Нарисованная жизнь

Цинциннатти был очень подвижным для своих двух с небольшим лет. И таким же звонким, как его имя. Умным не по годам – хотя, может быть, все матери думают так о своих двухлетних детях. Он уже показывал, где курок у его игрушечного автомата, и Хельси давал ему пощупать автомат настоящий – хотя, возможно, это и не те игрушки, что полагаются двухлетним детям. Он был очень общительным и открытым, Монике даже казалось – бесстрашным. Ведь двухлетнему ребёнку нужно было быть настоящим героем, чтобы свободно взбираться на колени к Хельсинки или Палермо, которого побаивалась даже она сама. Но Цинциннатти очень быстро завоевал сердца каждого из членов банды Профессора; первыми были околдованы Лиссабон и Найроби, безумно, как она подозревала, скучавшие по собственным детям. Но даже жёсткое лицо Палермо, этого неисправимого циника, разглаживалось при виде мальчика. Иногда Монике казалось, что, хоть это и было против всех законов природы, её сын, не имея в своих жилах ни капли крови Денвера, унаследовал лёгкий, смешливый и непосредственный характер своего приёмного отца. Цинциннатти неестественно легко для маленького ребёнка оставался с чужими людьми, с любыми, не вспоминая о матери часами. И это несмотря на то, что всю свою короткую жизнь он видел рядом с собой только два лица! Моника понимала, что это прекрасное качество для ребёнка, которому предстояло остаться на несколько дней с молчаливыми монахами, и всё же у неё сердце кровью обливалось, когда она представляла, что ей нужно будет разлучиться с ним на невыносимо долгих три дня. Это был один из тех бесчисленных страхов, в которых бы она не призналась Денверу даже под страхом смерти – иначе он назидательно скажет это своё «я же говорил», которое, казалось, вертелось у него на языке круглыми сутками, и велит ей оставаться в монастыре, как примерной жене. Потом Моника вспоминала о Лиссабон, которая оставила свою дочь на другом конце света, следуя за мужчиной, которого любила, в настоящее адское пламя ради мальчишки, который так и остался для неё преступником; она ни разу не видела, чтобы Лиссабон тосковала или плакала, хотя, может быть, она делала это наедине с Профессором? В конечном итоге Моника брала себя в руки и говорила, что всё пройдёт хорошо, ведь планы Профессора всегда идеальны – не считая тех случаев, когда в них вмешиваются любовь или полиция, или и то и другое сразу– и просто старалась проводить с сыном каждую свободную минутку. А было их не так много. Она замешкалась, собирая игрушки в песочнице, которую Марсель и Богота соорудили специально для Цинциннатти, а мальчик, высоко поднимая ноги, побежал в сторону монастырского сада. Моника бросила машинки и лопатки и поднялась в надежде догнать сына прежде чем он разобьёт себе колени или снова разорвёт свой ненаглядный красный комбинезон о какой-нибудь сучок. Но когда она приблизилась к нему, Цинциннатти с совершенно довольным видом восседал на руках у Профессора. - Славный мальчик. Похож на Денвера. – Он потрепал Цинциннатти по тёмноволосой головке и ловко отклонил голову, когда цепкие пальцы потянулись к его очкам. Моника смутилась. Так или иначе, история её отношений с двумя мужчинами и рождения её сына была у всей банды как на ладони, ведь это только ей хватило глупости попросить таблетку для прерывания беременности во всеуслышание в разгар ограбления. Конечно, тогда она не думала, что станет растить этого самого ребёнка с одним из грабителей, и другие станут играть с ним или строить для него детскую площадку. Теперь ей приходилось платить за свою поспешность и глупость такими вот неловкими паузами. - Я… кхм… конечно, я не это… - Заметив её смущение, Профессор смутился и сам. Она только отмахнулась. Не получив вожделенных очков, Цинциннатти завертелся у него на руках, и Профессор аккуратно поставил его на траву. Мальчик тотчас умчался обратно к песочнице, и среди аккуратно собранных Моникой игрушек снова воцарился хаос. - Если порвёшь комбинезон, тебе снова придётся носить джинсы! – пригрозила она. – Беспорядка от него точно не меньше, чем от Денвера. А на комбинезоне уже не меньше десяти заплаток. Я попробовала переодеть его обратно в обычную одежду, но… - Она пожала плечами. – Такой истерики я не видела у Цинциннатти ни разу. Профессор рассмеялся. - Я слышал, что у нас есть подражатели… немного, и я бы не хотел этого. Но Цинциннатти точно самый юный. - Он просто ещё ничего не понимает. Ничего не имею против, я ведь и сама здесь… - Она запнулась на мгновение. Не хотела она, чтобы её речь выглядела обвинением. – Мне хочется надеяться, что автоматы и комбинезоны грабителей останутся для Цинциннатти в прошлом, там, где ему всего два. - Мне и самому бы этого хотелось. Очень. Я ведь не планировал всего этого, и если бы не Рио… Но я рад, что вы