Все равно тебе водить

Все началось с поста в устье Северна. В середине января не вернулись дозорные, а десять дней спустя в положенное время не вернулись и сменщики; когда к Артуру прибежали встревоженные семьи, он отправил вооруженный отряд — те вернулись и привезли на телеге разделанные кастрированные трупы, снятые с крестов. Связку их гниющих сердец и членов, отрезанных вместе с мошонками, обрубки конечностей и головы, которыми уже полакомились лисицы и мозги в которых уже высосали черви. Артур похоронил мертвых, утешил вдов, облагодетельствовал детей, обещал кару убийцам, усилил патрули, но в начале февраля из устья Северна, а следом из Пембрука и Тинтагеля, с самых дальних рубежей, привезли новых мертвецов. А потом снова. И снова. Гвиневра не сразу заметила исчезновения в своей команде. Сперва они осторожничали, уходили по одному или по двое, покупали молчание часовых, учились невидимыми и неслышными ускользать за городские вороты и просачиваться обратно, словно мыши или воздух. Держали сухим оружие, не брали с собой щиты, заматывали тряпками сапоги, не носили кольчуг, прятали рваные рубахи, придумывали незатейливые дела в городе — купить подружке ленту, снести сапожнику сапоги, спросить у кузнеца новый нож, у кожевника — поясную сумку, пропустить стаканчик эля с новым другом, завлечь в постель дочку трактирщика… Она распекала их, заставляла ворочать мешки с зерном, таскать камни, чтобы латать фундаменты хлипких домов, катать бочки с соленой рыбой и колоть дрова — но в глубине души понимала. Команда точно так же маялась без моря, как и капитан, и не могла приложить себя к береговым делам. Двое или трое из команды завели семьи в городе, Гвиневра встречала их жен, уже с тяжелыми выпирающими животами, и думала, решатся ли эти отказаться от простых радостей ради неверного капризного моря или пора искать им замену. Но остальных никак было не прилепить к берегу. Пока они помогали строгать, шкурить, смолить, рубить, крепить, тесать, доска за доской залечивать раны в драккаре Красного Копья, пока новое плавание казалось близким и неизбежным, каждый был весел; новая зима в Камелоте сняла сливки с этой надежды и оставила безвкусную синевато-бледную сыворотку. Потом они неизбежно осмелели, исчезали уже на несколько дней — и самовольные отлучки выплыли наружу. А резня на сторожевых постах прекратилась. Артур пришел в бешенство. Она впервые видела, как дрожит за его спиной рукоять Экскалибура, и слышала долгий посвист металла, из которого клинок был выкован. — Кем он себя возомнил? Он что — создает армию за моей спиной? Думаешь, я не слышал, что эти люди подчиняются ему одному! — Не будь дураком! — рычала Гвиневра. — Ты знаешь, что Ланселот никогда не выступит против тебя! О какой армии ты говоришь? Это пятьдесят человек, мои пятьдесят человек! С этим разве что деревню завоюешь! Или ограбишь одно-другое рыбацкое судно! — Все твои люди должны служить мне! — Артур ударил кулаком по подлокотнику. Снова долгий металлический посвист. — У моих людей свободная воля, они сами выбирают себе командира! Артур переплел пальцы, подался вперед, насмешливо рассматривал ее с головы до ног. — Ушам своим не верю. Он переманил твоих людей — и ты его простишь? Гвиневра собрала в кулак все свое достоинство — за два месяца от него мало что осталось, но чтобы произнести несколько слов, хватило. — Его вины передо мной нет. Вечером она потребовала к себе рулевого — из-под земли, если потребуется. Явился Гапи — расторопный и увертливый, чуть суетный малый, который нырял вокруг руля с ловкостью рыбы и играючи управлялся с ним одной рукой. Гвиневра сложила руки на груди и смотрела не мигая, пока Гапи норовил улизнуть от ее пронзительного взгляда. — Гапи, — сурово спросила она, — где это ты шлялся третьего дня? Рулевой потер ладони, глаза