Все равно тебе водить

Они явились на закате прямо со своего языческого праздника: толкались на пороге, перебивали друг друга, не то требовали, не то просили. Не решались войти, словно внутри их поджидала смерть. Народ, который Ланселот должен был, но не мог признать своим. За их спинами тлело солнце, сползала с крепостной стены тень и вольготно растягивалась поверх города. Они рокотали на своем полузверином, желтые клыки влажно блестели от слюны, потеки синей, черной и красной краски тянулись по лицам и телам. Персиваль что-то ответил — на такой же смеси лая и скрежета — и повернулся к Ланселоту. — Они к тебе пришли. Хотят, чтобы ты выбрал негодный скот, который не переживет зиму. Чтобы забить сегодня ночью — обычай такой. На Самайн всегда так. Ланселот растерялся. Незваные гости так и стояли в дверях. Нехитрая мебель в его доме была расставлена вдоль стен, он стоял в середине, в мутном свете, просеянном через рыбные пузыри на окнах, — словно, сам того не зная, на ристалище призывал помериться силами. — Почему я? — Они знают, что ты читаешь землю и видишь лес. Думают, ты и скотину так увидишь. — Я никогда не… проверял зверей. У них, — Ланселот кивнул на дверь, там так и мялись трое или пятеро, с опаской заглядывали в жилище Плачущего Монаха, — разве своего зрения нет? Персиваль помотал головой. В дверях выжидательно смотрели, гадали об ответе. — Я понимаю больное дерево, но про скот я ничего не знаю. Персиваль насупился. — Слушай, просто соглашайся. Ткнешь в скотину поплоше, делов-то… Ланселот снова посмотрел на непрошеных гостей и медленно кивнул. Это оказалось не сложнее, чем с деревьями: на коже проступало что-то вроде тавра, напоминающего наскальные рисунки, то ярче, то бледнее — порой не там, где ожидал Ланселот, не над всякой тощей коровенкой, а над здоровым откормленным животным, и тогда сложнее всего было объяснить перепуганному хозяину, что его свинья, или овца, или корова уже носит в себе какую-то болезнь и неизбежно — и скорее всего внезапно — умрет. — Это моя единственная корова, господин. Моя кормилица... — Я не господин. Забьешь ее сейчас, и у тебя будет мясо на зиму. А весной королева даст тебе теленка из здорового потомства. После отбора пришло время казни. Уложенные шатрами костры стояли рядами, словно войска выстроились, готовые принять приказ, покуда их медленно обходили с факелами. Верещали свиньи, ревели бараны, блеяли овцы и козы, быки тянули свое мучительное «му-у-у». Удар за ударом подламывались колени животных, каменные топоры дробили кости, срубленные головы скатывались в курган, женщины с ножами бросались свежевать, дети пилили ценные рога, которым предстояло пойти на новые ножи, украшения, обереги; секиры вскрывали ребра, чтобы можно было извлечь самое ценное: сердца и печень, вещуны и ведуньи склонялись над распоротыми брюхами, чтобы прочесть будущее по расположению внутренностей, потом подростки и дети тащили разделанные туши к кострам, насаживали на вертела и водружали над огнем. Визг животных наконец прекратился. Запахи требухи и вареной крови сгустили воздух, их перекрыло волной вони от паленой шерсти там, где плохо содрали шкуры… Ланселот с трудом мог поверить, что его предки — даже его родители — были частью всего этого, так же прыгали через костры, выгребали обжигающую еще золу из прогоревших, набирали в ладони кровь из разрубленных шей скота, чтобы брызгаться друг в друга. Небо горело в кострах, становилось цветом как головешка. Странная пронзительная музыка неслась со всех сторон, ее было не назвать печальной, но резкие протяжные звуки, смешиваясь с треском огня, напоминали