здесь. И что Цинциннатти здесь. Они замолчали. Моника наблюдала за сыном, методично насыпавшим песок себе в карманы. Она впервые вот так запросто наедине говорила с Профессором – и то только потому, что он застиг её врасплох. Обычно она побаивалась его, хотя в этом сверхинтеллигентном мужчине не было ничего от грубости и надменности Палермо. Ей было просто с ним на занятиях, когда вместе с нею в аудитории с неоштукатуренными стенами, переделанной из какой-то молельни, сидели остальные – ей даже было интересно, словно она снова вернулась в университет. И совсем другое дело было, если ей доводилось случайно остаться с ним наедине или в компании ещё пары человек – хотя она и старалась избегать таких ситуаций. Тогда она моментально вспоминала, что это из-за её оплошности и мнимой смерти Профессору пришлось рассекретить брата, что она стала первым в череде отступлений от плана, первым «что-то пошло не так», в конечном итоге приведшем к смерти Берлина. Ей всё время казалось, что он думает об этом же, вспоминает брата всякий раз, когда смотрит на неё. Но сейчас всё было по-другому. Впервые она говорила с Профессором и не испытывала этого изматывающего чувства вины перед ним. - Вы рады, что Цинциннатти здесь? – Она не сумела скрыть удивления в голосе. Последнее, что могло показаться разумным – это притащить маленького ребёнка в такое место, как это, где были все эти автоматы, гранаты, термические копья, монахи, песнопения и куча бандитов. Но то, что было естественно для матери, руководствующейся одним лишь голосом сердца, должно было быть неприемлемо для такого разумного человека, как Профессор. И всё же Моника была уверена, что не ошиблась. И это подтвердила мягкая улыбка Профессора. Он кивнул, глядя на Цинциннатти. - Когда я смотрю на него… Видишь ли, он единственный здесь, что ни в чём не замешан. Несмотря на свой красный комбинезон, - засмеялся он. – Ограбление начнётся и закончится, а он и знать не будет, что что-то произошло. Узнает лишь когда вырастет, если вы захотите ему об этом рассказать. Но даже после этого эта история останется для него лишь одной из историй из молодости его родителей. Ребёнок в этом монастыре, посреди подготовки к величайшему ограблению века – он словно символ надежды, символ того, что впереди нас всех ещё что-то ждёт. Что мы вернём Рио. Что Найроби сможет вернуть своего сына или родить ещё ребёнка – как пожелает. Что у Токио будет время, - он ухмыльнулся, - остепениться. Что Богота сможет увидеть каждого из своих семерых детей, что он сможет летать из одного конца Земли в другой. Что Лиссабон… что мы с нею вернёмся к Паоле. Казалось, он обнажает перед нею душу, и Монике стало несколько не по себе – настолько она оказалась к этому не готова. В то же время она молчала, затаив дыхание, потому что этот таинственный и гениальный человек сейчас делился с нею самым большим своим страхом: страхом, что он что-то сделает не так, и поэтому у всех этих людей с именами городов будущего попросту не будет. Каково держать в своих руках столько человеческих судеб, руководить их действиями, как марионетками на верёвочках, и уповать только на то, что верёвочки эти не порвутся, а куклы не заживут своей безумной жизнью? Она понимала, каков риск; она сама была здесь только потому, что кто-то нарушил правила, а потом снова и снова: Берлин, Денвер, Найроби… Страх Профессора передался ей, и Монике отчаянно захотелось шагнуть к сыну, схватить его в объятия и прижать к груди, чтобы не отпускать ни за что на свете, и плевать на ограбление! Остановило её только то, что, она знала, строптивый Цинциннатти, занятый своими детскими делами, не снесёт такого самоуправства с её стороны. И она поспешила перевести тему на более безопасную почву. А что могло быть безопаснее, чем любовь к детям? - Вы смогли полюбить Паолу, да? - Да, она чудесная девочка. И, кажется, она тоже… полюбила меня. Хотя она и скучает по отцу, особенно в первое время скучала сильно. Почему-то, когда он говорил о детях, впечатление о Профессоре как о человеке, знающем всё на свете, улетучивалось безвозвратно. Моника не смогла сдержать улыбку. - У вас нет своих детей, так ведь, Профессор? Похоже, этот вопрос совершенно смутил его. Привычным жестом он поправил очки и посмотрел куда-то в сторону. - Нет. Но я надеюсь, что будут. - Непременно. Ведь мы вернёмся. И Цинциннатти этому залог, правда? Он будет ждать нас здесь, и всё будет, как вы сказали. Несколько мгновений они молчали. Потом она коротко засмеялась и покачала головой. - Что такое? – поинтересовался Профессор. - Всё это так… забавно? Когда-то Денвер мне сказал, что вы выбрали имена городов, чтобы никогда не знать настоящих имён друг друга, фамилий, дней рождения, ничего. А теперь вы переживаете, что Найроби не сможет родить ребёнка или Богота не сможет