Все равно тебе водить

— Gwenhwyfar. Это слово звучало особенно четко — и именно так, как слышала Гвиневра. Она смотрела в невидимый потолок. В темноте казалось, что воздух над ней — это тяжелая плита. Плита приподнималась и опускалась с каждым вдохом и выдохом. Гвиневра не сомкнула глаз. О том, что Ланселоту снятся кошмары, она могла бы и догадаться — задолго до того, как впервые легла вместе с ним в одну постель, чтобы вместе проснуться. Он мучительно содрогался и скрежетал зубами в бездне, куда провалился, заснув. В этой же бездне видел кого-то или что-то и называл по имени. — Gwenhwyfar. Многих слов Гвиневра не понимала — даже не была уверена, что правильно их разобрала. Многие слова и не требовалось разбирать: они означали прошлое, из которого Ланселота вырвали Красные Паладины, чтобы обратить в свою веру. Слова на языке фэй, застрявшие в памяти со времен, о которых он уже не помнил. Она села на постели, внимательно рассматривала его лицо. В темноте казалось, что оно изодрано и кровоточит. Гвиневра безотчетно ощупала подушку — сухая. Ланселот снова содрогнулся всем телом, словно его ударили, и Гвиневра вспомнила о чудовищных шрамах. Следовало разбудить его, но она только сидела рядом, медленно и глубоко дышала. Знала, какие кошмары приходят к людям, которые видели слишком многое. Знала, как они смотрят на тех, кто вырывает их из кошмара — как на единственное спасение. Она не хотела увидеть такой взгляд у Ланселота. Это унизило бы их обоих. У него вырвался стон и еще несколько бессвязных слов. Гвиневра слушала и думала, что убила бы Кардена еще раз, если бы он уже не был мертв. Она часто думала об этом, глядя на Ланселота — спящего или бодрствующего, неважно. Она спустила ноги с постели, подхватила покрывало. Выбралась в холод остывшей комнаты, напрасно поворошила кочергой остывшие угли в очаге. Пахнуло жженым деревом, красная лента мелькнула среди угольев, но теплее не стало. Гвиневра тихонько вышла из комнаты. У двери, прижимая к груди нож в ножнах, сидя спала Пим, и в ногах у нее трепетал огонек масляной лампы. — Сторожишь меня или его? — неприязненно спросила Гвиневра. Пим проснулась, неловко вскочила. Огонек затрепетал, словно не знал, куда бежать. Пим заспанно моргала, усердно стряхивала с юбки невидимую пыль. — Ну? Пим молчала. Опустила глаза, словно искала дыру в каменной плите. Наверняка их было полно, потому что взглянуть на Гвиневру снова она не решалась. — А он-то, дурак, жизнь твою спас. — Повезло тебе, что ты его раньше не знала, — сердито сказала Пим. — Слушай, я рада, что у тебя есть человек для сердца. Но я не могу забыть, кто он… — Его зовут Ланселот. Пим поджала губы. Будь ее воля — язык бы себе откусила. — Слушай, не мое это дело... — И правда, — ледяным тоном отозвалась Гвиневра. — Не твое. — Но Артур — наш избранный король. — Вот пусть и будет вашим избранным королем. — И он считает Ланселота другом. — Ланселот — его друг. Он не раздумывая отдаст за Артура жизнь. — А ты — нет. — Что именно? — Ты не друг Артуру. — Нет. — Как все это могло случиться? — жалобно спросила Пим. Гвиневра пожала плечом. Стоять в одном покрывале на промозглом воздухе становилось все неприятнее. Холод от босых ступней поднимался к бедрам. Она поджала пальцы. — Спроси Артура. Он же ваш избранный король. Она взялась было за дверную ручку и остановилась. — Что значит «гвенхвивар» на языке фэй? — незнакомое слово Гвиневра выговорила тщательно, почти по слогам, не особенно надеясь, что получилось правильно. В голове звучал голос Ланселота, но повторить ему в такт было задачей непосильной. Сбитая с толку, Пим молчала и бестолково вертела в руках нож. Потом