Нарисованная жизнь

— Игра в «слова»?! — расхохотался Хельсинки. — Стокгольм, ты серьёзно? Денвер, она что, серьёзно?! Она стояла посреди комнаты, под прицелом всех этих глаз, уперев руки в бока. Она была преисполнена решимости превратить хотя бы один из их вечеров в нормальный. Словно они, в самом деле, были просто одной семьёй, собравшейся после ужина. Выбросить из мыслей ограбление, Рио, план, лекции Профессора… А, насколько Моника помнила из своей прошлой жизни, ничего так хорошо не способствует расслаблению и отдыху, как настольные игры. Или просто игры, для которых не требуется оружие, и цена выигрыша в которых — не жизнь. Денвер вертел в руках бутылку пива, не глядел на Хельсинки, но на губах его играла улыбка. Этим вечером бывшая трапезная монахов, переоборудованная когда-то Берлином в неплохую гостиную — о предыдущих владельцах напоминала лишь церковная роспись стен — выглядела особенно уютно. В камине горел огонь, кресла и пуфы расставили кружком, а для тех, кому их не хватило, разбросали подушки. На столиках появились бокалы с вином, пиво и закуски… И это был один из редких вечеров, когда после занятий в классе и тренировок они всё ещё оставались достаточно благодушными для того, чтобы провести вечер всем вместе. Или так действовало на них неотвратимое приближение ограбления? В команде Профессора не было никого, кто бы струсил, но каждому из них отчаянно не хотелось погибнуть самому или видеть гибель своих товарищей. И каждому хотелось напоследок насладиться мирной жизнью в компании людей, что стали дороже семьи. Нет, поправила себя Моника, суеверно прося прощения за оговорку у всех высших сил, сколько их ни было, не напоследок. Они вернутся, и у них ещё будут тысячи таких вечеров. И вино и игра в «слова» успеют им ещё надоесть. Цинциннатти тут же возился со своими машинками, прямо в центре их круга. Палермо подхватил его на руки, пощекотал, и малыш залился звонким смехом, растворившимся где-то под тонущим в полумраке потолком. Цинциннатти всё ещё был в своём красном комбинезоне, только заплат на алой ткани прибавилось. — Ну-ка, малыш, скажи дядюшке Палермо, что нашло на твою мать. Она что, думает, что нам, как и тебе, пора в детский сад? Пальцы его ещё раз прошлись по рёбрам Цинциннатти, тот довольно и звонко запищал, вывернулся из рук Палермо и бросился к отцу. Денвер усадил его на колени, и мальчик затих, уткнувшись личиком ему в грудь. Моника улыбнулась при виде этой картины, но она всё ещё чувствовала на себе вопросительный взгляд Палермо и закатила глаза. Палермо она боялась больше остальных, затевая всё это; она боялась Палермо больше остальных всегда, но сегодня особенно: он не был похож на человека, который играет в игры. — Я хотела, чтобы это было лото, и, может, вам это понравилось бы больше, — сказала она как ни в чём не бывало, — и попросила Марселя купить недостающие комплекты. Он сказал, что должен посоветоваться с Профессором, а это испортило бы весь сюрприз. — И Моника бросила укоряющий взгляд на притаившегося в тени Марселя. Палермо расхохотался. Марсель лишь развёл руками, оставаясь таким же невозмутимым, как и всегда. — Это могло бы идти вразрез с планом Профессора. Моника — да и все остальные — посмотрели на него. Профессор улыбался. — Я был бы весьма не против. И старательно бы удивился. В следующий раз, Марсель, не говори о том, что расскажешь… — он запнулся. Рядом с ним вздохнула Лиссабон, положила руку ему на спину. Она сидела на подлокотнике его кресла, рука Профессора покоилась у неё на талии в откровенно собственническом жесте; уловив сомнение в его голосе, Лиссабон теснее прижалась к нему. В следующий раз. Словно бы он был у них, этот следующий раз. Как дыхание сказочной злой колдуньи, неосторожные слова Профессора заморозили приятную атмосферу тепла и уюта. Хельсинки откашлялся, Найроби