увидеть своих детей. Вы не смогли остаться в стороне, не так ли? Чувства, как ржавчина, разъели ваш идеальный план. Именно поэтому мы здесь. - Ржавчина? – удивился он. – В самом деле? - Это не всегда что-то плохое. Не в этом случае. - Тогда, выходит, это так. Я действительно не смог устоять перед соблазном почувствовать, что такое настоящая семья. Какое-то время они оба молчали, наблюдая за Цинциннатти. И Моника, считавшая, что для первого столь откровенного общения с Профессором вполне достаточно, собралась уже забрать ребёнка и пойти в дом, но тут он сказал: - Я давно хотел спросить… Можно? Она удивлённо посмотрела на него. Профессор казался смущённым. - С того первого мгновения, когда Денвер представил тебя как Стокгольм… в Монетном Дворе, помнишь? – Моника кивнула, и он продолжил: - я думал время от времени: почему ты согласилась уйти с ним тогда? Оказаться вне закона трудно иногда даже тем, кто живёт тем, что его нарушает. Не говоря уже о… - Секретарше? – закончила она за него и улыбнулась. Он кивнул. - Извини, что спрашиваю. Просто… любопытно. Это требует смелости и безрассудства. Ведь у тебя же была семья… верно? Моника задумалась. Другие члены банды её об этом не спрашивали никогда, даже девушки, хотя иногда она ловила на себе задумчивые, заинтересованные взгляды – особенно Токио и Найроби. Особенно тогда на корабле, когда им ещё только предстояло рассеяться по свету, чтобы никогда больше не встретиться. В теории. Потом она сама думала об этом же, только касаемо Лиссабон. Иногда ей даже хотелось спросить бывшего инспектора… Но она всегда одёргивала себя. Полагала, что знает: Ракель Мурильо пережила много разочарований в жизни и последним, кажется, стала её работа и люди, с которыми она работала много лет. И смелость, требовавшаяся для того, чтобы послать весь мир к чёрту и заявить о своей любви к преступнику, у инспектора полиции, конечно, была. Ну а секретарша? Она могла бы выйти из Монетного Двора вместе с другими заложниками, получить несколько обязательных сеансов психотерапии, полагающихся бывшим заложникам, родить ребёнка – и в её жизни почти ничего бы не поменялось, разве что она бы сменила работу, чтобы не сталкиваться с неприятными воспоминаниями и Артуро. Легко ли было другим поверить, что всё это было ей не нужно, если рядом был Денвер? Легко ли было поверить в это ей самой? Поначалу жизнь и казалась ей ярким фантастическим сном, а потом она привыкла жить во сне. Она чувствовала себя цельной рядом с Денвером, её жизнь рядом с ним была полной. И не важно, что одним только Денвером да ещё Цинциннатти потом, когда он родился. - Была. Но мы никогда не были по-настоящему близки. Вернее, уже очень давно не были. Мне даже не интересно, оплакивали ли они меня, искали ли. Но думаю, что нет. - Это прискорбно. Семья – то немногое, что есть в жизни каждого человека для утешения. Моника посмотрела на него и лукаво улыбнулась. На лице Профессора появилось озадаченное выражение. - Это точно. Будь моя семья хоть вполовину такой, как эта, - она кивнула на монастырь, откуда раздавались голоса, - я бы ни за что не оставила их даже ради самой великой любви. Он несколько мгновений прислушивался к звукам. Голоса звучали мирно, перемежались короткими взрывами смеха, словно все они просто собрались на барбекю в выходной день, а не планировали самое грандиозное ограбление в истории. Сложно было представить, что в один день это всё закончится, оборвётся автоматной очередью, испуганным плачем заложников, хриплым голосом рации. Быть может, не все из них смогут вернуться назад – впрочем, об этом Моника старалась не думать. Наверняка и Профессора одолевали те же мысли, те же страхи. Оторвавшись от созерцания звенящей смехом Токио и Найроби пустоты, Профессор посмотрел на Цинциннатти и, поймав взгляд мальчика, поманил его за собой. Он покорно заковылял к Профессору, надеясь, должно быть, всё же завладеть вожделенными очками. - Великая любовь? Так вот, что это было? – Профессор протянул руку её сыну, и Цинциннатти с готовностью схватился за палец. Казалось, малыш в красном комбинезоне был готов идти с этим человеком хоть на край света. И Монике это показалось нереальным, почти мистическим… но добрым знаком. - А у вас с Лиссабон? – вдруг спросила она, и это прозвучало почти дерзко. - Полагаю, что так. – Он усмехнулся, и в этой усмешке было что-то победоносное. - Тогда это просто не может закончиться плохо. Он кивнул и осторожно, ступая мелкими-мелкими шажками, приноравливаясь к неуверенной поступи Цинциннатти, пошёл прочь. А Моника вернулась к песочнице и разбросанным игрушкам. Собирая их и вытряхивая песок из кузовов игрушечных машин, она думала, что просто необходимо заставить Цинциннатти снять этот чёртов красный комбинезон, пока он не превратился в лохмотья прямо на нём.