сунула его за пояс. — Твое имя среди нас. «Белый призрак». — Во мне ничего белого, — Гвиневра очертила в воздухе собственное лицо. — Но ты из белой земли. Гвиневра повела носом. Пим прочистила горло и сделала еще одну попытку: — Слушай, я твой друг... — А еще ты друг вашей Волчьей ведьмы. Тяжело, когда столько друзей, правда? — Гвиневра буравила ее взглядом. — И Артур — ваш избранный король, я помню. Только Ланселот — паршивая овца в этом дружеском стаде. — Но... Гвиневра отмахнулась, вернулась в комнату, прокралась к постели. Ланселот так и не проснулся. Лицо у него было неестественно напряженным — будто не спал, а шел в битву. — Ш-ш-ш, — Гвиневра погладила пепельные борозды. Они были шершавые, как ожог. — Никто меня не заберет. Три дня назад они разругались. Теперь Гвиневра не могла бы толком пояснить, что именно вывело ее из себя — но тогда, посреди площади, вся в красных пятнах от гнева, она слушала болтовню торговок — мол, Плачущий Монах никак не отлепится душой от старых привычек: тайно крестит в веру своего бога в старой часовне, а потом еще и поучает новообращенных смирению да молитве, — слушала, а перед глазами поднималась темнота... Гвиневра рассвирепела. Рявкнула так, что сплетницы и их товарки бросились врассыпную: — Где это место?! — и так бесновалась, что никто не посмел утаивать. Часовня оказалась всего лишь святилищем кого-то из старых богов Британии — может, рогатого Цернунна, может, громовержца Тараниса, может, того самого Сокрытого, может, богов старого Рима, что требовали и требовали жертвы оловом от далеких берегов. Крышу посланники Папы пометили деревянным крестом: две палки, связанные металлической нитью. Внутри в сыром воздухе мерзко, сладковато пахло ладаном, трупный запах щекотал горло — так воняли тела римских священников, которые лишь отчасти целыми довелось выгрести из подвалов и подворотен тогда еще Грамейра, не Камелота. Вонь забралась ей в ноздри, в волосы, под одежду, налипла на кожу. Гвиневра со злости плюнула на алтарь и смела на пол нехитрую утварь, расставленную на нем: медную чашу, подсвечник, рукописную книгу, нож, резанный из бука крест с распятым божьим сыном… Как будто этот хлам превратит нагромождение камней в истинный дом бога. Потом она велела подкатить стенобитное орудие и снести жилище, познавшее слишком многих богов, чтобы обратиться к единственному. Ланселот примчался, когда рушилась крыша: от удара тараном камни пошли сыпаться сразу же, будто строительный раствор между ними истлел, а изнутри их сточили трутни. — Стой! — Он бросился наперерез тарану, закрыл собой последнюю шаткую стену. Гвиневра дала знак людям замахнуться. Оголовье тарана — бронзовая голова змея с оскаленными клыками — нацелилась Ланселоту прямо в грудь. За спиной у нее пронесся ропот. Зеваки, собравшиеся таращиться на то, как женщина рушит вместилище бога Папы и Красных Паладинов, — рогатые, хвостатые, в чешуе и с гладкой человечьей кожей — отхлынули назад, вокруг сразу стало пусто, свободно. Можно город построить. Ланселот не шевельнулся. Рука у нее дрогнула и упала, словно у руки была собственная воля. Будь воля у Гвиневры, она бы такую руку отсекла. Ланселот будто обескровел — до того бледным стоял перед ней, и пепельные борозды казались черными, словно огромная птица хватила когтями по лицу. До чего же жалкими они оба были тогда. — Давай, — Гвиневра с презрением пнула откатившийся из общей груды камень, — поищи в этой трухе свои игрушки. — Ты зачем это сделала? — закричал Ланселот. Видно, по-прежнему почитал своего всемогущего христианского бога, и глаза у него наливались кровью от явственно сдерживаемого желания крушить все