скорее о потере — о том самом отклике на зов ушедших, и скорее всего не своей волей, поколений — который Ланселот в себе не находил. — Думала, всемогущий господь запретит тебе прийти, — фыркнула Гвиневра из ниоткуда, но где-то рядом с ним. — Что-то он бы тебе сказал, а? Он обернулся. Ее темные глаза шало сверкали, должно быть, угостилась у фэй элем, сваренным из солода и полыни. Наверняка и скотину забивала со всеми. — Пим сказала, это будет весело. — Ну и как, весело тебе? — Без тебя — не очень-то. Она шагнула к нему среди костров, пепла, раскрашенных лиц, диких плясок и криков, в запахе горелого дерева, чадящих трав, жира, стекающего с забитого скота, который вялили, жарили, коптили над десятками огней на травах и ольховой щепе, красная и золотая, в бронзе и в серебре. Ланселот подхватил ее на руки, вынес из беснующегося празднества, глубину которого все равно не понимал и в котором Гвиневра была такой же чужой, как он сам, в волглую темноту, куда надышали теплом костры. Здесь, где кончались крики, начинались стоны и просьбы, сплетенные тела; он не знал, куда девать глаза, и Гвиневра скользнула из его рук на землю, схватила за запястье, повлекла за собой. Он вспомнил белое платье, кропленное кровью Троицыных стражников, ее босые ноги на смятой траве; она, должно быть, жила той же памятью, потому что привела его к забытому на время хергу своих северных богов. Или не такому забытому, как казалось на первый взгляд; над чашей курился бледный прозрачный дымок, высоко над ним раскинулось небо в булавках звезд. Здесь стояла почти звенящая тишина, молчаливые сполохи костров мелькали далеко между черными столбами деревьев, подпирающими крышу невидимого храма. Гвиневра обернулась. На мгновение взяла обе ладони Ланселота в свои. Ее пронизывала дрожь. Бездонные темные глаза сияли. Она пихнула его обеими руками в грудь, Ланселот не ожидал — ему никогда не удавалось угадать ее намерения — и попятился, уперся в неровную каменную плиту. Гвиневра прильнула к нему, припала губами к шее, торопливо дергая застежки на его куртке, на штанах. Он обхватил ее обеими руками, почувствовал, как мечется сердце. Гвиневра вздернула вверх его рубаху, прижалась губами к груди. Опустилась на колени. Змеиный след ее языка потянулся вниз. У Ланселота постыдно ослабли колени. Ладони Гвиневры легли ему на бедра, ее рот казался обжигающе горячим. Его грудь стала кузнечными мехами, в голове, как в горне, взревело ледяное пламя. Слова и стоны встали у него поперек горла. Ланселот схватился за ее влажные от пота волосы, словно тонул в земле, подернутой папоротниками и увядшей подмороженной наперстянкой. Он запрокинул голову. Булавки звезд развернулись и все разом впились в его тело. Персиваль заявился домой под утро. От него несло кострищем, дымом, золой, паленым мясом. Круглая физиономия, перемазанная зеленой краской из толченой крушины, была сонной, одежда испорчена — где подгорела, где пропиталась кровью животных так, что задубела, где ее забрызгало жиром, когда Персиваль лез к костру поближе, надеясь на лакомый кусок и бравируя тем, что он теперь — Зеленый Рыцарь. Ланселот молча принялся отмывать его. Персиваль сонно, путаясь в словах, невпопад бормотал что-то о явлении Сокрытого, о том, что бог фэй доволен, о том, как весело праздновать Самайн, как взрослому, и Ланселот даже знать не хотел, что означали эти слова. Потом окончательно разморенный Персиваль улегся в постель, зарылся в одеяла и шкуры. Пролежал так достаточно долго, чтобы Ланселот решил, что он заснул, и вдруг сел. — Как думаешь, у меня хорошо получается? — спросил он. — Получается что? — Быть