Нарисованная жизнь

Два месяца они прожили в этом монастыре, и Ракель считала его домом. Впервые она смотрела на тихий монастырский дворик, старинную колоннаду галереи, трапезную и часовню, колокольню с позеленевшими от времени бронзовыми колоколами, старые сарайчики, волею Профессора превращённые в спортзал и оружейную, как на осколок древней истории, памятник множества человеческих жизней. Монахи оставались молчаливыми и невозмутимыми; видя их приготовления, каждое из которых тянуло на отдельный тюремный срок, они оставались безучастными наблюдателями – такими, наверное, были их предшественники столетия до того. Веками преступники, разбойники, ренегаты находили убежище в этом монастыре и других по всему миру, у подножья креста переводя дух перед тем, как снова взяться за свои беззаконные делишки. Печальный образ Рио увлёк их в это ограбление, призрак Берлина привёл их в монастырь. У неё неожиданно образовалось свободное время – впервые за несколько недель, наверное – и Ракель бесцельно бродила по монастырю, разглядывая его архитектуру, щербинки на ступеньках и колоннах, фрески, выцветшую роспись стен, словно была простым туристом. Где-то внизу гудела Флоренция сотнями и тысячами голосов, и никто из людей, приехавших полюбоваться на Давида, «Рождение Венеры» или «Благовещенье» Леонардо, не подозревал, что в какой-то паре миль от них затевается ограбление века, настоящий шедевр преступного мира. Воры и мошенники всего мира много лет спустя будут безрезультатно стремиться к тому совершенству планов, которых достиг Профессор, захотят быть такими же удачливыми ублюдками, какими через несколько дней будут они, если всё пойдёт как надо. И Ракель очень надеялась, что их имена не будут упоминать в прошедшем времени и со скорбью и жалостью в голосе. Рио. Токио. Денвер. Найроби. Богота. Марсель. Лиссабон. Хельсинки. Стокгольм. Манила. Палермо. Профессор. Они должны стать легендой, а не некрологом. Цинциннатти. Он не должен стать сиротой. София. Кто, в конце концов, позаботится о хорьке, если они погибнут или угодят за решётку? Ракель хорошо помнила дом в Толедо, который как будто бы только что покинула компания грабителей. Серхио тогда для неё нарисовал целую жизнь, и она с радостью взяла этот ложный след. Иногда она раздумывала, не поступит ли Серхио так же и в этот раз: отвлечение внимания полиции на что-то, находящееся вне юрисдикции испанских властей, могло бы выиграть им глоток свежего воздуха, если начнутся проблемы; к тому же, монахи были неразговорчивы и скорее уж испытывали симпатию к Серхио, который возобновил регулярные пожертвования, чем кому-то вроде Сьерры. Он мог создать любую картинку из отпечатков пальцев, их чайных чашек и опустошённых пивных бутылок, мог указать полиции любое направление… Её прежние отчёты из того времени, когда она ещё пыталась собраться с мыслями и что-то поправить, а потом – оправдаться, могли, правда, навести полицию на мысль о том, что всё это ложь, но и простые размышления могут выиграть время, потому что они всегда всех замедляют… Нет, сказала она себе. Серхио не сделает ничего подобного, не из монастыря, во всяком случае. Здесь под присмотром монахов оставался Цинциннатти, и его родители должны были вернуться к нему через несколько дней; Серхио не станет так рисковать. Монастырь останется надёжным убежищем ради малыша, ради Моники и Денвера. Сегодня в монастыре было непривычно тихо: все тренировки были отменены, вместо этого они все должны были выучить план так хорошо, чтобы могли воспроизвести все детали, даже если разбудить их среди ночи. У Ракель были подозрения, что именно так Серхио и собирался проверять их. Вернее, все зубрили те детали плана, которые были им доступны; весь план от первого до последнего пункта знали лишь четверо: она, Серхио и Марсель снаружи, и только один Палермо - в банке. Не стоило и говорить о том, какую бурю негодования, протестов и обвинений это вызвало внутри команды, когда Серхио объявил о своём решении. Но он был непреклонен. Он любил своих людей, он доверял им свою жизнь, но он так же прекрасно знал их. Не пройдет и дня, как кто-нибудь попытается бунтовать, сказал он ей однажды, и Ракель тогда подивилась его абсолютному спокойствию, и я ещё буду считать, что они долго продержались. Они были семьёй Серхио, его детьми - и он относился к ним так, как к детям, чьи слабости и пороки знал лучше, чем свои собственные. У