще превратить извинения в очередную колкость. И Трубецкой решился. *** Ранним утром, вливая в себя третью по счету кружку кофе, он вбил координаты в карты, а ровно в восемь утра, одетый в рабочий костюм, любимое черное пальто и новые туфли, стоял напротив разрушенного остова неизвестного здания в районе Карповки. Набережная осталась позади, а цифры из сообщения привели его в безлюдный и полузаброшенный квартал, казавшийся одновременно чужеродным и слишком свойственным этому городу. Очередным вырванным из жизни догнивающим клочком истории. Клочок, на который смотрел Трубецкой, догнил окончательно. Крыша вместе с потолочными перекрытиями обрушилась вниз, прихватив заодно и часть стен. Здание словно сожрало само себя, исторгнув наружу полупереваренное нутро, расплескав сквозь провалы окон щербатые куски штукатурки, ошметки дерева и белесую пыль. Под дождем пыль серела и стекала тонкими струйками к ногам Трубецкого, образуя мутные лужи. «Схлопнулось», — невесело пошутил Трубецкой. Интуиция раньше разума подсказала, что здание обрушилось совсем недавно, максимум неделю назад. И уже потом Трубецкой начал замечать признаки своей правоты — внутрь еще не успело нанести листьев, щербатые сколы не отсырели и не начали покрываться зеленоватыми разводами мха, даже ограждение поставить еще не удосужились. Хотя аргумент про ограждение был сомнительным — судя по всему, здесь мало кого волнует происходящее с пустующими домами. Их просто бросили на растерзание дождю и времени. Нужно было позвать с собой Кондратия, с ним было не так тошно и увлечение Сережей казалось всего лишь забавной блажью, которую нужно исполнить смеха ради. Но Трубецкой отказался от этой идеи почти сразу — компании он не заслуживал, вся поездка, нелепая и бессмысленная, стала для него искупительной жертвой. Можно подумать, Сережа его простит, если он испортит свои туфли, безжалостно исцарапав их об обломки стен. Или если его арестует полиция, приняв за наркомана, который ищет закладку. Наверняка здесь много таких водилось, пустые глазницы соседних зданий смотрели заинтересованно, приглашая и в них поискать что-нибудь запретное. От мысли о полиции внутри неприятно потянуло, и Трубецкой поспешно сошел с тротуара, чтобы хотя бы попытаться заглянуть в мертвое нутро развалин. Несколько раз споткнувшись и выругавшись сквозь зубы, Трубецкой добрался до зиявшего на месте окна широкого пролома. Ветки сирени хлестнули его по плечу, оставляя на рукаве серые следы каменной пыли. Пальто тоже пришлось принести в жертву. Трубецкой пожалел, что оставил зонт в машине, а еще о том, что в детстве не лазил с дворовыми приятелями по заброшкам, рискуя сломать себе шею. Возможно, тогда мертвые развалины не навевали бы на него безотчетную тоску, обретающую в районе позвоночника форму смутной тревоги, колючими мурашками поднимающейся к затылку. Трубецкой был приличным ребёнком. Увлекался моделированием. Он переступил через край стены, как в омут нырнул — зажмурившись. И тут же поплатился за это, едва не споткнувшись о нагромождение битых кирпичей и толстых обломков штукатурки. Сверху капало, но Трубецкой порадовался отсутствию крыши — по крайней мере, света было почти столько же, сколько снаружи, темнота его бы добила. Но даже при свете ему примерещился острый и внимательный взгляд, направленный в солнечное сплетение. В груди тут же заныло, сперло дыхание, но тут на лоб полилось откуда-то сверху, и ощущение чужого взгляда исчезло. Трубецкой задрал голову и обнаружил над собой кусок потолка с чудом сохранившейся лепниной в виде виноградных лоз. Рядом неизвестный художник изобразил корявую пентаграмму и сообщил, что Саня козел. Судя по стараниям, приложенным для того, чтобы взобраться на такую высоту, козлом Саня действительно был первостатейным. Гвоздь, торчащий из отсыревшей доски, прочертил