о землянах, уральских горах и вожде коммунизма

Натянув запасное бельё и накинув на плечи гаеву куртку, Максим грелся у костра, чуть дальше сбоку грелись, то есть, сушились на натянутой между соснами бечёвке его вещи — под конец дня он всё-таки умудрился свалиться с катамарана. К счастью, катамаран оказался устойчивей него и в воде оказался только Максим — вынырнул, отплевался и широко улыбнулся тревожно замеревшему Гаю. Он знал: будь это серьёзная миссия, он бы не свалился, но почему бы не подурачиться во время маленького путешествия?.. Подбив Гая на сплав (Рада сразу же категорически отказалась в пользу санатория на берегу моря), Максим не один час размышлял, какой из вариантов будет живописным, не слишком детским и одновременно не слишком экстремальным — и в итоге остановился на одном из своих первых маршрутов по Чусовой, рассекающей Уральский хребет, недалеко от места, где он родился; на реке не было крутых порогов, и выбранный участок, приложив усилия, они бы могли преодолеть меньше чем за день, но Максим разделил его на два. Он не хотел спешить: пусть у Гая будет время налюбоваться. Утром, когда солнце уже выкатилось из-за крутого берега, сам он украдкой, не забывая методично грести, любовался на то, как перекатываются мышцы на руках Гая: от худобы и бледности последних недель на Саракше не осталось и следа. Спустя час Гай натянул поверх серой облегающей майки пятнистую куртку — понял, что уральских комаров (хоть им и не сравниться с сибирской мошкарой) спреем от насекомых не пронять. Катамаран остановился возле Омутного камня, и Максим вдруг вспомнил, какой увидел реку в первый раз. Он был взъерошенным семилетним мальчишкой, и настроение у него было такое же хмурое, как и небо над головой — через пару недель ему предстояло отправиться в школу-интернат, куда он, вопреки уговорам и рассказам о счастливых временах от родителей, категорически не желал отправляться. Сплав по реке стал их попыткой примириться и напоследок провести время вместе — но Максим, ещё откликавшийся на Максютку, не мог смириться так просто. Когда на фоне пыльно-серого неба выплыла покрытая трещинами и расселинами скала, а за ней, словно бусины или позвонки, последовали другие, маленькому Максиму стало казаться, что по обоим берегам реки, встав на колени под тяжестью своего веса, замерли древние воины, богатыри или батыры, в неподъёмных каменных доспехах, а пещеры и гроты были их так и не затянувшимися ранами, за которые они мстили зазевавшимся сплавщикам. Родители называли скалы бойцами — когда-то быстрое течение разбивало о них гружённые барки — и воины-бойцы над растревоженными волнами так и остались где-то на задворках памяти. Максим не стал рассказывать спутнику эту историю: ему хотелось, чтобы вырвавшийся с загаженной планеты Гай увидел реку другой. Увидел, как солнечные лучи просеивают лесистые берега, как плещется рыба в спокойном течении, как даже застывшие многие тысячи лет назад скалы тянутся к светилу. Почувствовал, что можно довериться этому месту и расслабиться. Озиравшийся по сторонам Гай казался мальчишкой, каким, наверное, был много лет назад и каким Максим его не встретил; он то и дело смущался бурного восторга и прекращал вертеть головой, сосредоточившись на гребле, но быстро забывался и вновь широко раскрытыми глазами любовался на стены леса, величественные скалы и чистое синее небо, рассекаемое птицами. Гай поправлял сползающую кепку, смешно жмурился от солнца, фыркал, когда надоедливая стрекоза пыталась сесть ему прямо на нос, подпевал, когда Максим, чувствуя себя таким лёгким и счастливым, завёл песню про весёлый ветер, — и улыбался. У Гая, оказывается, были едва заметные ямочки на щеках. Максим так его любил. А ещё… он не мог посмотреть на родные места чужими глазами, но он вырос — за последний год особенно сильно, — и возвышающиеся над водой бойцы больше не давили на него, потому что, оказалось, есть вещи хуже, чем быть маленьким среди родных