Зеленым Рыцарем. — Думаю, у тебя получается все лучше. — Говорят, что на его могиле не увядает трава и круглый год цветет бессмертник, — доверительно сообщил Персиваль. — Это подарок королевы фэй. Ланселот вспомнил уцелевший зеленый глаз, наполовину скрытый мокрыми липкими волосами. Вязкие капли крови, стекающие с подбородка. Может, он глядит на Ланселота до сих пор, и оба глаза его здоровы, потому что Сокрытый усадил самого достойного из фэй рядом с собой — хотя это, конечно, поступок Христа… «Брат, ты можешь стать нашим первым воином, я никогда не видел подобного», — так он сказал. — Гавейну не нужны были подарки при жизни, а после нее — тем более. Он делал то, что считал правильным. Пожертвовал собой ради фэй. — Нимуэ пожертвовала собой ради фэй. Ланселот не стал спорить. Прежде чем жертвовать собой, Нимуэ пожертвовала всеми, кто стоял впереди, но за деревьями не видно леса — особенно если тебе двенадцать. — Я скучаю по нему, — сознался Персиваль. Ланселот, не зная, что ответить, погладил его по голове. Тот не стал уворачиваться. — Жалко, что Котел Аннуна сломали ирландцы, — Персиваль выпростал руку из-под шкур — жарко. — Он бы вернул нам Гавейна. Ты слышал про Котел Аннуна? — Кое-что. Это похоже на нашу святыню, Грааль. Говорят, Иосиф Аримафейский привез ее сюда, в Британию, и сокрыл в замке Кэйрбанног, а увечный король, который исцелился, испив из чаши, поклялся быть ее хранителем. — Значит, его можно найти тут? — круглые глаза Персиваля блеснули усталым интересом. — Быть может. — Наша легенда старше твоего Христа, — обстоятельно заметил Персиваль. — Быть может, — повторил Ланселот. — Спи уже. — Как же твой Грааль привезли сюда? Может, его здесь и сделали, из обломков нашего котла? А потом хвастались, что это ваша святыня? А какой он? Должен быть медный. Злобный он, этот король, который его охраняет? — Персиваль помолчал, не особенно ожидая ответа, как и всегда, когда задавал сразу все вопросы. — Думаешь, я его найду? — Хочешь стать бессмертным? — обескураженно спросил Ланселот. — Я же Зеленый Рыцарь. Как я буду защищать фэй, если умру? Он зевнул, заворочался, сквозь одеяло лягнул пяткой. Совсем рассвело, Ланселот приподнялся задуть фитиль — и увидел Гвиневру. Она смотрела на них, поджав губы. Сколько она уже простояла здесь — сказать трудно, но судя по всему — долго, а они оба не слышали ее прихода. Ланселот ожидал гневного взрыва, криков, угроз, но она только круто развернулась и, не оглядываясь, бросила: — Не смей портить Зеленого Рыцаря своей болтовней. Как видно, случай с часовней ее чему-то научил. Персиваль пихнул его в бок. Ланселот пихнул его в ответ. Персиваль выглядел довольнее некуда — так и заснул. Ланселот посидел с ним еще немного, задумчиво поглаживая ладонью колючее одеяло, и вышел на улицу. Город спал мертвым сном после бурного празднования, только размытые сумерками фигуры стражей размеренно вышагивали у постов. — Я не желаю, чтобы ты насаждал в Камелоте своего драгоценного господа, — зашипела Гвиневра. Даже пар от ее дыхания выглядел сердитым. Рваным движением она стерла со лба испарину, словно хотела заодно содрать кожу. — Я дала это понять. Тем более среди детей. Ланселот не понимал причину ее непримиримой ненависти — ни теперь, ни когда стоял перед тараном, защищая единственную уцелевшую стену, которая все равно рухнула днем позже. — Он мне вроде младшего брата или сына. Думаешь, я стал бы… насаждать что-то. — Персиваль думает, это ты ему вроде младшего брата или сына. — Что ж! Зная Персиваля, нам главное не делиться друг с другом взаимными заблуждениями. Она издала грубый короткий смешок