Коробка

Трубецкой проснулся от бьющего в глаза солнца. Часы на тумбочке показывали десять утра, а Сережа куда-то исчез. Он уже хотел запаниковать, но через открытую дверь с кухни донеслись запахи кофе и завтрака. В животе противно заурчало — Трубецкой даже не помнил, когда в последний раз ел. Болезненные попытки дышать и не умереть не способствовали здоровому аппетиту, зато сейчас он мог бы легко съесть все, что не приколочено. И то, что приколочено, тоже. Он слез с кровати и, решив не утруждать себя одеждой, просто замотался в одеяло и побрел на кухню, позволяя его краям волочиться следом по полу. Проходя через гостиную, он остановился возле коробки, как ни в чем не бывало стоящей на столе. Странно, но сейчас она выглядела просто старой потертой деревяшкой. — Я тебя не боюсь, — прошептал Трубецкой и торопливо, стараясь не оглядываться, вышел из комнаты. На кухне Сережа жарил яичницу — в отличие от Трубецкого, он явно проснулся давно и уже успел принять душ. — Ты что, всегда так рано встаешь? — спросил Трубецкой, усаживаясь на стул и отпихивая босыми ногами края одеяла. — Не всегда. Обычно я встаю еще раньше. Если ты думаешь, что твои страдания кончились, то ты очень наивный. Они только начинаются. — Чудовищно, — Трубецкой представил, как сейчас выглядит, и пришел к весьма неутешительным выводам, но Сережа смотрел так, как будто Трубецкой был чудом, по недоразумению явившимся в этот грешный мир, а не помятым человеком в одеяле. — Завтракать будешь? Я высыпал туда все, что нашел в холодильнике, есть хочется зверски. — Буду, и кофе буду, и целоваться, после того, как зубы почищу, — Трубецкой жмурился от солнца, соизволившего показаться впервые за несколько недель, и почти ни о чем больше не беспокоился… снова завязшее в мыслях «почти». — Значит все, мы спасены? — Надеюсь, по крайней мере, я чувствую себя до неприличия здоровым, — Сережа поставил на стол две кружки с кофе и убавил огонь под сковородкой. — Но мы могли бы, наверное, сходить в архив и узнать побольше об этом доме. — Нет уж, — собственный резкий ответ смутил Трубецкого, но его действительно совсем не интересовала коробка, зато очень интересовал Сережа — как Трубецкому вообще могло достаться такое сокровище, со всеми этими завтраками, кофе и таким взглядом, под которым хотелось ластиться, как кот. — Я не хочу ничего знать, если все закончилось. Чего я хочу, так это поесть, помыться и заняться уже нормальным сексом. — Ты же вчера говорил, что это был нормальный секс. — Чушь собачья. Я покажу тебе нормальный секс. Трубецкой дернул плечом, и одеяло сползло на пол. Стыдно не было, под светлым и теплым Сережиным взглядом, к которому примешивалось ничем не прикрытое желание, хотелось только жить дальше и делать все, о чем раньше он мог только грезить наяву. *** — Не хочешь сказать какие-нибудь прощальные слова? — Сережа неотрывно смотрел на дно старого мангала, где в куче пожелтевших газет и наскоро наломанных веток стояла коробка. — Спасибо, что заставила кровь и цветы исчезнуть, и нам не пришлось чистить диван, — скороговоркой выпалил Трубецкой и замер, сжимая в руках жидкость для розжига. Теперь он прятал за сарказмом другие вещи — свой навязчивый страх возвращения кошмара, которым стала их с Сережей жизнь на бесконечные трое суток. Иногда он просыпался ночью и слушал, как Сережа дышит, стараясь уловить малейший хрип или сухой шелест. Но Сережа дышал спокойно и всегда крепко обнимал Трубецкого во сне. Ничего страшного не происходило. А Сережа и в самом деле был полон сюрпризов, неведомым шестым чувством он всякий раз понимал, когда Трубецкому нужна помощь. Вот и сейчас он обнял его за плечи и спросил, задевая губами ухо: — Хочешь, я подожгу? И, не дожидаясь ответа, забрал и жидкость для розжига, и спички. Трубецкой раньше не думал, что сможет позволить себе быть слабым, неуверенным в чем-то, напуганным, параноиком. Но Сережа смотрел так, как в тот день, когда они чуть не умерли. И все понимал. Понимал, почему Трубецкой боится оставаться один и всюду ходит за ним, даже когда нужно просто выйти на кухню за чаем, всего на минуту. Сережа не протестовал и не смеялся, и, когда он затащил Трубецкого с собой в душ, оказалось, что Сереже даже нравилось вот так его защищать. Сереже нравились странные вещи, и странный Трубецкой ему нравился. Даже хуже — Сережа его любил. Он так и сказал через две недели их странного существования на два дома, когда