на ботинке длинную полосу. Трубецкой выдохнул сквозь сжатые губы. Искать что-либо здесь не представлялось возможным — вся середина здания, по сути, являлась гигантской кучей разномастных обломков, угрожающе поскрипывающих в такт его шагам. Все, что мог делать Трубецкой, — пробираться по краю вдоль остатков внешней стены, внимательно вглядываясь в щели между перекрученными и изломанными внутренностями дома. Кондратий наверняка будет смеяться, узнав о его утренних приключениях. Интересно, будет ли смеяться Сережа, когда-нибудь потом, когда Трубецкой наберется смелости, чтобы рассказать ему о подробностях великого соблазнения. Почему-то казалось, что нет, скорее отругает за неосторожность. Задумавшись о том, как они с Сережей однажды поговорят и об этом тоже, лежа, обнявшись под одеялом, в безопасности, Трубецкой привычно выскользнул из реальности, чем реальность тут же и воспользовалась, подсунув ему под ноги ржавый металлический прут, о который увлеченный своими фантазиями Трубецкой споткнулся и начал стремительно падать спиной вперед. Он попытался схватиться за стену, но выступающий кирпич, за край которого зацепились его пальцы, легко выскользнул наружу, оставшись у Трубецкого в руке, и только придал ускорения. Трубецкой со всего размаху врезался спиной в стоящий вертикально кусок потолка, и вся конструкция из обломков жалобно застонала под ним, сдвигаясь с места. Он едва успел отскочить, прежде чем то, что послужило ему опорой и уберегло от вполне реальной возможности насадиться спиной на ржавое железо, опрокинулось со всего размаху на то место, где он только что стоял, и разошлось десятками трещин, превратившись в очередную груду осколков. Трубецкой замер, чтобы отдышаться, руки тряслись, и кирпич, который он по инерции продолжал держать, выпал из ослабевших пальцев прямо ему на ногу. — Сука, — прошипел Трубецкой и пнул кирпич другой ногой, безнадежно ободрав носок туфли. И только после этого посмотрел на открывшуюся нишу в стене. В ней стояла коробка. Вернее, шкатулка, небольшая, вроде той, в которой его бабушка хранила семейные драгоценности — подернутые рыжеватой дымкой жемчужные бусы, броши в чернеющем серебре и массивные золотые кольца. Трубецкой любил их рассматривать, когда был ребенком. Эту шкатулку рассматривать не хотелось — когда-то до скрипа гладкая полировка оцарапалась и вздулась пузырями, а из ниши тянуло холодом и запахом болота. — Могли бы хоть упаковать, — проворчал Трубецкой вслух, обращаясь к находке. У Кондратия коробка была другая, он все-таки посмотрел видео — действительно коробка, кажется, от детского конструктора, покрытая бурыми пятнами и в несколько слоев обмотанная пищевой пленкой. Именно так, чтобы будничность и незначительность переставали таковыми казаться и начинали вызывать неуловимую жуть. Шкатулка вызывала только грусть и ностальгические воспоминания. Трубецкой, морщась, засунул руку в дыру, торопливо, словно боясь, что из темноты ее схватит когтистая лапа, достал свою добычу и поспешил покинуть развалины, пока на него еще что-нибудь не рухнуло. Придавленная кирпичом нога нудно болела. *** Спустя четверть часа он сидел в машине на офисной парковке, выставив из салона ноги и тщетно пытаясь привести в порядок обувь. И брюки, тоже оказавшиеся покрытыми грязными брызгами. На работу в таком виде приходить было категорически нельзя. Рядом с правым ботинком росла груда посеревших влажных салфеток, а чувство торжества от того, что все-таки нашел дурацкую коробку, все никак не приходило. Еще бы, ведь предстояло самое сложное — позвать Сережу. Будет смешно, если тот пошлет Трубецкого вместе со всеми его попытками примирения и будет в целом прав. Связываться с собой Трубецкой не желал никому. — Выглядишь хреново, — Кондратий возник из ниоткуда и с любопытством заглянул в