Коробка

— Как ты здесь не убился? — задал Сережа риторический вопрос, пока они пробирались вдоль завала к нужной стене. Трубецкой предпочел молчать и упрямо идти вперед. В развалинах ничего не изменилось, разве что стало еще мокрее и грязнее — всю пыль смыло дождем на остатки пола, и от их шагов внизу то и дело что-то чавкало и натужно скрипело. Сережа крепко держал Трубецкого сзади за воротник и следил, как коршун, чтобы он не споткнулся. Было что-то болезненно-приятное в том, чтобы Сереже это позволить. Дергать на себя, когда под ногами вырастал очередной обломок, который Трубецкой не заметил; останавливать, заставлять перешагнуть. Вырываться, доказывая, что и сам прекрасно справится, Трубецкой не пытался, самостоятельность уже не довела его до добра, а еще он чувствовал, что Сереже и правда нравится. Нравится то, что Трубецкого до тошноты бесило в самом себе — не к месту появляющаяся уязвимость, неловкость, невнимательность, неправильность какая-то, с детства не дававшая ему поверить в бабушкины слова о том, что он лучше остальных. И заставляющая его маниакально пытаться этим словам соответствовать, всегда безуспешно. А Сереже, казалось, было приятно его опекать, заботиться вот так, без слов. В нем не чувствовалось ни раздражения, ни досады, ничего из того, что, по мнению Трубецкого, он должен был испытывать прямо сейчас. Может быть, Сережа и видел его каким-то другим, только вот каким… — Здесь? — спросил Сережа. Его рука снова потянула, останавливая, воротник уперся в горло, и Трубецкой затормозил, стряхивая с себя мысли. Слева была та самая ниша. — Прости, я задумался, — Трубецкой старался не оборачиваться. — Ничего, я же здесь, — Сережа разжал пальцы, выпуская воротник. — Мне нравится спасать тебя от падения носом в кучу штукатурки, чувствую себя не таким бесполезным. Давай вернем коробку на место и уедем отсюда. — Ты же останешься? — Трубецкой все же нашел в себе силы обернуться на Сережу. — Поедешь ко мне? Я не хочу быть один. Признание далось поразительно легко, теперь, когда они оба были в опасности, все было легко. И собственные попытки сохранить лицо или какую-то несуществующую гордость казались примерно настолько же бессмысленными, насколько и опасными — они могли умереть, и Сережа так и не узнал бы почему. — Поеду и останусь, — Трубецкому показалось, что Сережа сам смутился своих слов, слишком уж поспешно он нагнулся, чтобы поднять валяющийся тут же кирпич, чтобы закрыть им нишу с коробкой. Вернуть все как было. — Готово, — Трубецкой с облегчением сунул коробку в дыру. — Закрывай. — Надеюсь, это поможет, — Сережа с усилием задвинул кирпич — стена снова стала такой же, как в тот день, когда Трубецкой был здесь впервые — ни следа тайника, только обломок дома с облезшей штукатуркой. — А если нет? Что, если нет, выяснить не удалось. Резкий оклик снаружи заставил их обоих вздрогнуть. — Эй, вы что там делаете? Я сейчас полицию вызову, если вы не свалите! — Бежим? — одними губами спросил Трубецкой. Сережа помотал головой и решительно выглянул из-за обломков. — Здравствуйте, мы из городской администрации, — Сережа улыбнулся и поправил галстук. — Случайно оказались в ваших краях и вот — конституировали обрушение и отсутствие принятых мер безопасности. Влезли сделать пару снимков и поставить в известность руководство. Мы сами из другого отдела… — По озеленению, — мрачно уточнил Трубецкой, вспомнив, сколько цветов он выкашлял за выходные. Он поглядел через Сережино плечо и увидел полноватого мужика в черной куртке, у его ног, сопя, крутился толстый черный мопс — шутка о том, что животные и хозяева всегда чем-то похожи, обретала смысл. — Да, по озеленению, — подхватил Сережа. Трубецкой