Ugliest smile I have seen

      Кэйа просыпается от смутного ощущения тревоги. Приподнимаясь в кровати, он подслеповато щурится, смаргивая сонливость, а в окно, чуть поблёскивая в лунном свете, залетает кристальная бабочка. Лёгкое шуршание от её крыльев слишком явно звучит в погружённой в ночную тишину комнате, и Кэйа почему-то хочет отогнать назойливое насекомое, которое уже приземлилось у изголовья кровати и ползает там, качая крылышками. Но шуршание, слившееся в один непрерывный, давящий звук, бьёт по ушам и вызывает тошноту до дрожи в коленях. Пригнувшись, капитан дышит приоткрытым ртом, чувствуя, как неприятно намокла расстёгнутая рубашка и прилипла к спине. Ночной ветерок обдувает его, и постепенно становится холодно до пара от дыхания.       Кэйа тянет дрожащую руку к бабочке, уже желая её не просто смахнуть, а раздавить — всё, что угодно, лишь бы не трястись, как в лихорадке, скрючившись под тонким одеялом, — но взглядом сквозь пелену выхватывает свечение у сведённых судорогой пальцев. — Убирайся! — вместо ожидаемого крика тонущий в шуршании хрип, и Кэйа беспорядочно шарит по руке, натыкаясь на ворох крыльев, лапок, пыльцы. Крылышки рассыпаются трухой на подушку, и именно их рыцарь может рассмотреть в подробностях, отчетливо-ярких. Его всё-таки тошнит, до слёз, и, невидяще моргая, Кэйа надломленно смеётся, подавив порыв обхватить себя руками. Вцепившись в волосы и взъерошивая намокшие пряди ещё больше, он оборачивается. И замирает в ужасе.       Бабочки повсюду. Их нет теперь по отдельности – вся стена скользящее, бесконечно движущееся нечто, гипнотизирующее переливаниями холодно-голубых оттенков, переплетениями жилок. Он видит до малейших деталей подёргивающиеся усики, крошечные глаза. И совершенно точно осознаёт – человек их не пугает. Он протягивает вперёд ладонь, на которой вновь умостилось пару мотыльков, и сквозь мешанину чешуек чувствует кончиками пальцев гладкое тёплое дерево. Рыцарь оглаживает поверхность, скользя вниз, и натыкается на прохладное стекло. Что это, он, слабо удивляясь, не может вспомнить, но не в силах сдержаться прижимается щекой. Прикусив до крови губу, Кэйа каждой клеточкой кожи ощущает, как насекомые облепляют и его. Ползают по взмокшей спине, забираются под широкие рукава, перебираются на линию челюсти и нос, оставляя лапками подсыхающие следы крови. Они мешают дышать, покрывая собой лицо, но он отчего-то терпит.       Ровно до момента, пока одна при его попытке глотнуть воздуха не оказывается во рту. Насекомое тягуче медленно расправляет крылья, мимолётно прикасаясь к кромке зубов, шершавыми лапками цепляясь за влажный язык, пока Кэйа давит зарождающуюся истерику. Он в панике оглядывается, не решаясь сомкнуть губы, и краем сознания отмечает отпечаток касания к глазу. Мечущийся взгляд останавливается, и рыцарь видит перед собой зеркало. Идеально ровное, без единой трещинки. По рамке витая позолоченная вязь из отвратительно реалистичных цветов. Кажется, тронешь — и лепесток с влажным хрустом сломается, брызнув пахучим соком. Словно по ветру, трепещут удивительно детальные тонкие листья, на которых дрожат капельки влаги. Зеркало притягательно красивое, но вместе с этим есть в нём что-то отталкивающее. Кэйа почти успевает отвернуться, однако движение в зеркальной глади вынуждает замереть. Отражение омерзительное. Гадкое. И Кэйе безумно хочется заскулить, прикрыв голову руками, как ребёнку, ожидая спасения. Безнадёжно и откровенно смехотворно, потому что никто не придёт. — Ведь никто никогда и не приходит, правда? Кому ты нужен, бесполезный, жалкий кусок ничего? У тебя нет родины. Нет семьи. Нет никого. Даже себя умудрился растоптать, с наслаждением, показной усмешкой разбив в пыль все те крохи хорошего. Маленькое жалкое ничтожество. Заплачь, ну же, докажи, насколько ты слаб перед собой. Не говоря уже об остальных. Как врал наивному путешественнику, своим друзьям, даже так называемому брату каждый раз в таверне. Вся измотанная оболочка, пожирающая приевшийся алкоголь, уже давно наполнена, пропитана до краев подпортившейся ложью. Ах, стоп, нет – это не ложь, это ты уже мёртв и гниёшь, изнутри пожираемый извивающимися зачатками сомнений. После этого тебе уже ничего не исправить. Подожди, что? Хочешь просить о помощи? Ох, ради Архонтов, ты, должно быть, издеваешься? Просто сдохни уже наконец – вот вся твоя неоценимая помощь обществу.       