Трубецкой мучительно размышлял, куда им ехать после работы — к Сереже или к нему, потому что снова понадобились неважные, но очень нужные мелочи — любимая футболка и кружка. Перед Сережей было неловко, он не должен был бесконечно мотаться к Трубецкому и хранить в багажнике сумку со сменной одеждой на случай, если именно сегодня ему захочется, сославшись на ерунду, поехать и проверить коробку. — К тебе? — спросил тогда Сережа, заметив мучения Трубецкого. — Прости, я не должен тебя напрягать, может, мне к психологу пойти? — Ты меня не напрягаешь, — ответил Сережа и взял ладони Трубецкого в свои. — Я тебя люблю. — Ты признался мне в любви на офисной парковке. — Ага, — легко согласился Сережа и начал разворачиваться, чтобы идти дальше. Трубецкого как ошпарило — Сереже даже не нужно было его ответное признание, он просто сказал то, что чувствовал, не прося ничего взамен. — Стой, — Трубецкой вцепился в его рукав и не сдвинулся с места. — Стой, подожди. Я тоже. Тоже тебя люблю. — Ты не обязан был это говорить, — Сережа расцепил его пальцы и взял за руку, очень крепко. — Обязан. Ты мог столько всего не узнать из-за меня, что теперь будешь проинформирован обо всем, даже о том, что теперь я страшно хочу курить, разволновался и не знаю, куда себя деть. Правда заключалась в том, что Трубецкой никому раньше не говорил этих слов, до них просто не доходило. Он предпочитал встречаться с теми, с кем было безопасно, кого было не жалко потерять. Расставался первым, с облегчением и смутным разочарованием. Опять не то, и одновременно радостно и больно — никому не показал мягкое и трепетно защищаемое, не подставился, не обрек себя на мучения, ревность, неизвестность и зыбкость. С Сережей подставиться хотелось больше всего на свете, Сережа его не предаст, и не потому, что они вместе сидели на полу, кашляя кровью. Просто Сережа был таким — честным, светлым, и если бы любил, то сильно и окончательно. Трубецкому, несмотря на все страхи и собственный стыд от всех создаваемых проблем, хотелось, чтобы Сережа любил только его. Пусть такого странного, пусть вечно напуганного самим собой. Только Сережа мог видеть в этом что-то потрясающее и говорить, что Трубецкой просто воспринимает все острее, так, как будто его за это хвалил. У него не вышло не думать о коробке, как он ни старался. Он говорил Сереже, что ему плевать, но своими действиями день за днем доказывал обратное. Вынуждал проверять. В тот последний день они так и не занялись сексом у Трубецкого, вместо этого собрали его вещи, не все, только самое необходимое, и уехали к Сереже, оставив коробку на прежнем месте. Ты можешь уехать от коробки, но не от неизвестности и постоянного ожидания неминуемой смерти, и не от осознания, что в мире и правда существует странное. Опасное. То, что никак не удается объяснить. Понять и поставить окончательную точку. Когда они все-таки вернулись через несколько дней, кровь и лепестки исчезли. Будто ничего не было, ни жуткого раздирающего кашля, ни надсадных хрипов, ни бумажного шелеста в легких. Ничего. — Как игра, только умираешь в ней по-настоящему, — пробормотал Сережа, глядя на идеально чистый диван. — Может, мы выиграли? — Трубецкой, внутренне содрогаясь, взял коробку и спрятал ее на самой дальней полке в кладовке, не позволил Сереже себе помочь, это ведь были его коробка и его вина. А вдруг и правда выиграли? Что, если для этого им всего-то и нужно было, что сказать правду, озвучить свои чувства и прекратить бояться самих себя? Боялся в основном Трубецкой, но извечное Сережино «мы» в контексте всей истории накрепко въелось в мысли и стало их частью. Было бы намного проще, если бы и коробка исчезла, но она все так же стояла на полке. Трубецкой проверял каждый раз, заставляя себя не бояться. Выходило скверно. Иногда они с Сережей оставались ночевать у Трубецкого, и он проверял несколько раз. Сережа ничего не говорил, хотя в поведении Трубецкого был повод не для одной, а для тысячи шуток. — Давай избавимся от нее? Спалим и забудем, — наконец не выдержал Трубецкой. Они лежали в постели, и Сережа читал ему вслух, он сам предложил, еще в самом начале, когда заметил, что Трубецкой долго ворочается и не может уснуть. Читали не ужасы, а Джека Лондона, и все-таки по очереди, Трубецкой настоял. Каждый из них заслуживал милых мелочей, из которых состояла настоящая жизнь и настоящая любовь. — Не боишься? — спросил Сережа, откладывая