Нарисованная жизнь

— Морфин. — Зашуршали бумажные и целлофановые упаковки, когда она извлекла из кучи на столе несколько картонных коробок. — Должен быть в каждой аптечке. Кроме того, малый хирургический набор, обезболивающие, антибиотики. По аптечке для каждого из нас и тех членов банды, кто будет среди заложников. Она повертела в руках коробочки с морфином, прежде чем отдать их Стокгольм, которая быстро разложила их по пластиковым ящичкам. Достала из той же кучи несколько одноразовых скальпелей в упаковках, маленькие пакетики с кетгутом и хирургическими иглами. Ни одна аптека не продала бы столько морфина. Впрочем, не так: едва ли хоть кто-нибудь в здравом уме стал бы продавать морфин в аптеке. Она даже хотела поинтересоваться у Серхио, где он его достал, но потом передумала: кроме всего прочего, он собирался достать печь для плавки золота, бронетранспортёр, аппарат для искусственной вентиляции лёгких и несколько гранатомётов. И он сможет это сделать, так что её вопрос как минимум покажется странным. — Нам больше не придётся полагаться на милосердие полиции, так? — уточнила Токио. Ракель искоса посмотрела на неё. — Так. Тем более что я не уверена, что полиция в этот раз намерена быть милосердной. Думаю, никому не захочется повторять моих ошибок. — Что ж, — Найроби взяла из одной аптечки скальпель, повертела его перед глазами, — в прошлый раз нам пришлось украсть скальпель. — Она подмигнула Монике. — На этот раз у нас есть собственные. — Просто попросите Денвера в этот раз ни в кого не стрелять. И Стокгольм с Найроби захихикали, как девчонки. Токио тоже улыбнулась, что случалось с ней теперь нечасто. Ракель рядом с ними ощущала себя учительницей перед глупышками-школьницами; как они вообще смогли превратить ранение Моники во что-то смешное? Наверное, всё дело было в том, что у неё не случилось гангрены или заражения крови, и в конечном итоге она ушла с ними. — Если бы можно было… — Театрально покачала головой Найроби. — Если уж кто-то и имеет на него влияние, так уж точно не я, не Токио и не Лиссабон! Моника даже покраснела — совсем немного. — Ты что-нибудь понимаешь в медицине? — спросила она у Ракель, явно стремясь отвлечь внимание Найроби и Токио от своих интимных взаимоотношений с мужем. — У нас были курсы в полицейской академии. Потом… — Она пожала плечами. — Потом мне стоило только отдать приказ по рации, и мне предоставляли карету «скорой помощи» и столько врачей, сколько было необходимо. — Вы грустите о том времени? — Возможно, Токио просто разобрал интерес, но Ракель услышала в её словах подозрительность. Но Найроби избавила её от необходимости отвечать — к неудовольствию своей подруги. — Теперь у нас тоже будет рация, а на той стороне — Профессор. А вообще хотелось бы, чтобы всё это, — она указала подбородком на ворох лекарств, медицинских инструментов и аптечки, — не пригодилось. — Но если всё же пригодится… У нас есть что-то посерьёзнее? — С Токио слетел даже всякий намёк на веселье. Она казалась отстранённой, словно мысли её были далеко отсюда, но в то же время каждая её реакция была как будто обострена. — После того, что сделали с Рио, мы не сможем выдать одного из наших даже ради спасения его жизни. — Профессор всё предусмотрел. И это была правда: Серхио обещал им урок медицины, максимально приближенный к реальности. Воображения Ракель не хватало для того, чтобы представить, что же такое он им готовит, и она не была уверена, что вообще хочет знать. — В прошлый раз мы на этом потеряли Москву. У стола воцарилось тяжёлое скорбное молчание. Ракель снова занялась аптечками, бездумно раскладывая по ним лекарства и перевязочный материал — потом нужно будет ещё раз проверить, сейчас она едва ли могла отвечать за то, что делала. Снова это ощущение отчуждения, словно она случайно попала на чей-то чужой праздник. О