Ugliest smile I have seen

Он и правда не ожидал этого. Якоб приоткрывает глаза, едва моргая из-за капающего на лицо дождя. Он понятия не имеет, сколько пролежал так, но, судя по всему, довольно долго – одежда тяжёлая, насквозь мокрая, как и взлохмаченные волосы, пряди которых липнут к щекам. Юноша невольно облизывает губы, морщась от привкуса пыли, и оглядывается, пытаясь вспомнить, что же произошло. И когда до него доходит, он лишь сдержанно выдыхает, чувствуя, как начинает нарастать скачкообразная боль в висках. Ладно, всё… не так уж плохо. Могло быть гораздо хуже. Например, он мог бы умереть. — Это точно было бы хуже? — усмехается Якоб сам себе же, осматривая целёхонькие стены, даже ставшую будто крепче на вид крышу. Какой это раз уже за последние годы? Третий, пятый? Стоит чему-то пойти не так, как всё одним махом возвращается на круги своя. Он почти перестал гадать, почему ему помогают, или нет, не так – его раз за разом запирают за стенами этого особняка. Из цикла нет выхода, он неизбежно повторится, прокручиваясь к началу, перед этим хорошенько приложив головой. Зажмурившись, Якоб выдыхает сквозь зубы, закрыв лицо ладонями и почти впиваясь ногтями в кожу щёк. Всё опять слишком в порядке. Слишком так и нужно. Кроме него самого. Он словно истончается, буквально выблёвывая силу, ведь его тело не может её удержать, приспособиться. Как и сейчас: юноша с трудом сглатывает меловый привкус в глотке, давясь тошнотой. Не так уж много целей, чтобы бороться. Подумал – и пробрало волной запоздалого холода. Почти вскочив, он стоит, покачиваясь от мельтешения точек перед глазами, и, тряхнув головой, упрямо шагает внутрь. — Пожалуйста, — просьба в пустоту дома, — пожалуйста. С ним не могло случиться что-то, просто не могло. Лестница становится выматывающим испытанием, и он едва ли не выпадает в коридор к своей комнате. Толкнув дверь спальни, юноша замирает на пороге, смаргивая влагу с ресниц из-за нахлынувшего облегчения, граничащего с опустошением. Капитан всего-навсего спит, завернувшись в кокон одеял. Похоже, к нему отнеслись более благосклонно, не оставив валяться в грязи перед домом. Хотя этого и стоило ожидать. Слабо улыбнувшись, он на дрожащих ногах подбирается к кровати, садясь на пол рядом и пристально вглядываясь в лицо спящего. Кэйа не хмурится, и в его чертах читается детская умиротворенность, беззащитность. Несмотря на то, что, в чем Якоб был уверен, снились ему далеко не радужные сны. Конечно, он ведь сам об этом позаботился. — Пройдёт совсем немного времени, — юноша касается чужой щеки кончиками пальцев, — и будет лучше, обещаю. Лучше всем. Его не пугает, что тот будто не дышит. Не пугают появившиеся ежечасные метания до сорванных простыней, промокшая от пота пижама – он терпеливо, с маниакальным спокойствием устраняет последствия. Даже когда пытается сменить очередную вымокшую рубашку, и Кэйа, всё ещё пребывая в кошмаре, ударяет его по лицу, и он не успевает увернуться. Его хватает лишь на равнодушное признание: мол, заслужил, теперь расхлёбывай. Кэйа не дает себя накормить, дёргаясь от любого касания, будто ему больно, хорошо хоть воды пьёт вдоволь, выглядя при этом таким же измождённым. Якобу кажется, что ещё чуть-чуть – и он свалится тут же, но упрямство всё ещё держит его на ногах. — Хорошо, — бездумно повторяет, заплетая свалявшиеся волосы капитана в хвост, когда тот почти не шевелится, — молодец. Нервы потихоньку всё же сдают, и он не выдерживает, на долгую секунду уткнувшись лицом в чужое тёплое плечо. Чертовски хочется, чтобы, как раньше, его обняли, потрепав по голове, но это явно не тот человек. Якоб позволяет себе рваный выдох и вроде бы вновь берёт себя в руки, потуже перевязывая узкую полоску ленты. Но когда он старается влить в капитана очередную дозу успокаивающего отвара, тот опрокидывает всю чашу на него, и Якоб внезапно для себя чувствует, как подрагивают руки от затопившей сознание злости. Злости на всё – на себя, на