у него так и бегали — с балки на наличник, на слюдяные крашенные вставки в свинцовых перемычках, из которых складывался витраж, на сглаженные сотнями ладоней подоконники, на каменную кладку под ними. Он кашлянул. — Да так, Красное Копье... там да там... вот и ночь прошла… — Смотри на меня, — приказала Гвиневра. Гапи глянул мельком — северные серые глаза с рыжими брызгами, словно на камне пророс мох. — Ты ходил с Ланселотом, — сказала она. — Артур знает тоже. Кто еще ходил? Гапи сдался без боя — отпираться перед Гвиневрой значило отхватить розог, когда поймают на вранье. Команда крепко это помнила. — Ну... Хальвдан, Свен… — Еще кто? Отвечай. — Да все ходили, Красное Копье. Такого ответа Гвиневра и ждала, но отчего-то слова вышибли из нее дух. Она тяжело села и сложила руки на коленях. Вот, значит, как. — Ладно. Ступай. Гапи помялся еще для порядка. — Мы как лучше думали сделать, Красное Копье. Думали, ты одобришь. Если нет, ты скажи, мы больше... — Гапи, — рыкнула она. — Ступай. Сделали, как совесть велит. Хотя погоди, — окликнула Гвиневра уже у двери. — Где его найти? — Девчонка знает, Красное Копье. Та, беленькая, из деревни, может, вспомнишь… — Элейн? — Она, точно. Она нас водила. Я-то леса не знаю, нам с ребятами все кусты одинаковые, а девчонка про каждый сучок расскажет. Может быть, с досадой думала Гвиневра, может быть, мне с самого начала следовало хотеть его найти. *** Снегоступы вышли лучше некуда: легкие и прочные. Руки помнили куда лучше головы: стоило только согнуть одну ивовую ветвь — а там дело само собой пошло на лад. Сетку из сухожилий она сплела на одном дыхании, густо смазала каждый участок свиным жиром, чтобы не налипал снег. Только ладони стерла с непривычки — а может, не стерла бы, если бы плела их с меньшей ненавистью ко всему живому. С вечера она привязала снегоступы к подошвам меховых сапог, с холодными мокрыми ладонями дождалась, пока в Камелоте погасят огни, наскоро оделась и выбралась из города — ровно перед закрытием ворот. Карта была у нее в голове, Медведица — в небе. С непривычки скрипели, ныли задеревеневшие от праздной жизни мышцы. Бежать было труднее и не так резво, как на лыжах, но на лыжах по такому снегу она рисковала увязнуть чуть не с первого шага. Гвиневра быстро приноровилась и преодолела укрытые толстым покрывалом поля, рощицы, разделявшие их на неравные части, нырнула в густой нехоженый лес. Замотала лицо шарфом, чтобы не жгло морозом — в ясную ночь он впивался в открытую кожу вдесятеро крепче. Краем глаза заметила гложущих кору зайцев, те порскнули прочь, стоило хрустнуть снегу. Гвиневра ринулась вглубь, петляя между кустарников и ныряя под широкие ветви и свисающие паутину и мох. Бегло отметила усыпанные шишками вершины деревьев. Тропу — если она и была — завалило снегом. Ночной лес понесся навстречу; словно щиты, сдвинул ряды падубов и елей за ее спиной. На редкие проплешины меж ними ярко светила полная луна. Гвиневра подняла глаза. Черное полотнище неба манило разбросанным серебром. В Норвегии оно бы сейчас цвело и повсюду лежало бы розово-зеленое зарево... Ланселот темной глыбой обрушился прямо перед ней — так, что она с маху налетела на него и едва не переломала снегоступы. — Чтоб ты пропал! — от неожиданности Гвиневра крикнула громче, чем хотела бы. Разгоряченная бегом, она как будто еще мчалась под падубом и иссиня-черным полотнищем неба, а не выворачивалась из крепкой хватки Ланселота. — Жить надоело?! — Это тебе надоело, — он разжал руки. — Одна среди ночи — здесь! И вместо того, чтобы обрадоваться, Гвиневра — в ушах еще гудит кровь, в крови бродит бег, ноги сами собой несут вперед, сердце выстукивает «скорей, скорей!» — напустила надменный вид, словно пришла не упрашивать, а повелевать. — Кто посмеет напасть на королеву в ее владениях? Ланселот