книгу. — Боюсь. Но я так больше не могу, я устал бояться, гадать и бесить тебя. Тебе вот не страшно. — Вообще-то страшно, и очень, с самого начала было. Но я смотрел на тебя и понимал, что если позволю страху вылезти, то ты сломаешься. Сейчас я это тоже понимаю, — Сережа поцеловал его в макушку и добавил. — Я с тобой как будто собираюсь, становлюсь тем, кем должен быть, а не просто милым. — Ты и не был просто милым, — упрямо пробормотал Трубецкой, Сережа ничего не сказал в ответ, и они вернулись к коробке. — Может, она вообще деактивировалась и с нами ничего не будет, — Трубецкому хотелось в это верить, но одной веры было недостаточно. — Может. Знаешь, ты прав, давай от нее избавимся, — Сережа заставил себя улыбнуться, и Трубецкой почувствовал, как у него внутри разливается нежность, от нее щипало под веками и хотелось вцепиться в Сережу и никогда не отпускать. Через несколько дней они поехали на дачу — дача принадлежала Сережиной дальней родне, ныне покойной, и медленно приходила в упадок, никому не нужная. Ключи всучили Сереже под предлогом «тебе еще жить и жить, может, отремонтируешь». Времени на это не было, и дача висела мертвым грузом, пока не пригодилась таким вот странным образом. Трубецкой даже почувствовал благодарность к опустевшему дому, подумал, что нужно и правда заняться ремонтом, приезжать потом летом, валяться на раскладушке в саду. Он был готов думать о чем угодно, только не о коробке. Сережа облил коробку жидкостью для розжига и чиркнул спичкой. Пламя взвилось вверх, заставляя облезший лак на боках трескаться и пузыриться. Они оба замерли в ожидании возмездия, которое на секунду показалось неминуемым. Ничего не происходило. Коробка просто горела. — Я, кстати, недавно вспомнил про настоящую коробку. Ту, на Смоленском, тебе не интересно, что в ней? — наконец нарушил молчание Сережа. — Нет. Мне интересно, сможем ли мы отсюда выехать и не застрять в грязи и во сколько встанет здесь все привести в нормальное состояние, раз уж ты такой домовладелец, но не коробки. Никаких коробок, даже подарки мне в них не дари, — Трубецкой осекся и замолчал, собственные слова, хоть и правдивые, показались ему слишком резкими. — Ладно, тогда подожди, — Сережа повернулся, чтобы идти в дом. — Ты куда? — Вытащу кое-что из коробки, чтобы отдать тебе. Подарок, — Сережа улыбнулся и скрылся за дверью. — Подарок, — пробормотал Трубецкой себе под нос и тоже улыбнулся. Коробка горела, изнутри поднимался едкий белый дым, взвивался кольцами вертикально вверх. Внезапный порыв ветра швырнул белесые завитки прямо в лицо Трубецкому, и его глаза заслезились, в носу закололо, и все поплыло, смазываясь. И тогда он увидел. Обрывочные картинки, словно блеклое кино. Комнату, сидящую в кресле девушку. Она как будто спала, но это было обманом — головы спящих никогда так не свешиваются на грудь, руки не болтаются плетьми, съехав с подлокотников, а лица не бывают такими пустыми. Девушка была мертва. И человек, чьими глазами он смотрел на происходящее, тоже это понял. Его мысли метались судорожно, в то время как руки трясли девушку за плечи — ее голова болталась на тонкой шее, как у тряпичной куклы. Все бесполезно. Чужие мысли Трубецкой слышал как свои собственные, и мысли были страшные, горькие и отчаянные. Лизонька. Не успел. Зачем так поздно, почему встретил ее, когда обоих уже почти сожрала проклятая болезнь? И даже тогда, когда понял и свои чувства к ней, и подступающую неминуемую смерть, не сказал, все ждал чего-то. Удобного момента, а сегодня решился, репетировал, как скажет, пока рвал для нее букет у реки, и опоздал. Кончено. Лизонька, его Лизонька, такая хрупкая, смущенно улыбающаяся и такая родная, никогда не узнает, кем была для него на самом деле. Смерть забрала, он сам у себя забрал последние дни, когда хоть призрак счастья мог озарить ее глаза, заставить смотреть по-другому, не ничейной брошенной умирать падчерицей. Кем-то важным, необходимым как воздух. Руки схватили принесенный букет и платок, выскользнувший на пол из мертвых Лизиных пальцев. И склянку со стола. А дальше коридоры, коридоры, какие-то люди, бежать от них к себе, закрыться. Сорвать с шеи крестик, потому что нет божьего промысла в том, что он собирался сделать. Вытряхнуть из коробки для писем все содержимое, ненужные записки, недописанные стихи, их теперь некому будет прочесть. Оставить только их с Лизой карточки, свою хотел подарить ей на память, но у