Москве она знала только то, что он был грабителем, переквалифицировавшимся из шахтёров, и успел награбить немало к тому времени, когда попал в поле зрения Профессора. Но ей нужно было отучаться судить о людях только по их личному делу в полиции, а Москва, судя по тому, с какой тоской вспоминали его остальные, был настоящей душой компании и просто великолепным отцом. Ракель кашлянула. Каждый раз, когда кто-то говорил о Берлине, Осло или Москве, она чувствовала слабый, но ощутимый укол совести. Гадала, винят ли они её в смерти других членов команды. А это случалось постоянно — Берлин, Осло, Москва стали членами банды Профессора задолго за неё, каждого с ними связывали воспоминания, неизменно воскресающие в разговорах, и трое мужчин словно всё время незримо присутствовали в монастыре; так что для совести Ракель это было почти не прекращающееся испытание. Однажды, не выдержав, она прямо спросила об этом у Серхио и получила горячий, категорический отрицательный ответ. Она могла бы сказать, что никогда до того не видела Серхио таким рассерженным. Он велел ей выбросить подобную чушь из головы и никогда с ним больше ни о чём подобном не заговаривать. Но остальные?.. Ведь это она командовала операцией, её подчинённые убили Москву, пытаясь остановить Токио… Денвер ни разу не упрекнул её, он был с ней добродушным и обходительным настолько, насколько вообще мог, а более вспыльчивого и откровенного человека Ракель не встречала; казалось, безмерное уважение, которое он питал к Профессору, распространилось и на неё, укрыло её от гнева и ярости осиротевшего парня, словно щитом. Если уж не Денверу упрекать её за смерть Москвы, то кому?! А впрочем, с этой задачей она великолепно справлялась и сама. — Профессор пообещал нам несколько уроков анатомии, физиологии и хирургии. Спойлер, — сказала она. Найроби и Токио засмеялись, переглянувшись. — Опять, что ли? Токио кивнула на Ракель и Монику, бросила долгий взгляд на длинный сарай, откуда доносились звуки ударов, вздохи и отрывистые неразборчивые ругательства — там мужчины практиковались в рукопашном бое. — Для вновь прибывших. — Нет уж, я больше не стану подопытным кроликом, не просите, — заявила Найроби. — Да ты просто не хочешь раскрывать свои прелести перед Боготой! — поддела её Токио. Найроби шутливо погрозила подруге пальцем. Её оптимизмом, казалось, заразилась даже Токио; Моника, сверявшаяся со списком медикаментов, смеялась и качала головой, листок дрожал в её руках. Ракель закрыла глаза. Любой из них в банке может понадобиться эта аптечка. Любому из мужчин, чьи приглушённые голоса доносились из-за глинобитной старинной стены. Два или три урока медицины, пусть даже с лучшим учителем на свете, не сделают из них настоящих врачей. А выхода не будет. Они должны будут взять в руки один из этих скальпелей, чтобы спасти своего товарища — по-прежнему оставаясь грабителями, военными, фальшивомонетчиками, разжалованными инспекторами. Попытаться спасти. Каковы шансы, что всё пройдёт успешно? Если они не сделают только хуже, это будет настоящее чудо. Каково это, стоять перед выбором: неумелая операция, угроза кровопотери или сепсиса, смерти, в конечном итоге — или передача в руки полиции, прямиком в жадные лапы Сьерры в надежде, что прежде, чем подступиться так, как к Рио, раненого всё же подлатают? Шелест упаковок с лекарствами, голоса девушек доносились до Ракель как сквозь толщу воды, к горлу вдруг подступила тошнота. Чья-то рука легли ей на плечо. С трудом открыв глаза, она увидела перед собой лицо Токио. Она понимающе улыбалась, как будто смогла прочесть на лице Ракель все её сомнения. Это было бы весьма неуместно, ведь Ракель хотелось бы быть — или хотя бы выглядеть — уверенной, под стать Серхио. — Идём. Брось эти бумажки. — Она вынула из руки Ракель перевязочный пакет и швырнула его на стол. — В