вокруг — а может, от невыносимой боли. — Тебе какой был вред?! Гвиневра внимательно послушала его крики, развернулась и ушла. Ей не хотелось спорить, кого и как почитать на небесах. Потом она поняла, что зацепила в душе Ланселота что-то глубокое, глубже моря, такое, о чем сам он хотел бы не думать, зацепила, и ободрала, и бросила его с оголенным мясом и костями корчиться на виду у всех. Чтобы понять, глубже ли это того, что между ними, она стала искать его, но Ланселот исчез. Она постояла на пороге его дома, явственно пустого, и думала: что если глубже? Ланселота не было два дня; и когда он вернулся, Гвиневра, к своему удивлению, совсем не обрадовалась. Он прошел прямо к ней, как будто никого вокруг не было, через наполовину вспаханное поле, которое крестьяне, и горожане, ставшие крестьянами, и моряки, ставшие крестьянами, готовили к посеву озимой ржи. Губы плотно сжаты, брови сдвинуты, лоб вздулся от слишком долгих и трудных размышлений. Гвиневра сложила руки на груди. — Что, — сказала она, — твой всемогущий и милосердный бог повелел прощать? Ланселот не ответил, только покачал головой, беззвучно посмеиваясь, и взялся за вилы, чтобы снова и наравне со всеми копать, выдирать сорняки, ворошить траву, чтобы поднять перепревшую в стогах и раскидать поверх засеянных борозд, и Гвиневра, понимая, что разговора не будет, взялась за вилы тоже. Пахотных лошадей в Камелоте не держали — только боевых, и тех малым счетом, а боевой конь для рабочей упряжи не годился; так что они работали чуть впереди ряда крестьян и бок о бок — молча, размеренно: вонзить вилы в землю, втолкнуть ногой, вывернуть, обтрясти, вонзить в землю, втолкнуть ногой, вывернуть, обтрясти. Пока так тянулось борозда за бороздой, до конца поля и обратно, вся злость стерлась, вышла вместе с потом и ударами зубьев о неподатливую землю, которую давно уже никто не просил и не принуждал плодоносить, а в гудящих от натуги руках и ногах не осталось сил сопротивляться или двигаться навстречу чему-то. Тогда они разом подняли головы, оперлись крест-накрест руками о черенки вил, и взглянули друг на друга, и улыбнулись, никак этого не показывая. Ей нравилось видеть Ланселота в мирной жизни, нравилось смотреть, как он работает — четко, рассчитывая силы, нравилось представлять, каким он мог бы стать, если бы Красные Паладины не разорили эту землю. Тогда ему не требовалась бы ни постоянная война, ни жизнь во искуплении. Пахал бы себе землю, бросал в нее зерно, укрывал от бури побеги и пожинал бы плоды... Гвиневра представляла это — и отбрасывала образ раз за разом. Все равно что она села бы на Ледяной трон и не была бы сейчас в Британии, в Камелоте, и драккар ее был бы цел. Не было смысла лгать себе: что она полюбила в Ланселоте, вселил Карден — пусть Гвиневре и хотелось убить его каждый проклятый раз, когда она видела, как это происходило. У них была бы совсем другая жизнь, в которой они, скорее всего, даже не встретились бы. Десяток тронов и еще один она бы отдала, чтобы их пути никогда не разминулись. Потом они сели на оставшийся не распотрошенным стог, и какая-то деревенская девчонка по виду лет десяти, до того беленькая и бледная, что не разобрать, какого народа, принесла Ланселоту краюху свежего хлеба и крынку парного, желтоватого от сливок, густо пахнущего молока, от которого дохнуло теплом, стоило откинуть полотенце. — Мне? — удивился Ланселот. Девчонка быстро закивала, переступила с ноги на ногу и сунула руки в карманы передника. — Спасибо, — Ланселот подержал крынку на весу. — Как тебя зовут? — Элейн, — стесняясь, прошелестела девчонка. Глянула на него из-под белесых ресниц и залилась краской. Брови