даже не подозревал, что он умеет так складно врать, в голову некстати лезли сравнения с сериалом «Сверхъестественное», где герои так же лихо прикидывались представителями всевозможных ведомств. — Но передадим куда следует, может быть, отдел реставрации и восстановления заинтересуется, это ведь архитектурные памятники. — Надеюсь, что нет, — поморщился мужик, явно удовлетворенный на ходу сочиненной легендой — даже документы не попросил. — Вам, конечно, виднее, что памятник, а что нет, но от Чахоточного дома пользы не было никакой, одни проблемы. Наркоманы вечно шатались, и малышня со своими сказками. Напридумывают страшилок, а потом простужаются и ноги ломают. Вы извините, что я на вас орал, подумал, это мелкие опять. — Чахоточный дом? — переспросил Сережа. Трубецкой почувствовал, как в голову ударил адреналин — история становилась все страннее с каждой минутой. Они с Сережей уставились на мужика, стараясь ничем не выдать своего возрастающего интереса. — Да мелкие выдумали бред какой-то, что раньше здесь чахоточных лечили, и будто бы если в этом доме пробыть слишком долго — начнешь кашлять. А если чье-то имя написать на стене — этот человек заболеет, воспалением легких или бронхитом. Тоже, короче, кашлять будет. Да вы сами посмотрите, там половина стен исписана, тут перед каждой контрольной такой ажиотаж был, что родители за головы хватались. Трубецкой поддел ближайший кусок штукатурки носком ботинка и перевернул. — Смотри, — он дернул Сережу за рукав, привлекая его внимание. «Петька», «Физичка из 134 шк», «Лидия Семеновна пусть забалеет но не силна», «Танька дура рыжая» и так далее, послания, выцарапанные и написанные маркером, покрывали весь обломок. Трубецкой поежился и оттолкнул его от себя. — И что, срабатывало? — нарочито весело спросил Сережа мужика. — Да куда там, — он расхохотался, мопс, поддерживая хозяина, заливисто залаял. — Хотя многие правда простужались. Из тех, кто здесь слишком долго ошивался, надписями же дело не ограничивалось, просидеть всю ночь на спор — обычное дело. Естественно, потом бронхиты, здесь же крыши, считайте, не было, сколько я этот дом помню, а я здесь с девяностых живу. Все отсырело давно, сплошные дыры, сверху вечно капало, мой спиногрыз тоже поспорил — слег с бронхитом, я его тогда так выпорол, что он сидеть не мог. Никакие доводы разума не работали, пришлось решать рукоприкладством. Так что мы только порадовались, когда это гнилье наконец развалилось. Ладно, вы меня еще раз извините, не буду вам мешать. Не байки же про Чахоточный дом вы у себя в администрации будете рассказывать, наверняка тут на самом деле ничего похожего даже близко не было. В Питере можно только чахоткой заболеть, а не лечить ее. — Что вы, — Сережа натянул на лицо до безобразия формальную улыбочку. — Мы учтем пожелание населения о полном сносе остатков здания. — Да уж, учтите, пожалуйста, — мужик развернулся и направился к маячившим вдалеке многоэтажкам. Мопс послушно засеменил следом. — Не думал, что ты умеешь так врать, — все-таки сказал Трубецкой, чтобы не думать обо всем, что они только что услышали. — А я полон сюрпризов, — ухмыльнулся Сережа, — пошли отсюда, пока еще что-нибудь не случилось. — Как скажешь, Дин, заводи свою импалу. В смысле, мою. — Не думал, что ты смотрел «Сверхъестественное», — Сережа скользнул по Трубецкому откровенно восхищенным взглядом и потащил его в сторону выхода. — А я тоже полон сюрпризов, — чего еще он полон, думать не хотелось, по крайней мере, они оба не кашляли последние полчаса, и это могло быть хорошим знаком. А могло — затишьем перед бурей. — Жуть какая, как думаешь, это правда? — Трубецкой не хотел задавать этот вопрос, но все равно задал, не