явно нарочито громко звякнула своим бокалом. Моника с мольбой посмотрела на мужа. Если он не мог помочь ей, то кто вообще мог? Но Денвер, держащий на руках сына с таким видом, словно это было важнейшее дело на свете, только легонько пожал плечами. С Профессором и его волей ему было не потягаться. Вдруг Моника поймала на себе взгляд Токио. Обычно всегда такая сдержанная, словно смеющаяся над всем в жизни, сейчас она была явно взволнована, если не сказать шокирована: глаза её были широко распахнуты, в них застыло удивление и… возмущение. Словно Моника предложила веселиться в доме, где в соседней комнате лежал покойник. Второй раз за какие-то пятнадцать минут ей захотелось перекреститься, и Моника повела плечами, раздражённая этими глупостями; она в последний раз была в церкви в старшей школе, едва ли верила в бога и никогда прежде не замечала за собой таких вот порывов. Может, это монастырь на неё действовал таким странным образом? Моника понимала, что Токио думает о Рио и ни о чём другом; но и Токио, и все они заслуживали немного отдыха. Едва ли Рио хотел бы, чтобы они грустили и оплакивали его, пока он ещё жив. — Лото? «Слова»?! Вы сейчас серьёзно?! — воскликнула Токио. — Через неделю мы идём в банк! — Ну, — Найроби пришла Монике на помощь, — учиться двадцать четыре часа в сутки мы не можем и бегать с автоматами тоже, как бы того ни хотелось Палермо. А раз нам не разрешают напиваться как следует, думаю, это неплохая альтернатива. — Так что ты первая, Токио. Невозможно было сказать, как Ракель относилась к этой идее сама, но именно у неё первой в руках оказался карандаш и клочок бумаги. Токио вспыхнула, но с возлюбленной Профессора она спорить не решалась, хотя её так и распирало. Моника мысленно поблагодарила Ракель и наказала себе позже поблагодарить её не мысленно. И Найроби тоже. Однако дело, которым они занимались столько времени, не могло просто так покинуть их разум, освободить их, просачиваясь в каждую секунду их жизни. Слово, которое Лиссабон написала на бумажке, оказалось «ограблением». Денвер надул щеки и как-то странно закудахтал, пытаясь не сорваться на свой привычно громкий смех, Профессор выразительно поднял брови. — Ну, фантазии у тебя нет, — скептически заключила Найроби. Хельсинки и Палермо заржали в один голос, когда Ракель на первый осторожный вопрос Токио, которая нехотя подчинилась ситуации и общему настроению, как ни в чем не бывало, ответила, что это «дело для компании». Атмосфера в гостиной, ещё недавно настороженная, напряжённая, разрядилась. У Моники отлегло от сердца. Токио препиралась и как будто злилась, когда ей не удавалось угадать или кто-то подбрасывал слово, явно уводившее её в сторону. Она то и дело возвращалась к своему бокалу, и уже скоро глаза её заблестели. — Истина в вине, Токио, — заметил Палермо, — но ты явно не выиграешь, если надерёшься в стельку и свалишься под стол. — Никуда я не упаду! — возмутилась она и запустила в Палермо горстью чипсов. — Чур, а загадываю слово этому ублюдку, уж он у меня попляшет! — Договорились! — хохотнула Найроби и полезла под стол, чтобы собрать разлетевшиеся чипсы; Моника лишь укоризненно покачала головой. В конце концов, уже явно выбившись из сил и отчаявшись, Токио вздохнула: — Это законно? — хотя, может быть, её интересовало, законно ли измываться над ней таким образом уже добрых полчаса. — Нет, — ответил ей Профессор с таким видом, словно бросал верёвку утопающему. Они все затаили дыхание, и Токио тоже. Несколько мгновений она медленно, словно сонно моргала, а потом вскочила и заорала, одновременно срывая записку со лба: — Ограбление! Казалось, древние стропила подпрыгнули от грянувшего вслед за тем хохота. От напряжения Токио взмокла, и волосы на её висках и лбу были влажными. Цинциннатти, успевший задремать на руках у Денвера, несмотря