Голос бархатный, сочится сладостью, подобно патоке, и не слышать его невозможно. Кэйа в оцепенении смотрит в одну точку, забыв, как дышать. Он начинает верить в услышанное. Ловит каждое слово, подобно провинившемуся мальчишке. Не самое важное сейчас, и это абсолютно ясно, но как же… стыдно? Перед кем? Презрение до концентрированной ненависти волной проходит по телу, оставляя после выжженное опустошение, и Кэйа не останавливается ни на миг, с размаху опуская сжатую в кулак ладонь на стекло, даже не отшатываясь от взрыва осколков. Кусочки впиваются в костяшки, некоторые чудом попадают под ногти, но плевать. Синеватая вязкая жижа раздавленных насекомых стекает по смуглой коже, будто впитываясь, уходя в открытые порезы, окрашивая мясо. Кэйа поднимает будто окаменевшие запястья, мучительно долго всматриваясь в рваные лохмотья свисающей кожи, пока не видит, как из самой глубокой раны показываются колеблющиеся усики. На фоне кто-то мягко смеётся. — Уродство, — обжигающий шёпот, глумливая жалость, — вот всё, что ты заслужил. Чужая кожа, как прохладные капли воды, как призрачное, ласкающее дуновение ветерка. Кэйа в полубреду сам тянется к источнику голоса, и его оплетают в пародии на объятья. Неразборчиво шепчут в волосы. — Не надо, — в бессилии просит он, но его лишь сжимают сильнее. Пальцы проходят под кожу, погружаясь всё глубже и глубже с влажным чавкающим звуком. Бабочки, привлечённые запахом, слепо кружатся вокруг, садясь прямо на лопнувшую кожу и попадая под руки, стекают внутрь, смешиваясь с кровью. Насекомые рвутся изнутри с истошным писком. Кэйа, судорожно всхлипнув, кричит. Его крик эхом отскакивает от стен, сливаясь с шелестом и треском бабочек в затягивающийся, назойливый шум, и парень зажимает уши, лбом всё ещё упираясь в чужое плечо, хоть и помогает это ровно никак. Звуки будто ввинчиваются в голову, и Кэйа напоследок цепляется за одну мысль. «Какая же глупая смерть». И с долгим мучительным вдохом просыпается.

***

      Он жадно хватает предусмотрительно оставленный кем-то у кровати бокал воды и осушает его, почти захлёбываясь. Вода стекает по подбородку и шее, но он не обращает внимания, заходясь в кашле. Его тошнит уже по-настоящему, плевать, что нечем. Во рту остаётся привкус желчи, и, скривившись, Кэйа обессилено откидывается на подушки. Рыцарь устало обводит слезящимся глазом комнату, холодея. Это та же комната из его сна, но вот только никакого зеркала и в помине нет. Обстановка даже издевательски уютная, можно сказать, богатая. Хозяин дома, наверное, много путешествует – вот в углу изящный кедровый шкаф из Ли Юэ, все полки которого забиты аккуратно сложенными свитками, некоторые завёрнуты в ткань и ими явно дорожат. А рядом, внезапно – картина с видами Мондштадта и даже герб Ордо Фавониус. Камин напротив кровати вот-вот потухнет, всё ещё испуская слабое тепло, и Кэйа, откинув одеяло, осторожно опускает на пол босые ступни, чувствуя кожей пушистый мягкий ковер. Он приподнимается, стиснув зубы, и порывисто вытирает лицо, смахивая выступивший пот.       Виски простреливает знакомой болью. Всё плывёт, смешиваясь в неясный калейдоскоп, но Кэйа, упрямо выдыхая, делает шаг вперёд, хватаясь за резную тумбочку. — Даже если и упаду, — почти шипит он, с трудом переставляя ноги, — ничего страшного. Не разобьюсь, не стеклянный. У него в голове будто лопаются отвратительно звонкие струны, посылая мурашки боли по всему телу. Моргать слишком трудно, и, зажмурившись, он загнанно дышит ртом. Не в меру тягучий, душный воздух. Пару минут назад ему было почти холодно. Запнувшись, он рывком кое-как удерживается за светильник на стене, тут же пожалев об этом. Обожжённые пальцы отрезвляют притупившееся сознание, возвращая на смену удушью малодушный страх. Он пытается не слишком резко мотать головой в желании убедиться, что не единой проклятой бабочки тут нет. И едва не вскрикивает, уловив слабое голубоватое свечение, но, к облегчению, это оказывается всего лишь кристалл на алхимическом столике. — Это не маг бездны, — шаг, — не митачурл. Всего-то безобидный камень, — ещё шаг, вдох, — а я уже боюсь? Позорище.       