могли же они бесконечно делать вид, что все нормально. — Это не может быть совпадением, — Сережа завел машину, и обломки Чахоточного дома скоро скрылись за поворотом, Трубецкой надеялся, что навсегда. — Дети придумали страшилки про кашель, мы кашляем, может быть, потому что забрали коробку и направили все спецэффекты на себя? Трубецкой хотел поправить Сережу, сказать, что коробку забрал он, и Сереже нет необходимости брать вину на себя, но слишком приятно было осознавать, с какой готовностью он продолжает подчеркивать, что не считает Трубецкого виноватым. — А что, если… — Трубецкой невесело усмехнулся, — это не поможет? И мы продолжим кашлять? — Придется, наверное, гуглить местные легенды и обращаться к экстрасенсам с авито. Я не знаю, — Сережа не глядя нашел ладонь Трубецкого и легонько сжал его пальцы. Трубецкой снова это почувствовал — тяжесть в груди, которая никуда не исчезла после того, как коробка вернулась на свое законное место, будто бы ослабела, и он рефлекторно вдохнул поглубже. — Мне кажется… — он помедлил, говорить такое было неловко. — Только не смейся, мне кажется, когда ты рядом, мне вроде бы становится лучше. Может, я это себе придумал, когда валялся в полубреду и представлял, что все не запорол и что ты остался. Мне тогда казалось, что, когда мы увидимся, все станет лучше, я за этим и приехал в офис, чтобы ты меня простил. В очередной раз. — Как по мне, ничего смешного в этом нет, — Сережа на секунду отвлекся от дороги и бросил на Трубецкого короткий взгляд. — Мне тоже кажется, что, когда ты близко, мне как будто лучше. Может, это романтическое проклятие? Ну, знаешь, пока мы рядом, никто из нас не умрет и мы вынуждены будем не расставаться никогда. — Удобно, — Трубецкой очень старался, чтобы его голос не звучал слишком уж серьезно. — Мы уже работаем вместе, я перееду к тебе, тогда и диван чистить не придется. — Договорились, — Сережа, в отличие от него, слишком серьезным быть нисколько не боялся. — Если проклятие не снимется — переедешь ко мне. Если снимется, тоже переедешь, диван ведь уже испорчен. — А ты решительный, мне нравится, — Трубецкой все-таки улыбнулся. — Уже представляю, как ты будешь оберегать меня от вредной еды и чрезмерного употребления печенья, — Сережа все-таки напрягся, Трубецкой понял, что сейчас услышит нечто важное. — Ты не помнишь, наверное. Когда мы у тебя чай пили и ты утверждал, что я обязательно заболею диабетом однажды, я слушал и думал, что хотел бы, чтобы ты говорил мне такое всерьез. И не только это. Как будто мы уже сто лет вместе. — Я помню, — сердце Трубецкого застучало быстрее, и он все-таки решился. — Я тоже тогда подумал, что было бы здорово пилить тебя официально. После этого все и испортилось, я просто не умею нормально себя вести, когда чувствую что-то серьезное. — Значит, от коробки была какая-то польза. Теперь, по крайней мере, все прояснилось. — Спасибо, что щадишь мои чувства, — вздохнул Трубецкой. Он хотел еще что-то добавить, но телефон завибрировал в кармане, и он с опозданием вспомнил, что они даже не позвонили на работу, чтобы сообщить, почему туда не пришли. «Вы что, трахаетесь там или поубивали друг друга? Перезвони как сможешь, я Романову наврал, что вы пошли после работы в бар и подцепили там кишечную инфекцию. Романов вроде поверил — пять раз меня переспросил, точно ли я с вами не пересекался в выходные. Ты мой должник и Муравьев твой тоже». — Кондратий сказал всем, что мы отравились, — сообщил Трубецкой. Все-таки ему повезло. И с единственным другом, и с Сережей. Может, и с коробкой повезет, и решение отвезти ее обратно было правильным. — Он хороший друг и поумнее нас к тому же — я совсем забыл, что нужно позвонить