салон. — Отойди, свет загораживаешь, — буркнул Трубецкой, меньше всего расположенный слушать такие комплименты, пусть даже от друзей. — Так ты ее нашел? Коробку? — Трубецкой вернулся к прерванному занятию, как будто салфетки могли спасти безнадежно исцарапанные туфли, и в поле его зрения остались только ноги Кондратия в жизнерадостных оранжевых кроссовках. — А что, не видно? Где еще, по-твоему, я мог приобрести такой цветущий вид, как не лазая по помойкам по твоей милости? — Трубецкой, ты меня поражаешь, — ноги Кондратия сделали несколько шагов влево, исчезнув с глаз, потом снова появились. — Я был уверен, ты передумаешь и никуда не поедешь, даже деньги бы на это поставил, если бы можно было. — Чтобы ты меня живьем сожрал за то, что пренебрег твоей гениальной идеей? Нет уж. И, кстати, мы квиты, ты потратил деньги, я убил свою обувь. Посмотри-ка, что у меня на спине? — Трубецкой оставил тщетные попытки вернуть туфлям первозданный вид и, выбравшись из машины, всучил Кондратию оставшиеся салфетки. — Паутина, — восторженно отозвался тот и завозил ладонью по спине Трубецкого. — Надеюсь, Муравьев стоит таких жертв, берем же кота в мешке. — Мы еще никого не берем, я вчера запорол все настолько, что он со мной больше не разговаривает. Даже на обед не позвал, — Трубецкой уныло посмотрел на двери офиса и отвернулся. — Не мешай мне радоваться за друга, который почти превратился в сталкера. Где ты был вообще? Коробку покажешь? — Кондратий закончил приводить Трубецкого в божеский вид, отошел на шаг, любуясь плодами трудов своих, и, насмотревшись, кинул салфетки на водительское сидение. — В бардачке посмотри, — великодушно разрешил Трубецкой. — Осторожнее только, она, похоже, старая. А был на Карповке, возле каких-то развалюх, даже не знал, что такие еще остались. Вот тебе и благоустройство города. Залезать пришлось, естественно, в ту единственную, которая совсем обрушилась, меня там чуть куском потолка не убило, — уточнять, что, если бы не собственная неловкость, он бы точно вернулся ни с чем, Трубецкой не стал. — Свихнуться можно, выглядит абсолютно проклятой. Муравьев с ума сойдет, точно говорю. Даже я с тобой переспал бы после таких подвигов, — Кондратий не стал утруждать себя и обходить машину, чтобы открыть пассажирскую дверь, влез с водительской стороны, распластавшись на сидениях так, что наружу торчали только его кроссовки. — Спасибо за предложение, я запомню, — хмыкнул Трубецкой и наконец испытал что-то похожее на удовольствие. Считать себя героем было куда легче, когда пальто не украшала паутина и пыльные разводы. — Я с тобой пойду. К Муравьеву, — вдруг сказал Кондратий, неловко выбираясь наружу. — Я могу обойтись без мамочки, мамочка, — Трубецкой меньше всего хотел, чтобы у его жалких попыток довести дело до конца были зрители. А особенно зрители, которым будет только в радость издеваться над ним до конца жизни. — Не можешь, — Кондратий впился пальцами в его локоть и потащил за собой к офису. — Я за дверью постою и войду якобы по делу, если ты снова попытаешься все пустить под откос. Не дам тебе сморозить очередной роковой бред. К тому же стресс мобилизует ресурсы организма, тебя будет так бесить, что я подслушиваю, что ты направишь все свое раздражение на меня, а не на Муравьева. Гениально, скажи же. — Звучит как будто ты просто хочешь послушать, как я позорюсь, а оправдание высосал из пальца секунду назад, — Трубецкой уже злился, Кондратий не дал ему ни шанса подготовится и хотя бы мысленно проговорить то, что, скорее всего, так и не скажет. — Боже упаси, исключительно забота о тебе, — Кондратий как нарочно не замечал его раздражения; или замечал, но именно этого и добивался. Так или иначе, он ловко втолкнул сбитого с толку Трубецкого в кабинет и хищно ухмыльнулся в приоткрытую дверь. Иногда Трубецкому казалось, что Кондратий — это тоже испытание, одно из многих в его жизни. Сережа выглянул из-за монитора. Еще бы, Трубецкой буквально ввалился внутрь и едва не потерял равновесие. Можно было только догадываться, насколько странно он выглядел со стороны. *** — Привет, — Трубецкой чувствовал себя трижды глупо: из-за Кондратия, из-за коробки и из-за того, что трусил так отчаянно, словно ему шестнадцать. Хотелось узнать, исчез ли стикер, но взгляд Кондратия неприятно сверлил спину. Подгонял. — Привет, — отозвался Сережа своим обычным голосом. По крайней мере, он не звучал как «привет, я тебя ненавижу» или «привет, катись на хер». Начало было хорошим. Трубецкой попытался собраться с мыслями и выкинуть из них все, что могло сойти за грубость. Невидимый Кондратий и правда помогал совладать с собой. Особенно когда Трубецкой начал спрашивать себя — как скоро тот потеряет терпение и решит взять дело в свои руки. Примерить на себя амплуа офисного Купидона. Или заботливой мамаши, которая приводит свое чадо в песочницу и сажает его рядом с другими детьми, приговаривая: «А это Сереженька, он теперь будет с вами играть, не обижайте его». Точнее, «Это Сереженька, он у меня совсем кретин и не умеет говорить ничего, кроме гадостей, когда влюблен, но ты пригласи его куда-нибудь, я ему даже рот завяжу, чтобы он ничего не испортил». Если молчание продолжит затягиваться, именно так и случится. С Кондратия станется сдать его со всеми потрохами, не выдержав идиотизма происходящего, а признаваться себе в том, что это далеко не худший способ решения проблемы, не хотелось. Сам сумел все испортить, значит, сумеет и исправить, не слабак же и не подросток. Просто человек-катастрофа, ну с кем не бывает. Да ни с кем такого не бывает, один Трубецкой, несмотря на свою репутацию серьезного и даже циничного человека, на самом деле страдающий идиот. Ярость бодрила, и слова давались легче. — Слушай, я себя вел как придурок вчера. И вообще в последнее время. Извини, мне правда жаль, просто навалилось все. Я не хотел тебя обидеть, — Трубецкой выдохнул и уставился в пол. Минут без испорченных отношений — одна. — Я подумал, ты это из-за Кондратия, — тихо сказал Сережа. — Что? — Трубецкой не сразу понял, что Сережа имеет в виду что-то связанное с Кондратием, а не Кондратия, прямо сейчас стоящего за дверью. Секундная уверенность в том, что Сережа прекрасно знает, что происходит, обдала ледяным холодом, и Трубецкой едва сдержал паническую колкость, готовую сорваться с губ. К счастью, Сережа снова заговорил, и все встало на свои места. Две минуты. Почти рекорд. — Его же оштрафовали из-за меня, а вы друзья. Я решил, он тебе пожаловался, и ты взбесился. Я хотел даже подойти извиниться, но ты же его знаешь — смотрит так, как будто лицо сейчас отгрызет. А я даже понять ничего не успел, Романов хитрый стал, как сволочь, спрашивает меня, как будто между делом: «А что, Кондраши еще нет?». Ну я машинально и ответил «нет». Я тебе клянусь, у него голос был такой, как будто его это вообще не волнует, я даже не думал, что он Кондратия потом в приемной подкараулит и начнет орать. — Нет, ты что, — Трубецкому стало до отвращения стыдно. Пока он думал, как решить свои проблемы, Сережа из-за его тупости сидел и искал, в чем он может быть виноват. И нашел. Захотелось обклеить весь его стол словами «извини», а заодно и всего себя. — Ты в этом вообще не виноват. Кондратия давно надо было хорошенько отчитать и, может, даже квартальной премии лишить за то, что дрыхнет до последнего, а потом опаздывает, — говоря это, Трубецкой старался, чтобы его слова достигли всех ушей. Особенно ушей в коридоре. Сережа озадаченно нахмурился. — Ты все-таки извинись за меня, объясни, как все было. Тебе-то он лицо не отгрызет. — Я бы не был так уверен, но я попробую, — Трубецкой усилием воли заставил себя снять пальто