ситуацию, в которой оказался, на то, что вновь одежда испорчена. Но сама мысль о злости на Кэйю отдаёт жгучим стыдом, и он отворачивается, забираясь с ногами на кресло, стоящее у постели. — Побыстрее, прошу, просто… побыстрее, — бесцветно бормочет он, закрыв лицо руками, — я люблю тебя. Правда, люблю, но я скоро выдохнусь. Мне ненамного лучше, чем тебе, Кай, и, если бы не это, я и сам не вылезал бы из кровати пару суток. Так что… поторопись, что ли. Ответа, ожидаемо, не следует, даже малейшего изменения, и Якоб, поморщившись, прикрывает глаза, пообещав себе же, что подремлет пару минут.       Ему кажется, что сон длится несколько секунд, когда слышит чей-то голос, едва пробивающийся к нему сквозь возобновившуюся тягучую мигрень. Якоб моргает слезящимися от утреннего солнца глазами и зевает, едва не засыпая вновь. — Эй, — шёпот словно звучит одновременно повсюду, — проснись, ну же. Ты должен мне объяснение. Он едва не подскакивает, думая, что показалось. Но слабые пальцы, сжимающие его запястье, точно реальны. Как и пустая кровать. Якоб, не в силах поверить себе же, с трудом сглотнув, переводит взгляд на сгорбленную фигуру, сидящую у кресла – и давит в себе изумлённый вскрик, лишь замирает в немом шоке. Кэйа смотрит на него в ответ, неуверенно улыбаясь. Его голова покоится на подлокотнике, а волосы, вновь растрепавшиеся, обрамляют хоть и всё ещё бледноватое, но, кажется, искренне счастливое лицо. И после случившегося это дико неправильно. Первым порывом Якобу хочется оттолкнуть его, лихорадочно решив было, что капитан после пережитого попросту банально рехнулся — это он может понять. Но следующие слова заставляют замереть: — Так рад видеть тебя снова. Кэйа смеётся, щекой прижимаясь к его руке. В синих глазах непонятное тепло, и Якоб, помотав головой, понимает – нет, не чудится. И наконец, до него начинает доходить. — Неужели… получилось? — Ты о чём? — немедленно отзывается капитан. А капитан ли? Улыбка не сходит с его губ, и Якоб невольно заворожён. Так ему Кэйа точно улыбаться бы не стал. Не после всего, что произошло. — Как ты себя чувствуешь? — притворно спокойным тоном, хотя сердце готово вот-вот прошибить грудную клетку. — О, — насмешливое фырканье, — прекрасно, на самом деле. Только вот я сейчас съел бы кабана, да и ты, смотрю, тоже здоровьем не блещешь. Как и ожидалось. Так что, пойдём на кухню, позавтракаем? Я всё ещё не разучился готовить и помню, что тебе обычно нравилось. Он встаёт, настойчиво тяня его за руку, и Якоб, поддаваясь, криво усмехается в ответ. Мелкая дрожь, всё ещё не желающая исчезать, слишком заметна, и Кэйа хмурится, останавливаясь на полпути к выходу из комнаты. — Что не так? — опять этот знакомый, чересчур пытливый взгляд. Якоб отводит глаза, неловко пожимая плечами и облизывая пересохшие от волнения губы. — Похоже, ты…боишься? — Нет! — чересчур торопливо, — вовсе нет! Но… — Ладно, — вдруг резко выдыхает Кэйа, сутулясь, словно из него разом выкачали все силы, — хорошо. Я решил было, что стоит дать нам немного времени. Но бесполезно, ты прав. Так что, — он натягивает приторную, ломанную улыбку, — пора бы. И Якоб отчаянно убеждает себя, что уже не сомневается, тяня его к зеркалу.       Он не смеет поднять глаз и посмотреть на чужую реакцию. Боится увидеть отвращение, осуждение, но, что куда хуже, страх. Всё то время, пока Кэйа неверяще рассматривает своё же лицо, Якоб стоит у входа в ванную. Стоит, невидяще уткнувшись взглядом в пол и всё крепче и крепче неосознанно сжимая пальцами ткань своей рубашки и сминая её. Он боится пошевелиться и обратить на себя внимание, да и даже дыхание кажется слишком громким. Кэйа не проронил ни звука с той секунды, как в немом удивлении распахнул глаза, завидя отражение. Он осторожно касается пальцами щеки и вздрагивает всем телом, рвано вздохнув. Осознание явственнее проступает на его лице в виде какой-то отчасти даже страдальческой гримасы, как если бы он понял то, во что ему совсем не