на работу. Если бы нас уволили, пришлось бы сильно постараться, чтобы устроится куда-то вместе. Всю дорогу до дома они говорили о незначительных мелочах и снова пытались шутить и не вспоминать про коробку. Было почти хорошо, почти нормально. А потом они снова застряли в лифте. Кабинка, как и в прошлый раз, заходила ходуном, свет сделался тусклым и едва различимым. И снова заклубилась в углах тьма, готовая наброситься, сожрать, заставить кашлять кровью и лепестками. Трубецкой сжал кулаки так, что ногти больно впились в ладони. Сережа медленно выдохнул, повернулся к нему и решительно произнес: — Если лифты все время застревают, значит, это зачем-то нужно. Хотел это сделать еще в пятницу, но руки были заняты. Он резко притянул Трубецкого к себе и поцеловал. Губы у Сережи были мягкие, теплые и совсем без привкуса крови. Он весь был теплый и как будто свой. Трубецкой с готовностью обнял его в ответ и рухнул в поцелуй всем собой, закрыв глаза и не обращая внимания на тени и скрежет механизмов над головой. Ему было плевать, хотелось начать стаскивать с Сережи одежду прямо здесь. Они так увлеклись друг другом, что даже не заметили, как вспыхнул свет и лифт поехал вверх как ни в чем не бывало. И как он остановился, тоже не заметили, продолжая целовать друг друга перед распахнутыми дверями. — Идем, — Сережа потянул его к квартире, с неохотой отстраняясь. — А то твои соседи подумают о нас черт знает что. — Подумают, что мы собрались трахаться, — уточнил Трубецкой, облизывая губы. — А мы собрались? — Сережа чуть замешкался, открывая дверь. Трубецкой и забыл уже, что отдал ему ключи еще утром. — Определенно, — Трубецкой втолкнул Сережу в квартиру с твердым намерением в этот раз довести дело до конца и сделать все правильно. Но внутри их ждала новая проблема. Точнее, старая. Коробка. Она стояла в гостиной, так, словно они не уносили ее час назад, не прятали в стене, вообще не касались. Сердце Трубецкого пропустило удар, и он неловко привалился в стене, сжимая Сережину ладонь так сильно, будто собирался переломать в ней все кости. — Этого не может быть, — прошептал Сережа. — Мне кажется, я ее правда выкинул тогда, мне это не приснилось, а она… Договорить не удалось. От вида коробки в груди снова взвилось, закололо, заскребло в горле, намного сильнее, чем раньше, легкие буквально раздирало от боли, и это никак не прекращалось. Трубецкой кашлял и кашлял, ему не удавалось остановиться, дышать было нечем, под ноги летели багровые капли, а в мире не осталось ничего, кроме крошечного квадрата пола перед глазами, на который все падали мокрые истлевшие цветы. А Сережа ничем не мог помочь, потому что его тело точно так же сотрясалось от жуткого, неестественного кашля. На губах, которые только что целовали Трубецкого, появлялись кровавые пятна. Все было бесполезно. *** Трубецкой очнулся на полу. Он не помнил, как упал, только как кашлял, сгибаясь все ниже, как цветы с влажными шлепками валились ему под ноги… и боль. Боль раздирающую, бесконечную и огромную, сметающую все на своем пути. В нем не осталось ничего, кроме желания наконец исчезнуть, просто перестать быть. В легкие всадили крючки, десятки, сотни, а потом разом потянули за все лески. И свет погас. Трубецкой с усилием вдохнул, прежде чем открыть глаза. Он боялся того, что увидит. Например, тело Сережи, безжизненно валяющееся рядом, и кровь. Много крови. И коробку на столе. В груди все еще болело, но эта боль была новой, тяжелой и душной. В ответ на каждую попытку вдохнуть в груди все сжималось, как будто что-то мешало его легким сокращаться, давило изнутри. Слишком много цветов, догадался Трубецкой. Скоро он совсем задохнется, а цветы полезут в горло, а