на царящий вокруг шум, вздрогнул, проснулся и захныкал; Денвер мягко погладил его по спине, успокаивая. Токио, хитро косясь на Палермо, осушила свой бокал. Теперь был её черёд загадывать слово. — Усложняем задачу. Найроби положила пустую бутылку из-под вина на пол в центр круга и крутанула. Сделав несколько быстрых оборотов, узкое горлышко указало на Профессора. Токио присвистнула. — А можно, Профессор не будет с нами играть? Он слишком умён и отгадает слово с одного вопроса. Это просто нечестно после того, что вы сотворили со мной. — У нас закончилась выпивка, — заметил Хельсинки, покачивая опустошённой бутылкой. Под его взглядом Токио нахмурилась. — Что, я?! Так-то вы обращаетесь с победителем? — Иди-иди! — засмеялся Палермо. — Заодно и поразмыслишь над тем, что бы эдакое загадать Профессору. Она ушла под общий гомон и улюлюканье Палермо, ворча что-то себе под нос. Моника подошла к мужу, пощупала лоб Цинциннатти: мальчик целыми днями мотался по продуваемым всеми сквозняками коридорам монастыря, вчера у него потекло из носу, и Моника боялась, как бы не начался жар. Но кожа его была такой тёплой, какой и положено быть у спящего ребёнка. Почувствовав её прикосновение, Цинциннатти шевельнулся и со вздохом признался теснее к отцу. Денвер поймал руку Моники, коснулся губами костяшек пальцев. — Это была хорошая идея, — сказал он и подмигнул. Моника улыбнулась. В конце коридора раздалось мерное позвякивание бутылок. Богота поднялся и скрылся в полумгле коридора, через несколько мгновений вернувшись с Токио, ведёрком со льдом, из которого торчали горлышки пивных бутылок, и несколькими бутылками вина. Токио скользнула мимо него к столику, где лежали листки и карандаши, а Богота остановился в дверном проёме, обведя взглядом мужчин. — Вы просто засранцы, раз заставили её тащить всё это одной. И не заслуживаете ни глотка. Палермо удивлённо поднял брови. — Ты видел, как эта малышка обращается с гранатомётом. Да она кастрирует нас, если заподозрит, что мы видим в ней женщину, которой нужна помощь. — Идиот, — выдохнула Моника. Богота набычился. — Да я сам тебя кастрирую, сексист ты несчастный! -Эй-эй, — Найроби положила ладони ему на грудь, и он как-то разом присмирел, — мальчики, хватит. Мы здесь собрались, чтобы выпить и сыграть в игру, а не ссориться. Не расстраивайте Стокгольм. Он внимал её словам, словно завороженный. Понимала ли Найроби, какую власть имеет над этим невозмутимым и, казалось бы, равнодушным человеком? Наверняка. Моника и Ракель, наблюдая за этими двумя, переглянулись и улыбнулись. Возможно, эти мужчины, уже провернувшие с ней одно ограбление, считали, что Токио сделана из стали; они видели в ней солдата, особенно Палермо — впрочем, он в во всех них видел солдат. Кроме Профессора, разумеется — тот-то был генералиссимусом, не меньше. Возможно, Токио и была лучшей из них, настоящей разбойницей: сильной, смелой, азартной и даже немного безумной. Но все эти мужчины не хотели — или просто не могли — видеть, что случившееся с Рио стало сильнейшим ударом для неё. Огромный груз вины, который она несла на себе, был слишком тяжёл для неё одной, и разделить его ей было не с кем: именно её оплошность привела Рио в лапы полиции, а их всех, включая их с Денвером ребёнка, — в этот монастырь. Но проторенный Токио путь здесь не заканчивался, он вёл дальше, в Банк Испании, к операции, исход которой не мог предугадать никто. Это только казалось, что основной груз ответственности за их жизни нёс на себе Профессор, разрабатывавший план и обучавший их; не меньший груз несла на себе Токио. Только она к такому не привыкла. Никто ни словом не упрекал её, но все понимали… А Моника понимала, что меньше всего на свете хотела бы оказаться на месте Токио. Не то Токио не слышала перебранки мужчин, не то просто решила не обращать на них