великанов. У некоторых скал они останавливались и забирались наверх — Максим с удовлетворением отмечал, как напрягаются, а потом и наливаются приятной усталостью мышцы, позабывшие о нагрузке за время городской жизни. На некоторые камни, как на Омутной, подняться можно было по крутой тропе, для других, как при подъёме в пещеру с невысокими сводами посреди Дыроватого, пришлось доставать альпинистское снаряжение. Гай ни разу не отставал, его даже не приходилось подбадривать, каждый раз он рвался вперёд, желая увидеть всё на свете. — Не устал? — склонив голову, спросил Максим вечером, когда катамаран уже был вытащен на берег, мокрая одежда сушилась невдалеке от костра, а над костром варился суп из свежепойманной рыбы: они могли бы просто взять всю еду с собой, но Максим настаивал на полном погружении. — Обижаешь, — Гай усмехнулся. — Рукам непривычно — никогда так долго не грёб, да и вообще раньше не грёб, но это ничего. — Хорошо, — откликнулся Максим и поднялся, чтобы помешать ароматное варево в котелке. — Но если что, говори, у меня с собой разные мази. — Оба помолчали с минуту. — Что скажешь про реку? Ему приятно было видеть, с каким жадным любопытством и восхищением оглядывался Гай, как замирал на краю обрыва с видом на залитую солнечным светом излучину реки — но тот в основном молчал, лишь выпытывая у Максима истории и легенды скал и деревень. Ему же хотелось, чтобы Гай поделился мыслями, скрывающимися за широко раскрытыми глазами. — Просто сказать, что на ней очень красиво, будет недостаточно, ведь так? — Гай потёр затылок. — Ты же знаешь, я не мастер удачных описаний… — Всё приходит с опытом, — полушутливо Максим шлёпнул его по колену, возвращаясь на место. — Ну… я помню, как ты показал фотографии. Того, как было у нас до всех войн. Мне тогда с трудом верилось, что настолько… живые, зелёные места вообще бывают, — он усмехнулся, не скрывая горечи. — И вот я своими глазами вижу так много зелени, такую чистую воду, слышу, как щебечут птицы, и это невероятно, я никогда не думал, что увижу это, и мне так жаль, что… — Гай оборвал себя и поджал губы. Максим ждал, не перебивая. Невдалеке затрещала птица, кажется, дрозд. — Спасибо, Максим, — он поднял взгляд и посмотрел очень серьёзно. — Что показываешь мне твой мир. Губы расплылись в мягкой улыбке, пока Максим пытался подобрать слова поддержки. Ещё года полтора назад ему сложно было бы представить, что разговор о природе может оказаться болезненным. — Кстати! — Гай вдруг встрепенулся, блеск от костра в его глазах словно разгорелся ещё сильней. — А я ведь угадал, когда подумал, что ты горец! Ты, конечно, не с тех гор и сейчас в горах не живёшь, но сам факт… — Гай снова широко улыбался, и Максим, протянув руку, растрепал его волосы. — Тебе повезло, что ты ещё не столкнулся с увлечением каждого уважающего себя человека, родившегося в горах — тащить к себе все красивые камни… Рассмеявшись, Гай пихнул его в плечо и сам встал проверить суп — тот наконец-то доварился, и они приступили к походному ужину. Привычно собрав остатки еды из глубокой тарелки куском хлеба, Гай отправил его в рот и, закончив жевать, попросил: — Расскажи ещё что-нибудь про реку. Или про горы. Притворно вздохнув, Максим отозвался: — Давай сначала разложимся, иначе так и заснём сидя. Гай согласно кивнул, и они принялись ставить палатку, пока Максим раздумывал, что же рассказать: все истории и легенды о местности он уже поведал в пути: и про оленя, бросившегося со скалы, и про разбойников, карауливших барки в гроте одной из скал, и про охотников, на удачу стрелявших в пещеру Дыроватого камня, и про то, почему плачет камень Плакун… Нужно было расширять ареал. — Для начала расскажу тебе волшебную сказку, — сказал Максим, забравшись в спальник. Гай, устроившийся в своём, поднял бровь, но возражать не стал. — Жил, значит, в этих местах один егет по имени Умыс, оставшийся сиротой… — А егет — это кто? — Молодой парень. — Ага, — Гай устроился