потом посыплются изо рта сплошным потоком, пока не погребут под собой его труп. Его легонько потрясли за плечи. — Очнись, — взволнованный голос принадлежал Сереже, а значит, он был еще жив, — очнись. Мы все исправим, я придумаю что-нибудь, только не умирай. Сереженька… От этого отчаянного «Сереженька» внутри что-то сломалось. Не в легких, гораздо глубже. Трубецкого так не называли очень давно, его звали Сержем, реже Сергеем, но не Сереженькой, никто не подбирался к нему так близко, чтобы даже подумать о подобном. Трубецкой почувствовал себя маленьким и очень обиженным. На себя, на эту жизнь, на свой тупой характер, на свою беспомощность. Захотелось протянуть руки, обнять Сережу, спрятать лицо на его груди и плакать, колючими, злыми слезами, так, чтобы никто не видел. И чтобы утешали, чтобы Сережа, как раньше, говорил, что он ни в чем не виноват, и Трубецкой не стал бы спорить. Он открыл глаза и посмотрел на Сережу. Сережа выдохнул с облегчением и тут же скривился от боли. Все было плохо, очень плохо с ними обоими. — Ты потерял сознание, — Сережа погладил его по щеке, и рыдать, как ребенок, захотелось еще сильнее. — Я перетащил тебя в гостиную, а потом… Потом мне показалось, что ты не дышишь. — Так просто ты от меня не избавишься, — через силу улыбнулся Трубецкой. Он знал, что врет. Им обоим осталось недолго, может быть, несколько часов. И эти несколько часов нужно попытаться прожить так, как в его мечтах, которые уже никогда не сбудутся. Не будет Сережа называть его ласковыми именами, не обращая внимания на недовольные гримасы, которые на самом деле тоже вранье, они не съедутся, не начнут готовить друг другу завтраки, заниматься любовью каждый вечер и утром тоже, не засветятся целующимися на работе, не заведут кота или собаку, не съездят вместе в отпуск. Ничего этого не будет, потому что они умрут. Их так и найдут вместе, как в том сне, где они душили друг друга. — Конечно нет, — поспешно согласился Сережа. Слишком поспешно. Трубецкой был готов поклясться, что они сейчас думают об одном и том же. — Ты сейчас придешь в себя, и мы подумаем, что еще можно сделать. — Я не хочу больше думать, — слова весили тонну, произносить их было тяжело, но Трубецкой чувствовал — они ничего не могут сделать, а значит, нужно делать то, что хочется. Пока это еще возможно. Он вспомнил, чего хотел на самом деле — не отвозить коробку на место, не строить планы, а просто целоваться. И еще сказать Сереже всю правду, это было действительно важно. Если не сейчас, то когда? Времени совсем не осталось, и если Сережа так и умрет, не услышав все слова, которые сидели в Трубецком и душили не хуже цветов, значит, все было зря. Сережа хотел возразить, но Трубецкой поднял руку и прижал ладонь к его губам. — Молчи. Мне нужно сказать, а это тяжело. Взгляд Трубецкого метался по Сережиному лицу, норовя сбежать на потолок, чтобы трусливо смотреть куда угодно, но не в глаза. Он силой заставил себя смотреть. Не мимо, а в эти глаза — обеспокоенные, наполненные болью. И огромной нежностью. Трубецкой не понимал, как раньше этого не видел, не замечал, как смотрит на него Сережа. Это ведь было так очевидно, так просто и безопасно. Разум сдался, в один момент избавившись от шелухи из страхов и сомнений, позволил Трубецкому тонуть в Сережином взгляде, не боясь, что его оттолкнут. — Я ужасно в тебя влюблен. Может, я влюбился, когда держал тебя за задницу, чтобы ты не свалился с табуретки. Или когда представил, что мы живем вместе, это было глупо, я даже толком тебя не знал. Но ты не смейся, а то я не смогу говорить. Я не умею говорить о таких вещах, пугаюсь и начинаю нести чушь, которую совсем не думал. Я тебя обидел только потому, что