внимание. Она быстро написала что-то на листке и протянула Профессору; её ангел-хранитель играл честно, а потому быстро прижал листок клейкой половиной ко лбу. Они по очереди заглянули ему в лицо, изумляясь выбранному Токио слову. На то, чтобы отгадать «ассамблею», Профессору понадобилось больше четверти часа. Быть может, он и поддавался, но Токио радовалась как девчонка. Казалось, она на некоторое время совсем позабыла о своих тревогах. И Моника радовалась. Она затевала это не ради одной лишь Токио, а ради всех, но Токио, развеселившись, казалось, стала буквально излучать жизнерадостность и энергию, заражая ими и всех остальных. А это было лучше того, на что рассчитывала Моника. Следом горлышко бутылки, как по волшебству, указало на Палермо. Профессор, верный данному ими всеми слову, галантно уступил своё право загадывать слово Токио. Она хлопнула бумажкой со словом ему по лбу с такой силой, что у Палермо, должно быть, зазвенело в ушах. Он, конечно, разъярился и попытался схватить Токио, и ему бы это удалось, если бы не хохочущая Найроби, запрыгнувшая ему на спину. Понадобилось минут двадцать, чтобы все успокоились, но это хихиканье и возня окончательно разбудили Цинциннатти, и Монике пришлось идти на кухню за пюре, соком и печеньем для него. Но накормить и успокоить малыша, восхищённо наблюдающего за игрой, то и дело перемежающейся перебранкой, было делом нелёгким. Она попробовала унести его в их комнату, но Цинциннатти ударился в рёв, и им пришлось остаться в гостиной. Что ж, Цинциннатти был полноправным членом банды. Полноправным членом семьи. Разве что играть в «слова» пока не умел. «Псалом» Палермо отгадал после сороковой или пятидесятой подсказки, то и дело заявляя, что они ополчились на него за то, что он не давал им спуску на тренировках, а потому мухлюют. К тому времени он был уже изрядно пьян и достаточно зол, что, впрочем, не мешало ему разражаться хохотом время от времени. Он пригрозил Токио вытрясти из неё душу на тренировке, но, обменявшись с Найроби многозначительными взглядами, Моника подумала, что он едва ли вспомнит о своих угрозах утром. Моника знала, что этот вечер запомнит как один из лучших в своей жизни. Что бы ни случилось с ними дальше, она запомнит этих людей такими, какими они были в эти минуты: весёлыми и азартными, шумными и пьяными. Дружными. Они были настоящей семьёй, даже когда проклинали друг друга и грозились пристрелить во сне — всё это забудется, когда от каждого из них будет зависеть жизнь остальных. Моника была благодарна им. Они приняли её, приняли её сына, словно он действительно был им родным по крови — этакие дядюшки и тётушки, которых Цинциннатти был бы лишён, если бы она не лишилась тогда разума на несколько мгновений и не украла бы телефон. Она любила этих людей — каждого по отдельности и всех вместе. Она знала, что отдаст за них жизнь. Но всё же надеялась, что это не понадобится. Бутылка кружилась снова и снова, груда исписанных листков на столе росла; они шумно выигрывали и так же шумно проигрывали. Было уже далеко за полночь, и выпивки уже не осталось, когда Профессор выразительно кашлянул. Ракель, которой как раз выпало загадывать слово Найроби, посмотрела на него с таким выражением, с каким Золушка могла бы смотреть на тыкву, которая только что была прекрасной каретой. Всё было написано на лице Профессора: ограбление было только впереди, а завтра рано утром они должны были ещё раз отработать погружение и плавку золота. — Ещё один круг! — воскликнула Моника. — Лиссабон, ты позволишь? Та лишь пожала плечами. Манила в игре не участвовала. Она сидела в стороне, фигура её была скрыта в полутьме, в круге света была лишь кисть руки с длинными пальцами, время от времени оглаживающими бокал; ногти были выкрашены в алый. Посреди всеобщего веселья она казалась забытым человеком, и