и, кажется, оттаяла. — Если дело только в Господе, Гвен, — тихо сказал он, — и в моей вере, то Камелоту нечего опасаться. Бог милосерден и учит прощать. — Сними уже свою рясу. Или положи меч. Этот ваш великий потоп не по его, господней, части? — Твои боги не гневаются? — Они и не притворяются милосердными! — Мы ссоримся из-за богов? — уточнил Ланселот. — Да, — огрызнулась она. — Мы ссоримся из-за богов! *** Три последние ночи выдались спокойными: в лесу не колыхнулась ни одна травинка, ни одна ветка. Красные Паладины на время забыли сюда дорогу, и Ланселот отдыхал. Одиночество возвращало ему цельность, а Камелот разрывал его на части. Этот город лежал прямо на его плечах, цеплялся за его ноги, висел на запястьях, кричал: «Дай! Дай!» — будто капризный ребенок. У города была тысяча тысяч голосов и тысяча тысяч лиц. Город, который грезил его смертью, теперь обращался к нему на десятках наречий. Он не знал, на каком ответить, а город продолжал клянчить неведомых даров, будто не знал, чей он и что у него ничего своего нет. Лес признавал его, не отвергал ни Ланселота, ни Плачущего Монаха, открывал все тайны по праву крови. В том, что он полагал талантом, редким чутьем, способностью, вздымавшей его над остальными, не было и тени чуда — это была печать, памятка, подарок предков, укротивших гордые ясени и буки задолго до его рождения. Ланселоту потребовалось время, чтобы смириться с этим. Как оказалось, гордости у него через край. Ему нравилось степенное спокойствие деревьев накануне зимнего сна. Странным образом теперь, когда опала листва, лес казался еще зеленее — это мох почуял свободу и расползся по коре и земле: изумрудно-зеленые кочки, косматые бороды, каменисто-голубая чешуя и медный ворс заполонили все вокруг. Лес прел, пресыщенный холодной влагой поздней осени, воды было столько, что повсюду стояли болотца. Низкое бледное солнце наискосок касалось нижних веток, и те роняли узловатые тени на землю. Редкие листья казались отлитыми из золота и бронзы. Лес был глубок, как колодец; Ланселот глядел в него и мог увидеть дерево, с которого этот лес начался, почуять, с какой стороны света ветром принесло семя, из которого проклюнулся росток этого дерева. Поверхность земли еще хранила битый морозом травяной подшерсток. Позеленела мутная вода в глубоких длинных ручьях, пересекающих узкие низины. Лесной бальзамин не сдавался, и на влажной, отсыревшей земле стоял твердо, покачивал винно-красными цветами, хищно распахнув лепестки. Сухая ложбина выдохнула припасенное с лета тепло. Половинчатая луна встала над деревьями. Он слышал чужое присутствие, кто-то неуклюже ломился через кустарник, ветки кричали, умирая, листья всхлипывали, оплакивая явление варвара. Он даже догадывался, чье это присутствие. — Ты не заслуживаешь жизни, — заявил Мерлин — как всегда пьяный, вывалявшийся в коровьем дерьме. Под распахнутым засаленным плащом виднелось дряблое тело, на вороте вытерся мех, рубаха из плотного шелка пропрела на груди. Глядя на него, Ланселот с трудом верил, что таков ныне облик Мирддина, Дьявольского Зуба, предводителя кельтских варваров, в ногах у которого ползали остатки Рима, не утонувшие в крови на улицах от Терм Каракаллы и до Мавзолея Августа. Артур говорил, что смерть дочери подкосила Мерлина навсегда и ее воскрешение в Озере ничего уже не изменило. Он был в шаге от падения, когда Нимуэ стала неожиданным посохом в его руках; но опираться стало не на что. Потому что мужчины слабы, сказала Гвен; вы — щепа, а мы — лоза. Нет у тебя жалости, привычно посмеялся он. Ты уже говорил это, равнодушно ответила она. Ланселот мягко