влюбился. И убиваю нас тоже потому, что влюбился. Очень типично для меня. А теперь из-за этой коробки, пока мы были вместе, я влюбился еще сильнее, я бы правда переехал к тебе, если бы все закончилось. И старался бы изо всех сил не быть таким мудаком, потому что ты заслуживаешь самого лучшего человека, я бы постарался им для тебя стать. Чтобы ты никогда не пожалел, что простил меня. Трубецкой замолчал, даже слова отнимали слишком много сил. Он смотрел на Сережу, не убирая ладони с его губ, и неожиданно почувствовал под пальцами улыбку. Дал руке соскользнуть вниз, чтобы проверить, не кажется ли ему. Сережа и правда улыбался, и улыбка у него была очень усталая и счастливая одновременно. — Ты и есть самый лучший человек, — раньше Трубецкой думал, что Сережа не умеет врать, но теперь знал, что это не так. Сережа просто умел говорить правду так, как никто другой. И в то, что для Сережи он самый лучший, Трубецкой поверил без всяких сомнений, тут же. И слабо улыбнулся в ответ. — Я тебя сфотографировал, несколько раз. Когда ты не видел, у тебя просто поза была очень сосредоточенная, мне показалось, выйдет интересно. А потом, когда просматривал снимки, заметил, какие у тебя глаза. И понял, что ты намного больше того, чем хочешь казаться. Кажется, в этот момент я и влюбился, только не понял этого, пока мы не оказались у тебя на кухне. Самый глупый момент, чтобы влюбиться, да? И я не знал, что мне сделать, ты слишком необыкновенный, не такой, как я. Со мной все понятно. — Ничего с тобой не понятно, ты полон сюрпризов, помнишь? Это правда. И еще ты можешь со мной справиться. Трубецкой смотрел Сереже в глаза и не понимал, как мог раньше бояться этого. Сережа видел его насквозь, и ему все нравилось, даже хотелось нарочно показать ему что-то совсем откровенное или странное, чтобы убедиться, что не отвернется и все поймет. — Я очень испугался, когда ноутбук открылся, а там твой инстаграм. Не понимаю, как так вышло — я же следил за тобой с телефона. В общем, я тогда подумал, что ты решишь, будто я совсем идиот, и психанул. Как обычно. — А я подумал, ты злишься, что там твои фото. Сережа осторожно опустился на пол рядом. Лег на спину, соглашаясь не делать ничего, не спасаться, успеть сказать все, что нужно. Только взял Трубецкого за руку. Так они и лежали, плечом к плечу, глядя в потолок. Как павшие на поле боя, только проигравшим Трубецкой себя совсем не чувствовал. — Я жалел, что их мало. Я бы хотел, чтобы там были только мои фото, ну и наши тоже. И больше никаких людей, о которых я не знал, что думать. Мне жаль, что я втянул нас в это. — А мне нет, — Сережа повернулся на бок и притянул Трубецкого к себе, очень осторожно, точно он хрустальный. Трубецкой обнял его в ответ, стараясь не давить на грудь и не делать резких движений. Они оба боялись сделать что-нибудь не то, вызвать новый приступ, доломать, лишить последних минут. Но желание целоваться было сильнее здравого смысла. У поцелуев был отчетливый привкус металла — никто из них даже не подумал стереть кровь с губ. А еще эти поцелуи, они были все равно что передавать друг другу кислородную маску под водой. От каждого дышалось легче, и давление в легких ослабевало. Трубецкой был рад, что придумал себе сказку о том, как рядом с Сережей все станет лучше, и поверил в нее настолько, чтобы даже физически ощущать это лучше. Каждый вздох пьянил и заставлял прижиматься сильнее, и Трубецкой болезненно ярко осознал, что если никогда не узнает, какой Сережа на ощупь и на вкус, то этого себе не простит. Он запустил руки ему под рубашку, уже не боясь быть назойливым или недостаточно соблазнительным. Они стягивали друг с друга одежду мучительно медленно, будто брели