мертвых нет памяти. Глухо стукнул о дно бесполезный крестик. Внутрь полетели цветы. И опустевший пузырек. Трубецкой почувствовал во рту горький привкус миндаля. Лекарство, если принимать по капле, облегчит боль, а если сразу, все одним глотком, умрешь. Пузырек полетел в коробку последним, ключ повернулся в замке. В комнате был тайник, наверное, оставшийся от прежних хозяев, повинуясь странному порыву, человек укрыл в нем коробку и тяжело осел на пол. А дальше не было ни слепящего божественного света, ни падения в ад, только пахнущая ромашками темнота. Он оказался заперт в своей же коробке, бестелесный дух, переставший понимать время и осознавать себя прежнего. До тех пор, пока коробку не открыли. Двое, открывшие ее, мучились сами и мучали друг друга. До отвращения знакомо молчали и недоговаривали, выдавали одни чувства за другие. И духу стало интересно, если бы они оказались на краю смерти — смогли бы признаться друг другу? Чтобы не умирать вот так, от боли и собственной трусости. Ощущая ход неумолимого времени, погребающего под собой жизни. Если они тоже не смогут, значит, это всего лишь человеческая природа, значит, так заведено, трусить до последнего, а потом жалеть о навеки утраченном. Значит, он ни в чем не виноват. Но, вопреки собственным намерениям, дух хотел, чтобы они, эти двое, его переиграли. Шептал рядом, заставляя вздрагивать и прижиматься друг к другу, толкал, собрав все силы. Посылал сны. Сны были понятными — любите друг друга открыто или умрете. Но те двое не понимали и продолжали умирать. Духу нравились лифты, тоже похожие на коробки. Их было легко остановить, чтобы заставить двоих висеть вместе в пустоте, говорить друг с другом. Сделать что-то. Один из них догадался, но не до конца, и в ход пошли новые лепестки, у духа их было предостаточно. И когда они все же сдались своим чувствам, перестали бояться, пусть даже под угрозой смерти, дух успокоился. Вернулся в свою коробку и свернулся на ворохе высохших стеблей. Чужое счастье было сладким, ему даже удалось попробовать его на вкус, узнать, как это — ощущать взаимную любовь, знать, что даже в смерти она будет рядом. Больше ему ничего не хотелось, и вечность больше не казалась пыткой. Коробка с треском развалилась, а Трубецкой шарахнулся в сторону, едва не упав. Он с трудом промогался, как будто из-под воды вынырнул. Коробка истлевала на глазах, а белый дым все полз и полз вверх, в сизое ноябрьское небо. — Ты ни в чем не виноват, — прошептал Трубецкой, сам не зная, к кому обращаясь — к себе или к запертому в коробке духу. Да и духа больше не было, только горящие обрывки журнала «Юный натуралист» и собственное колотящееся сердце. — Ты в порядке? — Сережа появился неожиданно и что-то сунул в руки Трубецкого — отрывной блокнот на пружинке, с одной стороны к нему крепилась ручка. — Я подумал, что, если тебе будет сложно о чем-то сказать, ты всегда сможешь об этом написать. Отличная же идея. «Дурак», — улыбаясь, нацарапал Трубецкой и сунул листок Сереже. — И это все? — Сережа наигранно вздохнул. — Я думал, ты будешь писать трогательные глупости, а я буду хранить их до старости. «Я тебя очень сильно люблю, и не вздумай передумать насчет старости», — сдался Трубецкой, и в ладонь Сережи лег новый листок. — Вот об этом я и говорил, — Сережа бережно сложил листок вдвое и спрятал в бумажник. — Ты правда собираешься их хранить? — мысли Трубецкого метались от Сережи к увиденному, и ему никак не удавалось полностью вернуться в реальность. При этом он чувствовал неимоверное облегчение, теперь ведь все действительно кончилось. Он наконец был абсолютно уверен. — Правда, — уверенно сказал Сережа. — Поедем домой? — Подожди, я тут видел кое-что, — Трубецкой в последний раз посмотрел на ржавый мангал, исходящий обычным, серым и вонючим, дымом. — Это странно, но я точно видел. Идем в дом, я расскажу. Не дожидаясь ответа, он потащил не протестующего Сережу внутрь дачи, клятвенно пообещав себе, что подаренный блокнот будет использовать только для романтических посланий, чтобы порадовать Сережу, а все остальное отныне и всегда будет говорить ему сам, даже если это будет сложно или неловко. Призрак исчез, но время никуда не делось, и в нем не было подходящих и неподходящих моментов, только их жизнь, которая неумолимо шла вперед, оставляя за собой все несказанные слова. И нужно очень постараться, чтобы там, куда уже нельзя вернуться, их было как можно меньше.