Монике вдруг стало неловко. Манила была последней надеждой для неё и Денвера, для Цинциннати, — хотя её, похоже, сей факт и не слишком устраивал — и Моника считала, что забыть о Маниле будет верхом чудовищной неблагодарности. Проигравший Хельсинки всё ещё распевал похабную песенку к восторгу Найроби и Палермо, и Моника взяла листки и карандаш и направилась к Маниле. Та посмотрела на неё снизу вверх, заметила её ношу и покачала головой. — Нет. Я не любитель таких игр, и вообще, настроение… Моника беспомощно посмотрела на мужа. Денвер усмехнулся и кивнул Маниле. — Давай, чего ты? Это же весело! — А сам-то? — беззлобно огрызнулась Манила. — Что-то я не вижу, чтобы ты стремился сыграть. Стокгольм, я правда… — Я бы сыграл, если бы не Цинциннати. Мальчик и правда снова задремал у него на руках, и Денвер явно не желал расставаться со своей ношей, отдавая его, например, Ракель, или укладывая в кроватку. Похоже было, что он собрался проводить с Цинциннати каждую минуту, которую мог, не уступая это право даже ей, матери. На лице Манилы застыло скептическое выражение. Моника знала, что она обижена на них, а больше всего — на Профессора. Она хотела быть в команде, но ей досталась роль зрителя, соглядатая среди заложников. Это была важная миссия вообще-то: никто не хотел, чтобы повторился бунт вроде того, который стоил жизни Осло. Но у Манилы были свои представления о значимости этой роли, и она, кажется, думала, что ее попросту надурили. А всё дело было лишь в том, что её пришлось разыскивать дольше остальных, ведь для неё, выбывшей из первого ограбления, Профессор не стал искать убежища, не разработал маршрут, не нашел связного. У неё была своя жизнь эти два года, и на её поиски ушло довольно много времени. А они не могли ждать. Манила прибыла в монастырь позже остальных, когда они уже начали готовиться, и Палермо настоял на том, чтобы она стала их глазами и ушами среди заложников, а не вошла в команду грабителей. — Пожалуйста, — попросила Моника. — Ну… ладно, — она перевела взгляд с неё на Денвера и обратно. Токио фыркнула: слово наверняка показалось ей скучным по сравнению с тем, что загадывали на последних кругах. Они устали и были по большей части здорово пьяны, и игра теперь шла медленнее; Манила осторожно подбирала вопросы, и ей так же осторожно отвечали. С этим словом нужно было быть аккуратным. Моника заметила, как внимательно наблюдал Профессор за Манилой. Возможно, он пожалел, что отвёл ей столь незначительную роль… Если он переменит свои планы и включит Манилу в список грабителей, она будет благодарна. Манила закусила губу. — Это есть у каждого? — Почти, — бросил Марсель. Она медленно обвела их взглядом. — У каждого в этой комнате? — Да, — Палермо так же обвёл взглядом их всех. — Думаю, да. Хотя, возможно, это и глупо. — Он подсказывает! — прошипела Найроби, но Лиссабон сжала её плечо, и она замолчала. — Нематериальное, есть у каждого в этой комнате… перед ограблением… — Она загибала пальцы, и тусклый свет лампы алыми сполохами играл на её ногтях. — И Палермо считает, что мы все глупцы, раз имеем это. — Это была не подсказка. Я просто… — Тссс!.. — Разве мы хотим, чтобы она проиграла? — так же тихо прошептал Хельсинки. — Хельси! — воскликнули одновременно Токио и Найроби, и, несмотря на шёпот, возмущение отчетливо слышалось в их голосах. — Думаю, это… Надежда. — И в самом деле, — сказал Денвер, снимая с её лба листок и торжественно вручая его Маниле. Несколько мгновений она оторопело смотрела на это слово, будто не веря своим глазам. Потом подняла взгляд на Монику. — В самом деле? Она только быстро кивнула. А потом, будто этого было недостаточно, нагнулась и обняла Манилу. — Ты — моя последняя надежда, — шепнула она так тихо, что никто из всех этих людей не мог бы услышать. Обе они понимали, что она имеет в виду. — Спасибо.