полубоком и подпёр щёку рукой. — Потеряв родителей, он бедствовал, кормил себя охотой, и вот однажды он скакал через поле в лес на своём жеребце и вдруг увидел горящий стог сена, а на стогу в огне металась девушка. Умыс подскочил к горящему стогу и схватил девушку, она вдруг обратилась в змею и обернулась вокруг его руки, а когда он отъехал от огня, вновь стала прекрасной девушкой. Максим любил истории об оборотничестве, наверное, потому что они ярко показывали: человек никогда не равен самому себе, он больше, чем одно неизменное состояние. — И говорит она Умысу, мол, ты меня спас, и я хочу тебя отблагодарить: следуй за мной. Она снова стала змеёй и поползла так быстро, что егет на своём коне едва за ней поспевал. Когда она добралась до расселины в земле, то, обернувшись девушкой, сказала Умысу: «Мы сейчас спустимся под семь слоев земли. Там змеиное царство моего отца. Тебя там привечать не будут, но ты ничего не бойся. А когда мы войдём к отцу, ты попроси у него старый чекмень, старую шапку, старые сапоги, старую саблю. Не захочет он отдать их, а ты настойчиво повторяй, что кроме этих вещей тебе ничего не надо». — Что такое чекмень? — Кафтан. — Реакции не последовало. — Такая верхняя одежда. — Понял. — Умыс с недоумением смотрел на девушку, но та была непреклонна, говорила: «Верь мне, только мне, а больше никому не верь», — Максим неловко сглотнул, но Гай, кажется, не обратил внимания. — И тогда егет спустился за девушкой-змеёй в змеиное царство. Царь змей, когда дочь представила ему своего спасителя, предлагал Умысу неисчислимые богатства, но тот просил лишь старый чекмень, старую шапку, старые сапоги и старую саблю. Максим отвлёкся на то, чтобы прихлопнуть залетевшего в палатку настойчивого комара, и виновато улыбнулся. — Царь змей долго не соглашался, но Умыс был непреклонен. Наконец, сдался царь на уговоры егета, и слёзы лились из его глаз, когда он отдавал спасителю запрошенные им вещи. А когда Умыс с девушкой вновь оказались на поверхности, та спросила: «Знаешь ли ты, для чего ты выпросил эти вещи?». Егет ответил ей: «Нет, ты велела — я просил». Тогда девушка рассказала: «Польза от них будет большая: наденешь чекмень — тебя стрелы не ранят; наденешь шапку — тебя никто не увидит; сапоги наденешь — одним шагом достигнешь нужного места; если взмахнёшь саблей — на сотню верст огонь взметнёшь». Попрощался Умыс с девушкой и отправился в соседнее царство… Гай слушал, внимательно и серьёзно глядя на Максима, и тот, закончив одну историю, продолжил другой; он чередовал башкортские и марийские мифы и предания со сказами Бажова и современным фольклором, который, вопреки предсказаниям, был живее всех живых: рассказывал о благородном разбойнике Ишмурзе, который дал схватить себя, лишь когда устал от одинокой жизни в горах, о том, как хитрый плотник обманул бога смерти Азырена, заманив его в гроб и заперев там, о том, как Хозяйка Медной горы помогала горнякам, об утечке газа на одном из Пермских заводов, газа, который был безвреден для людей, но заставил местных комаров озвереть… Августовское солнце с каждым днём закатывалось за горизонт всё раньше и раньше, и когда Максим закончил последний рассказ с мыслью, что скоро охрипнет, за палаткой уже расползлась ночь. Птицы затихли, на стоянке были они одни, и доносился лишь едва слышный шум волн. Максим знал, что если выйдет наружу, увидит звёздные россыпи, но он не хотел. Ему было спокойно. Гай поворочался в мягком свете маленького ночника и спросил: — Мак… а Змеиное царство точно… ну, не рядом? И эта Хозяйка Медной горы точно не придёт за нами? Максим вдруг понял, что вывалил кучу легенд на самого суеверного человека на Саракше и Земле вместе взятых, и ему захотелось рассмеяться. Но вместо этого он сказал: — Точно. Даже если бы они и существовали, на туристские стоянки никто из них бы не пошёл. Давай спать. — Спокойной ночи, — сказал Гай. Но ночник так и не выключил. — Спокойной ночи, — улыбнулся ему Максим.