Он останавливается возле небольшого чайного столика, тяжело опираясь ладонями о поверхность. На дерево что-то капает, и, мельком посмотрев на пальцы, Кэйа видит кровь. Он сглатывает, морщась, но живот сводит от голода. Словно не ел уже несколько дней. Рядом с камином узорчатая миска с закатниками, на вид сейчас дико аппетитными. Они недалеко, но для капитана в этот момент дойти без неожиданностей – тот ещё подвиг. Он неуклюже двигает стул, слыша приглушённый скрип, и ставит перед собой. Кэйа видит в себе дряхлого старика или беспомощного младенца, но, если выбора как такового нет, пытается отогнать неуместное чувство вины, даже непонятно из-за чего появившееся. Путь до еды мучительно медленный, и, расслабленно выдохнув, Кэйа в конце концов почти падает на воздушно-мягкие подушки. Рядом лежит открытая книга, по-видимому, сборник алхимических формул, и парень, пролистнув пару страниц, внезапно чувствует окутывающий кокон уюта. Отголоски поддержки от общения с Альбедо и мило смущающейся Сахарозой. Звонкий смех и беззаботность искорки Кли. Весёлая неугомонность Эмбер и тепло доверия Джинн. Беннет, Розария, да даже всех не перечислить. Он бесконечно благодарен каждому из них. Всё его окружение, пусть даже не понимая, являлись для рыцаря самим домом – хоть и не местом, но чем-то куда более значимым. «А ты для них кто?». Вздрогнув, Кэйа, резко вырванный из мыслей, оглянулся. Дверь все так же плотно закрыта, и, пожав плечами, он потянулся к фрукту. Закатник отдаёт сладковатой вяжущей гнильцой, и, слегка сжав его, он чувствует стекающий липкий сок. «Им куда лучше без тебя».       Мякоть и правда подгнившая, просвечивающая. Закатник переспелый, побитый местами, или он просто-напросто пролежал слишком долго у тепла. Ах да. Тепло. Кэйа с усилием подкладывает пару поленьев, как никогда жалея, что у него не пиро-способности. Он осматривается, ища взглядом что-то подходящее для розжига и, наконец, найдя, прикрывает глаз, вслушиваясь в потрескивание. Неплохо бы подбросить трав, как он порой делал в надежде побороть бессонницу, но и так уже гораздо лучше. Комната, освещаемая пляшущими язычками пламени, преображается. Хочется зарыться под плед, попивая обжигающий чай маленькими глотками, ожидая, пока он остынет, и слушать легенды об Архонтах или отважных рыцарях, сражающихся с драконами. Прямо как в детстве. Именно. Как в детстве. Но этого больше не повторится.       Сонно потянувшись, Кэйа, не обращая внимания на отпечаток грусти, притянул подушку поближе, подкладывая под щёку. Головная боль отходит на задний план. Он смотрит на перемигивающиеся огоньки звёзд за широким витражным окном, чувствуя, как всё расплывается в дымке дремоты. Поэтому лёгкие шаги в коридоре рыцарь и не слышит, уже тихо посапывая. Дверь аккуратно приоткрывается, впуская незнакомца, глаза которого слегка расширяются при беглом осмотре. — Ну надо же, — голос шелестящий, звучит с плохо скрываемым умилением, — капитан-капитан, стоило оставить одного, и вот, пожалуйста! Он опускается рядом, легонько прикасаясь к плечу. Спящий, приоткрыв рот, что-то шепчет на выдохе, беззащитным жестом придвигаясь ближе. От этого юноша замирает, ошеломлённо моргнув и, склонившись к Кэйе, мягко касается губами виска. Его взгляд цепляется за каждую мелочь – лёгкий румянец на смугловатой гладкой коже, нахмуренные брови, едва заметная дрожь, сотрясающая стройное тело. — Я не умею заботиться, прости, — ласковая улыбка, — но я буду стараться, обещаю.