и включить компьютер. Выглядеть естественно, а не стоять столбом посреди кабинета. К тому же, когда он не смотрел на Сережу, а обращался к пространству перед собой, было почти нормально. — Ты не занят завтра вечером? — спросил он у монитора. — Я подумал, что должен что-то посущественнее слов за свое поведение. — Собираешься пригласить меня на свидание? — Трубецкой попытался уловить в Сережином голосе издевку, но было не похоже, что тот издевается. — Нет, — ответил он лежащим на столе бумагам. — Вернее, не совсем. Думаю это не похоже на свидание. Ты же слышал про коробки из даркнета? Ты вроде увлекаешься этим всем… Трубецкой осекся — последнее говорить точно не стоило, любой на месте Сережи заподозрил бы, что кое-кто успел слишком пристально изучить его аккаунты в соцсетях. А ведь Трубецкой этого не делал и не делал нарочно — чтобы не узнать, что им нравятся одни и те же фильмы, или музыка, или места. Чтобы все не стало еще хуже. И чтобы не узнать, что у Сережи кто-то есть, кто-то, о ком он не говорит на работе. Запретил себе просматривать фотографии, на которых он отмечен, или пасть на самое дно и начать гуглить его по имени и фамилии. Трубецкой вел себя нормально, но одной фразой перечеркнул эту нормальность, возможно, последнюю оставшуюся. — Так что с коробками? Ты как будто завис, — Сережа неожиданно оказался стоящим у Трубецкого за спиной. Паника сдавила горло, Трубецкой снова подумал о Кондратии, ожидающем позорной развязки, и поглубже затолкал почти произнесенное «какого хрена ты подкрадываешься». Пять минут нормального разговора. — У меня есть такая коробка, — Трубецкой напрягся и сфокусировался на глянцевой поверхности шариковой ручки. — Я ее только сегодня забрал, даже не знаю, зачем купил. Посмотрел видео, и стало интересно, а теперь как-то жутковато открывать ее одному. А ты единственный человек, который может... Которому это интересно. Давай завтра вместе откроем? У меня после работы. — Вино брать? — уточнил Сережа. Судя по тону, он улыбался. И даже не думал считать Трубецкого слишком подозрительно осведомленным. Трубецкому с огромным трудом удалось не упасть в фантазии о Сереже, листающем вечерами его инстаграм. — Бери, — Трубецкой осторожно оглянулся через плечо. Сережа действительно улыбался и смотрел на Трубецкого почти с восхищением. — Признайся, это ведь хороший извинительный подарок, — Трубецкой не удержался, очень уж хотелось похвалы за все сегодняшние мучения от единственного человека, ради которого они были пережиты. — Признаюсь, — Сережа наконец отступил, убедившись, что все в порядке, и вернулся за свой стол. — Никогда бы не подумал, что тебе такое интересно. Я тоже хотел купить, но не решился. Так что ты мой герой. Их правда ищут как закладки? — Я завтра расскажу, — Трубецкой напустил на себя таинственный вид, чтобы не выдать радости и облегчения. — А то будет неинтересно. И даже не уговаривай, сегодня больше ничего не скажу. — Я хотел спросить, точно ли это не свидание, но раз ты так хочешь — буду держать свои вопросы при себе. — А ты бы пошел? Со мной на свидание, — Трубецкой замер, он сам не понял, как эти слова выбрались на свободу. Мало того, они звучали почти кокетливо. Как будто он наконец нормально флиртовал, вместо того, чтобы превращаться в пустынную колючку. — Не скажу. У тебя свои секреты, у меня — свои, — Сережа демонстративно углубился в работу. Но его ответ все равно звучал как «да». И Сережа даже не пытался это скрыть. Трубецкой выдохнул и улыбнулся, впервые и по-настоящему, в ту минуту он был действительно горд собой и даже поверил, что справится — и с завтрашним не_свиданием, и с собой, и со всей нелепой ситуацией, грозившей превратить его в неврастеника. Кондратий просунул в дверь кулак с выставленным вверх большим пальцем и тут же испарился. Это определенно была победа.