спрыгнул на землю, чтобы разговаривать на равных. Мох едва прогнулся под ногами. — С этим Господь разберется. — Т-твой господь-спаситель, — Мерлин пьяно, громко отрыгнул. Кислая солодовая вонь повисла в воздухе. — Что-то я не видел ни одного им спасенного, кто ходил бы по земле. Он запрокинул голову, вытряхнул в рот несколько капель эля из кожаной фляги. Попытался сунуть ее, пустую, за пояс, но подвели трясущиеся руки — тогда он просто запустил ее в заросли бальзамина. — Моя дочь была спасительницей своего народа, — язык у него заплетался, слова в обход языка рвались изо рта и упали Ланселоту под ноги — едва различимые, измятые, словно непрожеванная лепешка. Ланселот вспомнил слова Гвиневры о девчонке, которой случайно попал в руки Экскалибур, жаждущий крови, которая кричала громче всех и призывала к тому, о чем понятия не имела. Сам он едва помнил эту Волчью Ведьму, которая теперь плела заклинания в своем озере: синее платье и пышные волосы — все, что разглядел издалека в единственную встречу. Он искал ее по запаху — как и всех фэй, которых помогал распинать, сжигать, колесовать и топить. — Твоя дочь сумела защитить работников одной мельницы и привести к двум кораблям Пендрагона жителей одной деревни, и то корабли были ловушкой. Их спасительницей стала Красное Копье. И Гавейн, подумал он, вот кто был истинным стражем фэй, даже худших среди них, даже отступников, молящихся на чужом языке. — Остальные пришли в Камелот, когда твоей дочери там и в помине не было. Их пригрела Красное Копье. — Д-да, это твое Копье, — Мерлин вперил в него стеклянные глаза с красными прожилками. — Кто из вас кого п-протыкает, хотел бы я знать… — Это вряд ли. Тебе стоит меньше пить, колдун. Мерлин глумливо рассмеялся. — Убей ты столько, сколько я… ты бы тоже хотел утопить это в вине. Ланселот вспомнил кишки крестьянина из фэй, намотанные на перекрестье Меча Веры. Смрад требухи и нечистот, склизкую кровь на собственных руках. Их много было, таких крестьян. Странно, что их души оставили его в покое — может, потому что он, последний из Пепельного народа, жил в окружении мертвых до того, как Карден вырезал крест на его затылке. Сны тревожила только укрытая снегом земля, ярко-белая даже в ночи. — Мирддин пришел убийствами померяться с Плачущим Монахом? Чародей покачнулся и сел. Поскреб лысую голову и оперся спиной о дерево. Глаза у него помутнели. — Плачущему Монаху жить и жить… чтобы хоть в чем-то померяться с Мирддином. — Как скажешь. Он поднял из травы флягу, брошенную Мерлином, и сунул себе за пояс. — Давай, отведу тебя домой. Мерлин не ответил. Он спал. *** Для драккара пошили новый полосатый парус, желтый с красным, чтобы видно было издалека, осталось только закрепить на мачте. Новую резьбу пустили по борту и поверх киля. Деревянные завитки, которыми завершались нос и корма, долго шкурили, чтобы даже младенец не занозил руку. Ободрали со дна ракушки, затвердевшие слои ила и водорослей, соскребли плесень, заново протравили смолой, заменили доски, подточенные древоточцами, просмолили еще трижды, законопатили щели, прочистили весельные люки. Новые доски подогнали хорошо, скрепили внахлест, на бортах развесили щиты. Все это не было работой одного человека — и не могло быть, понадобились бы годы, чтобы поставить корабль на ход с одной парой рук, но жадничать было ни к чему. У Гвиневры трепетали ноздри. Она гладила пропитанный жиром парус, словно чуяла ветер, который его раскроет. Словно море уже шепталось с ней, волны перекатывались, приподнимая и опуская судно, а в лицо сыпало мелкую соленую крошку. Ланселот ощутил смутную отстраненную ревность, глядя, как