сквозь воду. Если дышать почти удавалось, то слабость никуда не делась, но даже несмотря на эту слабость, Трубецкой слишком откровенно терся бедрами о Сережину ногу, и тот понял все без слов, стащил с него белье и сжал пальцами напряженный член. Трубецкой застонал сквозь зубы. Дыхание перехватило уже от возбуждения, он даже не заметил, что судорожный вдох, слишком неосторожный, не причинил боли. Их с Сережей уже ничего не волновало, кроме друг друга. Нормального секса не вышло, на него просто не хватило бы сил, они беспорядочно целовали друг друга, гладили, сталкиваясь пальцами, переплетая их и снова возвращаясь к плечами, животам, бедрам, нужно было запомнить все, каждый изгиб, каждую подробность, прежде чем возбуждение стало нестерпимым. И тогда они просто лежали, прижавшись друг к другу лбами и старались ласкать друг друга в одном ритме, повторяя движения друг друга, как в зеркале. Трубецкой отчаянно толкался в Сережину ладонь, совсем забыв сдерживаться, дыхания не хватало, но воздух, который все-таки удавалось втянуть в легкие, больше не отзывался сухими шорохами, не растекался болью. И пах он разгоряченными телами, любовью, Сережиным одеколоном, но не смертью. Смерти больше не существовало, она выветрилась из комнаты, сбежала в вентиляцию, отступила перед их огромным желанием быть вместе. Трубецкой кончил, застонав Сереже в губы, и тут же почувствовал влагу на своих пальцах. Они сделали это одновременно, как влюбленные в сопливом кино. Мысль не была стыдной, эти ласки, неловкие, как у подростков, были лучшими из всего, что с Трубецким случалось в жизни. — Ты не хрипишь, — прошептал он, даже не думая отодвинуться. Трубецкой прислушивался и ничего не слышал, ничего напоминающего пергаментный треск или шелест тысячи тусклых лепестков. — И ты тоже, — Сережа выглядел слишком усталым, чтобы удивляться. А Трубецкой просто устал удивляться и бояться устал, он затолкал мысль о временной передышке подальше и зарылся пальцами в Сережины волосы. Тот подставил голову, позволяя себя гладить. Некоторое время они просто лежали рядом, дышали, сперва осторожно, но с каждым вдохом все увереннее, и жались друг к другу от избытков нежности. — Нам что, нужно было потрахаться, чтобы это прекратилось? — Трубецкой не выдержал первым. — Формально мы не трахались, — возразил Сережа, но Трубецкой чувствовал, что эта мысль ему нравилась. — Ты живешь в прошлом веке, секс не обязательно значит проникновение, к твоему сведению, — легкость в груди была непривычной. Нормальной, совершенно обычной и неожиданной. Это нервировало и радовало одновременно, заставляло много болтать, несмотря на заплетающийся от изнеможения язык. — По крайней мере, ты не разочарован, — пробормотал Сережа и зевнул, он выглядел так, словно сейчас отключится, и Трубецкой снова с тревогой заметил, какие глубокие тени залегли у него под глазами. — Пойдем в спальню, иначе я вырублюсь прямо здесь. Чувствую себя, как будто мной ковры выколачивали. — Да ты поэт, — язвил Трубецкой совершенно искренне, не переставая ласково перебирать пряди и пытаться прикоснуться губами к Сережиной щеке. — Я там кровью накашлял. — Такие мелочи меня уже не напугают. Мы тоже сейчас не самый чистые, но душ я не осилю, или тебе придется укрыть меня полотенцем и бросить там. — К черту душ. Усталость Сережи оказалась заразной, Трубецкой почувствовал, что начинает неумолимо засыпать, и ему плевать, что их ладони и бедра влажные от семени, а на щеках остались алые брызги. Держась друг за друга, они добрались до постели, и, прежде чем забыться глубоким сном, Трубецкой буквально обвился вокруг Сережи, обняв его руками и ногами, чтобы точно почувствовать, если что-то пойдет не так.