у нее были двумя едва заметными полосками. Гвиневра хмыкнула, принялась ножом счищать землю с подошвы. — Спасибо, Элейн. — Отец мой сказал вам отнести, — еще тише прибавила девчонка. — Я сама корову доила. — Передай поклон своему отцу. Сама есть не хочешь? — Мы отобедали, господин. Отец решил, нехорошо, что ты голоден. Гвиневра едва не выронила нож и воззрилась на девчонку. Когда это Ланселот успел покорить этих людей и человекоподобных? Когда это к нему обратились их сердца и мысли? Давно ли Камелот ускользнул от ее внимания и зажил своим умом, когда не требуется больше направлять и подсказывать? Выходит, этого им не хватало, чтобы раскрылись глаза и уши — нескольких выкорчеванных сорняков? Позднее солнце грело вспотевшую спину. Переговаривались крестьяне: фэй на своем, люди на своем — и как-то понимали друг друга. Скулила чья-то собака, а может, щенок. Земля исходила запахами кореньев и трав, дождевые черви зарывались в новые норы взамен разоренных. — Можно мне угостить королеву? — спросил Ланселот. Девчонка подняла глаза и заморгала. — Конечно, господин. — Я не господин, — он разломил хлеб — ноздреватый, пышный, с чуть кисловатым духом закваски — обернулся и протянул половину Гвиневре. Потом подмигнул девчонке: — Зови меня Ланселот, Элейн. Она сделалась совсем пунцовая, торопливо присела перед ним в неуклюжем поклоне и стремглав бросилась прочь. Гвиневра смотрела ей вслед, щипала хлеб, сминала мякиш пальцами в упругие комки, выкладывала рядом с собой и задумчиво обкусывала губы, пока не начали кровить. Ловко у Ланселота выходило с детьми — обвыкся рядом с Персивалем, не иначе... Он подсел к ней ближе, чуть пихнул локтем в бок. Гвиневра скупо улыбнулась. Преломленный хлеб знаменовал окончательное примирение. — Почему ты ушел? — спросила Гвиневра позже, когда в долгом поцелуе они выпили дыхание друг друга. — Потому что злился на тебя. — А почему вернулся? — Потому что перестал злиться. Она самодовольно хмыкнула. — Правильно. Злиться на меня никакого проку. Он снова потряс головой, но не стал говорить Гвиневре, что у нее нет жалости. Ей хотелось произнести другие слова взамен уже сказанных, но язык, будто связанный, не поворачивался. — Отдохнем завтра, — тон ее не предполагал возражений. — Что делать станем? — Поохотимся. — На кого? — На рыбу. — Кто же охотится на рыбу? Гвиневра уставилась на него с веселым недоверием. — Как? Ты ни разу не охотился на рыбу с гарпуном? — Меня растили монахи, забыла? — он засмеялся. — Я о мирской жизни ничего не знаю. Ранним утром, когда над горизонтом только-только ослабело зарево, они вышли к Аску. Рекой еще владел туман, покрывал ее, медленно колеблясь, как утомленный любовник. Вода была сокрыта, и берег застилало клочковатое молочное полотно. На траве лежала роса — тоже молочная, мутная и круглая, как речной жемчуг. Ноги проваливались в отсыревший песок, и сапоги очень быстро пришлось снять. Босиком Гвиневре было даже проще, так пальцы чувствовали каждую зазубрину и выбоину, а занозы она потом вытащит. Ланселот спустился к берегу, потянул за канат. Темное пятно выплыло на них, придвинулось, обрело очертания плоскодонки с острым точеным носом. Он ткнулся в песок, Гвиневра бросила на дно гарпун и сумку, легко скакнула через борт — лодка даже не качнулась. Ланселот отвязал канат, примерился, чтобы повторить, плавно прыгнул с берега. Лодка не шелохнулась, вода тоже. Гвиневра сощурилась, обозначив улыбку, взяла весло, уперла в речное дно и столкнула лодку с места. Редко перебирая беззвучную воду, повела лодку к середине реки. — Кто тебя править учил? — почему-то шепотом спросил Ланселот. Он сидел, обхватив колени