слегка встряхнул ее. — Это владения диких зверей, им дела нет до твоей короны. Гвиневра рывком высвободилась. Переступила с ноги на ногу, проверяя на весу, целы ли снегоступы. Целы. — Мои люди были у тебя. — Ее тон требовал объяснений. Извинений. Плохо. Ланселот чуть развел руками. — Прости нас за это. — И когда ты мне собирался сказать? — Я не собирался. — Думал, я не узнаю? Они наконец-то сошли с места, Ланселот пошел чуть впереди, показывая невидимую дорогу между соснами, чьи широкие переплетенные лапы задержали снег и отчасти холод. Под ногами хрустела едва присыпанная старая хвоя и сучья. Гвиневра размотала шарф, подставила воздуху мокрую шею, сняла снегоступы, перевязала кожаным ремнем и перекинула через плечо. — Думал, они уйдут, тогда рассказывать не придется, — не оборачиваясь, пояснял Ланселот. — Я говорил, чтобы уходили. Я умею только убивать, Гвен, я не полководец, не предводитель, это остается Артуру. — Они сами разберутся, кому и что оставить. Артуру подчиняться они и не думали. — Но тебе не нравится, что они здесь были. — Кому такое понравится! — сердито бросила Гвиневра. Непросто было говорить с его спиной. — Я не пойму, ты злишься — или ты одобряешь, поэтому злишься? — Я злюсь! — рявкнула она, но тут же остыла. — Знаешь, кто нападал? — Знаю. Троицына стража. И какие-то северяне — твои люди сказали, из ваших земель. Мы выследили пять отрядов и убили всех. — Зачем Нидаросу союз с Папой? — Гвиневра нахмурилась. — Рим слишком далеко чтобы завоевывать и чтобы платить дань. — Отступники? — предположил Ланселот. — Ловцы удачи? Пираты? — Они сказали что-нибудь? Вы ведь взяли пленных? — Воинам Троицы отрезают языки, — Ланселот усмехнулся через плечо. — Как раз на такой случай. Теперь, когда в голове прояснилось, тело перестало гудеть, остыло, и мокрой от пота спине стало холодно, Гвиневра поняла: плохо было не то, что она потребовала объяснений, а то, что она совсем не ощущала радости, глядя на Ланселота. А сколько передумала, пока плела эти снегоступы, сколько перебрала слов; и вот все они вылетели из головы в первое мгновение, а потом уже опоздали. — Прости меня, — не зная, чем еще исправить содеянное, позвала она и испытала обморочное почти облегчение. — Не знаю, почему я требую объяснений, когда пришла просить прощения. Ланселот повернулся и молча раскрыл ей объятия. Она сбросила с плеча снегоступы и напрыгнула, как рысь. Обхватила ладонями голову, пригнула к себе. Ланселот наклонился, Гвиневра поднялась на носки — одним движением они нашли губы друг друга. У нее вырвался глухой нутряной стон наконец разрешившейся тоски. Ланселот подпер ею дерево, подпер ее собой, хрустнули сучья, хрустнула кора, Гвиневра обняла его, оставила ему раздевать ее — насколько будет удобно. Руки срывались, не могли подцепить ни застежку, ни пряжку, Гвиневра зубами схватила меховой палец его рукавицы, дернула — на этом изнемогла с подсказками; ее рукавицы упали в снег, капюшона на нем давно уже не было, и знакомое ощущение крестообразного шрама под ладонью заставило ее содрогнуться от предвкушения. — Сними, — взмолилась она и сама удивилась, до чего жалобно звучит голос, — сними с меня уже что-нибудь... Он издал какой-то согласный звук. Гвиневра изогнулась, как пьяная, штаны сползли на бедра. Ее ноги оказались у него на плечах, он вошел резко, торопливо, Гвиневра сморщилась и вскрикнула, после долгого воздержания это было болезненно, слишком грубо, слишком тесно. Она запрокинула голову, ртом ловила холодный возлух, ладони Ланселота подхватили ее под ягодицы, ее швырнуло в жар с такой силой, что застучали зубы; там, внизу, все плавилось, растекалось, набухало, трепетало; ей свело челюсти, затылок, шею, руки и ноги будто исчезли, она с трудом разлепила губы, но не издала ни звука; Ланселот напрягся в ее