них должен быть повод слушаться Палермо, пояснил он в ответ на ее изумление, они должны знать, что он им необходим. Ракель видела, что он действительно ждал конфликта в Банке: Палермо требовал абсолютного подчинения своей власти командующего, а большая часть банды терпеть не могла подчиняться. Для Ракель это было просто неприемлемо: привыкшая к строгому уставу, протоколам и субординации, она иногда взирала на команду Серхио с не меньшим удивлением, чем в первые дни. Это был воплощённый хаос, и лишь Серхио мог подчинить их себе, знал, как этим хаосом управлять. И Серхио был единственным, кому беспрекословно подчинялись все, от Палермо до Токио; все эти люди, в лексиконе которых попросту не было слова «субординация». Но даже несмотря на терпеливый, но, вместе с тем, твёрдый характер Профессора, обстановка в монастыре всё больше накалялась. Это походило на грозящий вот-вот извергнуться вулкан: над жерлом появляется дым, сперва едва заметный, затем он становится гуще, и порода раскаляется, становится живой, будто кто-то огромный просыпается, ворочается там, под непростительно тонкой оболочкой. Никогда не знаешь, взорвётся ли он в следующее мгновение или будет дразнить, держать в напряжении ещё сотню лет. До операции оставались считанные дни, и нервы у всех были на пределе. Моника говорила, что Денвер не может спать – и квинтэссенцией этого стал вчерашний ужасающий скандал. Найроби видела кошмарные сны. Богота, всегда такой уверенный в себе, всё больше мрачнел. И только Серхио не позволял себе показывать своего волнения; он вёл себя так, словно всё было у него под контролем, и не было ничего проще, чем переплавить золотой запас Испании под прицелом у целой армии. Удивительно, но его спокойствие внушало уверенность и всем остальным, даже лица их при виде Серхио прояснялись, словно уходили тучи с горизонта. И только Ракель, видевшая его за закрытыми дверьми их спальни, знала, какой ценой доставалось ему это спокойствие. Она готова была на многое, чтобы взять на себя хоть часть его ноши, но, нравилось это им или нет, а он должен был нести этот груз один. Ей пора было возвращаться к делам – а к экскурсии, если повезёт, она вернётся позже. Но Ракель не хотелось возвращаться в их комнату: Серхио всё ещё корпел над последними правками к плану, расчётами и схемами, и Палермо, главный вдохновитель ограбления и главный же исполнитель, был там же; они отчаянно спорили время от времени, иногда переходя ко взаимным обвинениям, одним им понятным, иногда вспоминая Берлина – и тогда в комнате на несколько мгновений воцарялась напряжённая взрывоопасная тишина. Кроме того, они снова и снова перечерчивали, переписывали, правили, вследствие чего все поверхности в комнате были усеяны мятыми бумажками, стружкой от карандашей и обёртками от конфет, которыми Палермо заедал своё раздражение. Впервые поняв, что карманы этого фанатичного разбойника, которого опасалась половина банды, как у маленького мальчика, набиты конфетами, Ракель едва не рассмеялась. Но всё же сдержалась, радуясь, что и этому страшному человеку не чуждо что-то человеческое. Так или иначе, Ракель желала быть избавленной от общества Палермо и его конфет, по крайней мере, пока не стихнет его раздражение, вспыхивающее каждый раз, когда он обнаруживал в плане недочёт – и, равным образом, изменение. К тому же, в шуме, который производили всего два мужчины, Ракель решительно не могла сосредоточиться и хоть что-нибудь из заметок Серхио прочесть. Поэтому она отправилась в небольшую комнату, оборудованную под склад. Там она нашла Стокгольм и списки медикаментов: она сверялась с ними и раскладывала лекарства и инструменты по сумкам. Стоя в дверях, Ракель даже залюбовалась почти механической точностью движений Стокгольм. Из всей банды Моника одна, похоже, умела чётко работать по инструкциям – что было не удивительно, учитывая, что у неё одной, если не считать саму Ракель, был многолетний опыт рутинной работы, на которой не могло случиться никаких неожиданностей вроде внезапного визита полиции или стычки с конкурирующей группировкой. - Как дела? – осторожно поинтересовалась Ракель, подходя ближе. Моника вскинула взгляд и улыбнулась, но улыбка у неё вышла не такой тёплой, как обычно. - Нормально. Профессор попросил просмотреть списки и аптечки. Всё должно быть готово, мы ничего не должны забыть… Она заметила, что рука Стокгольм, держащая пачку шприцов, слегка