конце концов, мы же не завтра идём в банк. Найроби, Стокгольм, идёмте! Они уселись в пустующем патио, Найроби принесла вино и четыре бокала. Ракель рассеянно подумала о том, что сказал бы Серхио об этой попойке ещё до полудня. Но Серхио заперся с Палермо, чтобы уточнить какие-то подробности в расчётах, и велел не беспокоить их хоть пару часов. Так что они некоторое время были предоставлены сами себе, как дети в летнем лагере. Токио наполнила бокалы и подняла свой так, словно собиралась сказать тост. — Самое сложное, — объявила она, покровительственно глядя на Ракель, — это не выдать раненого товарища наружу. — Я была готова пристрелить Берлина, потому что он запрещал выдать Осло. — Найроби сделала глоток вина и хрустнула крекером. — А я была готова отдать им Москву. — Токио посмотрела в свой бокал задумчиво и грустно, будто прозрачная золотистая жидкость отражала все её сомнения и угрызения совести. — Он ведь погиб из-за меня, — добавила она после некоторого молчания. — Если бы не Денвер, наверное, я бы сделала это, и плевать на планы, протоколы, любые опасности. В такой момент думаешь только о том, что минуты, когда человека можно спасти, утекают, как вода. Какое-то время за круглым столом царило молчание. Моника, глядя на стол перед собой, бездумно вертела в руках бокал с нетронутым вином, а потом вдруг сделала большой глоток и закашлялась. Ракель помнила, как именно она одним-единственным кивком головы пресекла все возмущения Денвера и фактически привела их сюда. Не пожалела ли она ещё о том, что не послушалась мужа? — Но в такие моменты важно думать и о живых, — подала голос Найроби. — О тех, кто пострадает, если выданный в больницу человек заговорит. Непременно пострадает. А полиция ведь сделает так, чтобы он заговорил, верно, Лиссабон? — Она остановила прямой взгляд тёмных глаз на Ракель; разномастные серьги с камнями отбрасывали на смуглое лицо Найроби причудливые блики, и оно казалось изменчивой маской. Каждое их слово, взгляд, вопрос напоминали Ракель о том, кем она была в прошлой, ещё не столь далёкой жизни. Это раздражало её, но, вместе с тем, она спрашивала себя, не ищет ли она что-то, чего на самом деле ничтожно мало. Она не могла изменить своего прошлого и она гордилась им — в какой-то степени. Может, потому ей и было так невыносимо стыдно иногда? Тяжело быть полицейским, пусть даже бывшим, в обществе людей, которые только и занимались тем, что преступали закон. Но, в конце концов, разве не в том и был смысл её участия в ограблении: она должна была стать полицией, снова, думать, чувствовать, как они, предугадывать все их действия, опережать их на два шага именно потому, что всё это было у неё в крови. — Сделает. Особенно Сьерра. Если они ещё не добрались до нас, до Профессора, так это потому что Рио наверняка ничего не знает. Сколько бы они ни пытали его, — Ракель бросила извиняющийся взгляд на Токио, — он ничего им не скажет. Но только по этой причине. Если же к ним попадёт кто-то, кто знает, ограбление обречено, мы все обречены. — Она помолчала, задумавшись, а потом добавила: — в таком случае нам нужна… ммм… индульгенция? Каждый из нас должен понимать, что может умереть, чтобы выжили остальные. — Мы не должны этого допустить, — отрезала Моника. Глаза её блеснули. — Но как? Проникающие ранения грудной клетки, живот… Ампутация конечностей, проломленные головы… Что ещё? Со всем этим нам придётся справляться самим, а полиция почти наверняка будет стремиться прикончить нас. Так? — Она бросила требовательный взгляд на Ракель, и Ракель кивнула. — Так что нам, как минимум, придётся сдерживаться до выхода из банка и, — она облизнула губы и усмехнулась, — не наносить увечья друг другу. Она смотрела на Найроби, и Ракель тоже посмотрела на неё, вопросительно подняв брови. Токио прыснула и закатила глаза. Найроби