она касается нового борта, как скользит ладонью, пальцами прощупывает каждый стык между досками, каждый деревянный крепеж. Он видел, как ей мучителен берег, как ее стиснули леса и скалы; он хотел бы снять с нее оковы земные, но как было отцепить от нее тысячи рук, как отвести от нее тысячи глаз, заставить умолкнуть тысячи голосов, которые повторяли: «Дай, дай!» — Пойдем, — поманил Ланселот. — Покажу кое-что. Он повел ее сквозь тростник вдоль реки, но чуть глубже в лес, пока не окреп берег, оплетенный заскорузлыми корнями, которым уже тесно становилось в земле и друг на друге, и более молодые вытесняли стариков. Римская дорога была заброшенная уже достаточно долго, чтобы ее заплел дерн и заслонили кустарники, но — это Гвиневра должна была понять, для того он привел ее — построена достаточно крепко. Хватило бы сорвать траву и обрубить ветки, чтобы по ней снова поехали телеги и пошли войска — прямо на Камелот. Гвиневра смотрела на дорогу, как на змею — на труп змеи: размотанное далеко вперед длинное прямое тело, серое и плотное, каждая чешуйка-камень подогнана вплотную к другой. — Еще при Цезаре построили, — сказал Ланселот. — Потом ушли из этих мест. Грамейр возвели четыреста лет спустя. К тому времени про дорогу никто не помнил, кроме нее самой. — Ты откуда узнал про нее? Ланселот пожал плечами. — Люди показали, — ответил уклончиво. — Люди, — хмыкнула Гвиневра. — Они. Гвиневра смотрела на дорогу, кусая губы. — До Камелота по ней можно пройти как по маслу, — пробормотала она. — Поэтому я тебе ее и показываю. — Ее нужно охранять. Уговоришь своих? Ланселот кивнул. Камелот только что повязал их по рукам и ногам, но говорить об этом вслух не стоило. Они молча вернулись в заводь. Драккар ждал на сходнях. — Ты недавно говорила мне о насаждении веры. — Я зря это говорила, — низким чужим голосом ответила Гвиневра. Она смотрела на воду. Поверхность чуть дрожала там, где ее задевали плавниками рыбы, поднимаясь схватить воздуха немыми губами. — Я насаждал здесь веру много лет. И после всего, что наделал… — Я знаю. Я поэтому на Ледяной трон не села, — она снова покусала нижнюю губу и заговорила на одном дыхании — так, что почти сливались слова. — Не вынесла ужаса, в который сама себя загнала. Не смогла надеть корону, скатившуюся с отрубленной головы Камбера. После этих кострищ, на которые приносили и приносили трупы, а они все равно гнили, так много их было, а на гниль бежали крысы и несли новую заразу, и мы просто свалили трупы в крепостной ров, уже мягкие, зеленеющие, и бросили на них факелы, и они погасли, а мы бросили новые, и бросали еще трижды, пока они занялись, а потом горели три дня, и я думала, Нидарос утонет в блевотине, потому что дышать было невозможно... После этих багряных снегов… Но даже после всего этого мне не стоило выходить за Артура замуж. Достаточно было вознаградить его в постели. Но тогда Британия казалась настоящим спасением. Она увернулась от его попытки даже не обнять — положить руку на плечо. Это было так на нее похоже — и все равно он бы положил руку ей на плечо и в этот раз, и в следующий. — Надеюсь, ты оставила свой Ледяной трон надежному человеку. Гвиневра хмыкнула и запустила камешком в борт. Он ударился звонко, отскочил и с плеском ушел в Аск. — Ты стал бы хуже думать обо мне, если бы я просто ушла из Нидароса? — Я бы стал думать, что твоя забота о Грам… Камелоте — это путь искупления. А ты совсем не похожа на кающуюся грешницу... в моих глазах. — Ах да, монахи, — Гвиневра фыркнула. — Надежному. Его выбрали на тинге в Нидаросе самые важные и мудрые мужи со всей страны. Его зовут Мордред.