дрожала. Ракель осторожно коснулась её. - Всё будет в порядке. У нас есть ещё несколько дней, чтобы всё перепроверить. - Я сбежала от Денвера, - выпалила вдруг она. - Что?! Стокгольм усмехнулась и заправила за ухо вьющуюся прядь. - Ну, в смысле… Я собиралась учить то, что было велено, но в комнате Денвер, собственно, занимается тем же, и я больше не могу слушать его недовольное сопение. Ракель захихикала, прекрасно представляя себе разъярённого, но изо всех сил сдерживающего свой гнев Денвера. - Поэтому я сбежала сюда, решила принести хоть какую-то пользу… Их внимание привлёк довольный визг и хрипловатое пение а капелла, донёсшиеся из окна комнаты Найроби. - А она, похоже, вычитала в плане что-то, что ей очень понравилось, - заметила Ракель. – Давай я тебе помогу. Но стоило ей только взяться за список, как оттуда же послышались громкая музыка и хохот. - Если Токио с Найроби, - Стокгольм явно без труда узнала голоса, как и она сама, - забыли, что это такое, когда родителей вызывают в школу, то сейчас Профессор им без труда напомнит. - Пойдём-ка взглянем, что это их так развеселило. Видит бог, нам сейчас веселье тоже не помешает. Хорошего настроения у Токио и Найроби в избытке хватило бы и на всю банду. Девушки отплясывали какой-то странный дикий танец, стараясь балансировать так, чтобы ликёр не выплеснулся на пол из рюмок. Но это им удавалось плохо, потому что они то и дело бросались обниматься друг с другом и сгибались от хохота пополам. Увидев в дверях Ракель, Токио кинулась к ней и со смехом повисла у неё на шее, при этом несколько липких капель сладкого напитка упали ей на кожу. Отвечая смехом на смех, Ракель стряхнула липкую влагу с лица. - Что у вас произошло?! – прокричала Моника, стараясь заглушить громкую музыку и смех Найроби. Когда они, то и дело прерываясь на смех, наконец объяснили им, в чём всё дело, Ракель почувствовала, что улыбается. Это и впрямь было хорошей новостью, и предстоящее ограбление на её фоне казалось малозначимым препятствием. - Ибица, значит? – переспросила Стокгольм, увлекаемая Токио в этот безумный танец. Кудряшки её забавно прыгали в такт музыке. - Да! – воскликнула Найроби. – Как и все в этой семье. Моника расхохоталась, явно узнавая слова своего мужа, однажды сказанные им за большим круглым столом. - Мальчик или девочка? – поинтересовалась Ракель. - Ты спрашиваешь так, словно мы в родильном зале, - фыркнула Токио. - Да какая разница?! Имя одинаково подходит и мальчику, и девочке. А Токио будет крёстной! – заявила будущая мать, притягивая к себе подругу и с оглушительным чмоканьем целуя ту в щёку. Ликёр очень быстро закончился, и, хотя некоторая его часть всё же пролилась на пол, они были пьяны от алкоголя, хороших новостей, надежд и удивительного женского единения. За окном начинало темнеть, но вечеринка была в самом разгаре, и они не собирались расходиться. Кто-то подошёл к дверям комнаты, постоял снаружи, медля, робко постучал и получил яркую отповедь в четыре хмельных голоса. - Нам нужна ещё выпивка, - заметила Найроби. - Мы сходим! – с готовностью воскликнула Стокгольм и потянула за собой Ракель прежде, чем та успела сориентироваться. Где-то хлопали двери, раздавались шаги, а они крались по коридору, как институтки, боясь быть застигнутыми врасплох на своём пути к кухне, где помимо прочего хранились и запасы алкоголя. Снаружи раздалось гудение колокола, следом из часовни донёсся мерный гул монашеских голосов; ритм какой-то популярной песни бился в приоткрытую дверь, переплетаясь с латинскими песнопениями. В одной из комнат коротко заплакал Цинциннатти, и Моника напряглась. Потом послышался вкрадчивый и ласковый голос Денвера, и на лице Стокгольм отразилась мягкая улыбка, и она легко продолжила свой путь. - Денвер справится, - шепнула она Ракель. – А если нет, то Цинциннатти просто очарован Палермо, он замолкает тотчас, стоит ему только увидеть его. Ну, или он просто его боится, - пробормотала Моника, заставляя Ракель фыркнуть от смеха. Они шарили по шкафам довольно долго, прежде чем нашли то, что удовлетворило их вкус: три бутылки вина и бутылку текилы. Стокгольм с сомнением посмотрела на последнюю бутылку в руках у Ракель, но она решительно кивнула. Кто знает, может, это их последняя в жизни возможность напиться? - Как ты думаешь, это Богота? – спросила она у Моники после недолгих раздумий. - Богота – что? - Ну… будущий счастливый отец. Моника