хочется верить. Взъерошив волосы, Кэйа хрипло смеётся, опустив голову. Кэйа горбится, съёживается, будто силясь скрыться, спрятаться куда-нибудь, куда угодно – но вот это невозможно. Лопатки выступают по-трогательному беззащитно, и Якобу кажется, что он может рассмотреть каждый позвонок под покрытой потом кожей. Он тянет руку, шагая вперёд, но, подавив полувздох-полувсхлип, отступает назад, сжав пальцы в кулак. Ему безумно хочется вгрызться в своё запястье, лишь бы не слышать этих позорных звуков, что с лёгкостью выдают его слабость. Зависимость. Болезненную привязанность. Лишь бы не выдавать, как он на самом деле нуждается в нём. И у него почти получается. Это пресловутое «почти» ломает всё. Почти получилось, почти дождался, почти выдержал. Ему всегда не хватает чуть-чуть, когда цель вот-вот в руках. Он почти не давится полузадушенными слезами, понимая, что его сейчас снова оставят. — Так ты тогда говорил серьёзно? Он вскидывает голову, смаргивая влагу. Голос у Кэйи ровный, спокойный, совершенно пустой. Как и его глаза, в которых к нему осталась только жалость. Жалость, совершенно бесполезная, уничтожающая. — Я пообещал. — Но я же не просил. Его улыбка жалкая, затравленная. Он буквально вымучивает её, пока не замечает, как она переходит в неровный оскал. Кэйа жмурится до боли, до пятен перед глазами, в нелепой попытке по-детски сделать вид, что нет, к нему происходящее не относится. Но вот только почему, Архонтов ради, так часто-часто стучит сердце? Капитан жадно глотает воздух, как сквозь сон ощущая надвигающуюся волну паники, что уже крохотными отголосками начинает пожирать несвойственное ситуации равнодушие. Кожа горит, и ему безумно хочется воды, но всё, что получается – смотреть на крупно дрожащие ладони, и понимать, насколько же всё зашло в тупик. Насколько же быстро всё рухнуло, в один момент – и прямо на голову. Безжалостно, уродливо неизбежно. — Я не хотел, — горячечные слова мешаются в один непрекращающийся поток, — не хотел, не хотел, не хотел, не хотел, я- — Тише, — кто-то гладит его по голове, — тише, успокойся. Всё, — запинка, — наладится. Будет лучше, уже завтра будет лучше. Обещаю тебе, я сделаю, как нужно. — Как ты можешь, — он пытается вывернуться из рук, отталкивая с силой, что осталась, — как ты можешь смотреть на такого меня! Вкус чужой боли оседает на языке ощущением спутанных волос – душащих, никуда не денешься, лишь тошнит всё сильнее. Кэйа с трудом проталкивает это внутрь себя, не сумев удержать какой-то постыдный рыдающий смешок, и замирает застигнутым врасплох зверьком. Тронешь – либо спугнешь, либо разозлишь сильнее, но, похоже, от него готовы принять что угодно. Только вот он сам себя принять не может. Ведь это – не его. Это – не он. — Кайто, — шёпот оставляет на его лбу отпечатки, — посмотри на себя… сейчас. Голос Якоба срывается, и внезапно осознание бьёт пощёчиной наотмашь. Он внимательно смотрит на него, мотнув головой в сторону зеркала, и, поняв без слов, дворянин лишь слабо улыбается и идёт вместе с ним, почти до боли удерживая за плечо в каком-то отчаянном жесте. От его пальцев ползут почти незаметные прожилки по коже, оплетая лицо, проникая в глаза в отрезвляюще ярком уколе. Кайто рвано выдыхает, рефлекторно прикрыв лицо ладонью, но его останавливают. — Нет, — почти умоляюще, — пожалуйста. И он наблюдает. Наблюдает, едва держась на ногах, как постепенно становится светлее его кожа. Как волосы теряют цвет, вновь становясь практически белыми. Как меняют тон глаза. И с каждой секундой убедить себя, что это только кажется, труднее. Он не может выдавить ни звука, лишь мечущийся взгляд выдаёт… ошеломление? Неверие? — Что, — слова даются с небывалым трудом, — как ты это сделал? — Мне пока помогают, — Якоб ломано усмехается, даже не пытаясь стереть кровь из носа, уже стекающую по подбородку, — пока что я могу. Его взгляд заметно теплеет, когда он касается щеки. — Я наконец-то вернул, — безысходная надежда, — тебя себе.