объятиях, болезненная острая судорога скрутила ее изнутри, разлилась по телу, еще одна и еще. Когда все закончилось, она лежала с раскинутыми руками, мелко дрожа и разевая рот, словно рыбина, выброшенная на берег бурной волной, а над ней плелись черные в черном ветви. Потом ее подняли на руки и понесли. Его логово в дебрях кустарника под крышей из коры, плотно застеленное валежником и присыпанное снегом, изнутри казалось настоящей берлогой. Гвиневра поднялась на локоть, подперла кулаком висок, осмотрелась: котел с талой водой, две соленых рыбины под потолком, вязанки каких-то трав, ветошь, еще котел. Лежанка из лапника дышала хвоей всякий раз, когда она шевелилась, чтобы удобнее было рассматривать; медвежья шкура, должно быть, совсем недавно принадлежала шатуну. Ланселот ворошил угли в земляном очаге. Свет поднимался снизу вверх, обрисовывал его лицо, борозды чернели на огненно-красной коже. Теперь она наконец его рассмотрела. За время добровольного изгнания у него отросла борода — темнее волос, мягкая и короткая, какие отрастали через год плаваний у юнцов, которых брали на драккары обучать морскому делу. — Очень по-монашески, — вполголоса заключила она и потянулась. Снова запахло хвоей — уже менее отчетливо, ее нюх привык. — Не спросишь, спала ли я с Артуром все это время? Ланселот поднял на нее глаза. — Нет у тебя жалости. — Он вздохнул. — Не спрошу. Не хочу знать. — Я не спала с Артуром, — с вызовом сказала она. Ланселот внимательно посмотрел на нее, но понять, о чем он думает, было невозможно. — Что ж, — медленно сказал она. — Очевидно, что и я ни с кем не спал. — Медведи? Орлы? Ваш народ отличается… Он рывком повалил ее на спину и зажал рот ладонью. — Гвен! Ну что ты за женщина! Она впилась зубами, вывернулась и села. — Это не в моем народе говорят, будто первого из нас богиня зачала с волком! — Один из твоих богов зачал восьминогого коня от жеребца! — В облике кобылы, дубина! Он потряс головой. Потом засмеялся. Потом целое мгновение Гвиневре казалось, что он снова признается в любви, но этого не произошло. Она не понимала, должна ли почувствовать разочарование. — Мне тебя не хватало, — сказал Ланселот и вернулся к очагу. Его тепло осталось на ее коже. Гвиневра улыбнулась и искренне созналась: — Мне тебя тоже, — она ахнула, спрыгнула с постели, торопливо сплеснула в очаг вина из своей фляжки и про себя трижды прошептала просьбу. — Кому ты молишься? — Фрейе. — А о чем? — Не твоего ума дело. — Ладно, — он рассмеялся, повернулся спиной, чтобы взять еще щепок для очага. Гвиневра нахмурилась, тронула пальцами его лопатку. — Этот я не помню. Он новый? Ланселот поворошил угли. — Новый. Проклятье, никак не займется... — Зачем? — Покаяние. Обещание вырвать… — он запнулся. — Обещание снова стать преданным другом Артуру и оставить тебя в прошлом. — Ланс, — очень серьезно сказала она, — я тебе уже говорила: сними рясу или сложи меч. Ни один из нас от другого не избавится. Тебе лучше это принять. — Знаю. Потому и шрам всего один. Она прильнула губами к красноватому следу. Он был другим, очень нежным, непохожим на грубые бугры застарелых рубцов. — Зачем ты его оставил? — спросила между поцелуями. — Чтобы помнить о собственной глупости. Утром он трижды проверил ее снегоступы, сам затянул крепления. — Не хочешь вернуться в Камелот? — спросила Гвиневра. — Пока нет. — Знаешь, что они придумали? Носят ко мне младенцев и просят подержать на руках. Говорят, я спасла их от голода, а значит, приношу удачу. Мол, если возьму на руки новорожденного, то он за всю жизнь не будет голодать. Она схватила Ланселота за пояс, дернула к себе. Как прежде, он не угадал ее молниеносного движения и рывком подался вперед. Ничего не изменилось. Ничего. Ей захотелось смеяться. Гвиневра запрокинула голову и ощутила на лице дыхание Ланселота.