руками, и смотрел снизу вверх. — Мать, — Гвиневра улыбнулась. — Она правила, я смотрела и запоминала. Вот как ты, сидела и смотрела… — Моя ничему меня научить не успела. Я даже представить не могу, какая была она, или отец, или братья… были они вообще или нет. Гвиневра молча разрезала веслом воду. — Ты тоскуешь по ним? — спросила как умела мягко. Кажется, она спрашивала уже об этом. Или же нет. Ланселот пожал плечами. — Я не помню ничего, о чем я могу тосковать? Дело не в том, что я ничего не знаю о них, дело в том, что из-за этого я ничего не знаю о себе. Туман рассеяло позднее сентябрьское солнце, и он втянул свои молочные когти, открыл воду. Лодка стояла уже посреди реки, лишь едва качалась: Аск сегодня был смирен, словно шел в поводу. — Не шевелись, — Гвиневра положила весло и взамен взяла гарпун. Выпрямилась, высматривая добычу; та пряталась над самым дном, в тени, отброшенной лодкой. Потом на глубине что-то дрогнуло. Гвиневра занесла руку с гарпуном и застыла — взгляд то пронзал воду, то скользил по поверхности, следил, как прокатывается рябь и как сбиваются подводные течения, когда в них скользит рыба. Гарпун молниеносно вонзился в воду и вырвался вверх — только блеснул наконечник, поймав отраженное солнце. Лосось забился на острие, хлестал себя хвостом и плавниками, таращил безумные от боли глаза; Гвиневра уперла древко в днище лодки, содрала еще живую рыбину с наконечника, ножом вспорола брюхо и выпотрошила внутренности. Пошарила в поясной сумке, высыпала щедрую щепотку соли на свежее, еще трепещущее мясо и вонзила крепкие зубы. Заглотила, почти не жуя, и обернулась к Ланселоту: — Хочешь? По подбородку у нее стекала рыбья кровь, на щеку налипла чешуя. Ланселот смахнул их, скользнул пальцами по шее на ключицу, стиснул ее плечо. Гвиневра выронила лосося, подалась вперед, запрокинула голову, и Ланселот впился губами в ее смеющийся рот. Она ответила торопливо, горячо, ее руки, красные и скользкие, сплелись на его шее. Он опустился на колени, и Гвиневра последовала за ним. Она опрокинулась на спину, и Ланселот последовал за ней. Гвиневра выпуталась из штанов, стянула с него рубаху, оставила ему снять остальное, скользнула вниз, жадно хватая губами шею, ключицы, соски, выгнулась в пояснице и охнула, когда он вошел в нее — одним движением, похожим на удар. Макушкой она стукнулась о банку, через мгновение Ланселот подставил ладонь, другой уперся в дно лодки поверх плеча Гвиневры. Она проскользила ладонями по распаханной шрамами спине Ланселота, повисла на шее, запрокинула голову, жмурилась, подставляя губы губам и отыскивая языком язык. Мир раскачивался — над ней, под ней и в ней, проникал в кровь волна за волной, и она нетерпеливо раскрывалась навстречу. Напряжение во всем теле разрешилось в несколько судорог. Она снова подставила губы и беззвучно впитала стон Ланселота. Улыбнулась, когда он лег рядом, сбивчиво дыша, сжимая и разжимая пальцы на ее бедре, словно недобрал свое, даже все заполучив. Гвиневра повернула голову, уткнулась лбом в его мокрую от пота грудь и обессиленно выдохнула, чувствуя себя бестелесной и свинцово тяжелой разом. Качался за бортами Аск. Ланселот лениво перекинул руку, зачерпнул воды, плеснул себе на лицо, несколько капель уронил Гвиневре на щеку. Набрал воздуха в грудь, но ничего не спросил. Она поймала его руку и переплела пальцы. Артура в их мире не существовало — Гвиневра не позволяла. Но во всем остальном мире Артур, изгонитель римлян, победитель тирана Пендрагона и Камбера Ледяного Короля, бывший вор и наемник, был реальностью, с которой невозможно было не считаться — и эта реальность должна была вернуться в Камелот.