фыркнула. — Берлин. Он вынудил меня, — это уже было сказано Монике. — Он это заслужил. — В её голосе звучала обида, она выглядела так, словно вот-вот покажет Стокгольм язык. — Между прочим, если бы не он, Денвер бы в тебя не выстрелил. Та лишь пожала плечами, будто это было что-то не слишком значительное. Ракель мучительно пыталась понять, о чём они говорят, и вдруг вспомнила: Андрес де Фонольоса на экране, белоснежная повязка над красивым надменным лицом. Тогда она была слишком разъярена и слишком занята тем, чтобы вывести Серхио на чистую воду, и это многое изгладило из её памяти. — Ладно, не будем облегчать работу полиции. — А что на счёт аппаратуры? Лекарств? Одним морфием не обойтись, если случится что-то по-настоящему серьёзное, — настаивала Стокгольм. — О, думаю, Профессор всё учёл. — Вопрос аппаратуры и такого прочего, похоже, был самым лёгким: в этот раз размах Серхио не имел границ. — Этого добра должно быть валом. — Ещё бы уметь всем этим пользоваться, — вздохнула Найроби. Токио обняла за шею её и Ракель. — Говоришь, Лиссабон, Профессор готовит для нас несколько уроков? Там и научимся! — Она подмигнула. На улице показался Хельсинки с восседающим у него на шее Цинциннатти, вооружённым игрушечным автоматом. — Глядите-ка, только маски Дали не хватает, — засмеялась Найроби. Мрачное и решительное лицо Моники при виде сына как всегда преобразилось, просветлело. — Идите к столу! — пробасил Хельсинки, немного покачиваясь на месте, подбрасывая мальчика вверх и придерживая огромными руками. — Богота пожарил такие обалденные стейки, заставлять их ждать просто грешно! — Замечательно, я как раз проголодалась, — заявила Токио. На лице Стокгольм отразилось уныние. Похоже, тихая подковёрная война Боготы против её веганских убеждений разворачивалась в полную силу. — Ничего, идём, Стокгольм, я припасла для тебя морковку и немного салата-латука. Не голодать же тебе из-за того, что эти мужланы не могут понять с первого раза, что ты им говоришь! — Ты просто моя спасительница! — Она послала Найроби воздушный поцелуй. — Сейчас, я хочу перекинуться парой слов с Лиссабон. Ладно? Найроби бросила вопросительный взгляд на Ракель, но пожала плечами и поспешила догнать Токио. — Что такое? — Я ничего не смыслю в медицине. У меня даже курсов первой помощи не было. — Разве ты не помогала им с Москвой? Ты же уже… присоединилась к ним тогда? — с трудом подобрав слова, спросила Ракель. Она до сих пор не знала, в какой именно момент Моника решилась так круто поменять свою жизнь. — Да, но я помогала Денверу с тоннелем… — Она усмехнулась, нервным жестом заправила за ухо непослушную вьющуюся прядь. — Им занимались Найроби, Берлин и Токио. А я… у меня так дрожали руки, что я бы могла только помешать. Боюсь, что если в этот раз случится что-то подобное, толку от меня будет немного. А этого нельзя допустить. Ракель протянула руку и сжала ладонь Моники. Пальцы её были ледяными. Ракель ободряюще улыбнулась, хотя вполне разделяла её сомнения и страхи. Она часто спрашивала себя, неужели Найроби и Токио были так сильно уверены в своих силах? Даже после того, как потеряли Осло и Москву? Но, если их и одолевали какие-то сомнения, они явно предпочитали держать их при себе, а не облекать в слова. — У Профессора всё под контролем. Должно быть. И у нас ещё достаточно времени, чтобы научиться. Я ведь тоже не хирург. В конце концов, мы всегда можем попросить монахов молиться о нашем здравии. — Моника хихикнула, и Ракель продолжила. — В нашем деле все средства хороши, не так ли? И божественная поддержка нам явно не помешает. — Сколько заповедей мы собираемся нарушить? И готовим всё это в монастыре. Либо Господь станет считать нас своими истинными детьми, либо будет иметь на нас огромный зуб. В таком случае лучше не отвлекаться, когда дело дойдёт до занятий по хирургии.