захихикала, и Ракель следом за ней. Отдышавшись, Стокгольм кивнула. - Больше некому. Ну, он так увивается за ней, что Найроби просто не могла остаться равнодушной. - И не осталась. Она тоже улыбнулась, вспоминая все те улыбки, полунамёки, игривые угрозы, которыми Найроби время от времени одаривала молчаливого сварщика. Там, где кто-то другой уже вспылил бы и отвернулся от неё, Богота терпел всё и не переступал невидимую черту, не давал себя заманить этими взглядами и улыбками – хотя каждый в банде видел, как сильно Богота желал сдаться. - Ну, у Боготы большой опыт и большое сердце. И для Ибицы найдётся место и в нём, и в расписании самолётов. Они снова рассмеялись, покидая уютное убежище кухни со своей драгоценной ношей. Спустя несколько часов возлияний, безумных танцев, о которых Ракель даже не помышляла с окончания колледжа, усердно разученной и неоднократно спетой «Бэлла чао» и задушевных девичьих разговоров она вышла на террасу с бокалом вина, вдыхая свежий ночной воздух полной грудью. Над головой Ракель раскинулось звёздное небо, монастырь был тёмен и тих, лишь одно окно было освещено, и из него же всё ещё лились музыка и смех. Ракель усмехнулась и покачала головой. Тяжело было представить, что через считанные дни этим людям нужно будет отправиться на самое грандиозное ограбление века, а может, тысячелетия – и, может быть, погибнуть. Нет, просто невозможно… Позади неё донеслись шаги, Ракель оглянулась и увидела Найроби. Та села рядом с нею на каменные ступени, в руке её, как и у Ракель, был бокал. - Не ожидала такого от Стокгольм, - она кивнула на окно, привыкая заодно к позывным. С Профессором и Стокгольм это было особенно сложно. – Думала, она у нас тихоня. Но, похоже, они с Токио всерьёз вознамерились отплясывать всю ночь напролёт. Что-то скажет Серхио, когда на его лекции их начнёт клонить в сон? Найроби хмыкнула. - После того, как в прошлый раз она двинула своему парню по башке ломом, чтобы спасти грабителя, я перестала чему-то удивляться. Ракель засмеялась, представив ситуацию. Её последнее дело, проваленное с таким оглушительным треском, с каждым днём всё больше выступало из тьмы, обретая очертания, которых так не хватало ей тогда. Она пыталась читать Профессора и других грабителей, но теперь понимала, что из своей палатки не видела и половины… может быть, сотой доли того, что происходило на самом деле. Что ж, возможно, ей стоило утешиться, что провал был неминуем, когда имеешь дело со столь странными и непредсказуемыми людьми. Взять хоть Монику… - Вообще-то это должен был быть ребёнок Профессора, - словно между прочим, сказала Найроби. До неё, чьи мысли были в это мгновение заняты совсем другим, смысл этих слов дошёл не сразу. Найроби казалась спокойной, но по тому, как судорожно она вздохнула, Ракель поняла, что она чрезвычайно взволнованна. - Что?! – Ей хотелось ослышаться. Сейчас Найроби ей пояснит, и Ракель поймёт, что это вино и усталость играют с ней злую шутку – всё же она не так молода, чтобы пьянствовать, петь и танцевать несколько часов кряду… - Этот ребёнок. Вся эта шумиха… Ибица, - с трудом сказала Найроби, проталкивая имя, словно ком в горле. – Я хотела, чтобы его отцом стал Профессор. У неё зашумело в ушах, закружилась голова, словно кто-то ударил её прямо в солнечное сплетение. Могло ли это быть взаправду? Серхио и Найроби… Она жила с ними бок о бок несколько месяцев, пила, ела, смеялась, тренировалась… Она ни разу не заметила ничего подобного, но что если она просто была по-идиотски слепа? И вот теперь… ребёнок. Казалось, для неё бы не было большей неожиданностью, если бы Найроби выстрелила ей в спину. Она схватила воздух ртом и поняла, что Найроби пристально и испуганно наблюдает за ней; она казалась пристыжённой, и вид у неё был такой, словно она в любую секунду могла сорваться и броситься прочь. - Ты… ты его любишь? – Слова давались ей с трудом. - Люблю?! – изумилась Найроби. – О, нет! – На её смуглом лице отразилось облегчение, окончательно сбившее Ракель с толку. – Просто… Профессор умнейший человек из всех, кого я знаю. Он лучший человек из всех, кого я знаю, - тихо и серьёзно добавила она. И Ракель не могла с нею не согласиться. Даже после того, что услышала мгновение назад. – Нет, Лиссабон, это не имеет никакого отношения к любви, ни с моей стороны, ни с его. Любит-то он тебя, - она улыбнулась, - это заметил бы и слепой. - Хочешь сказать, он согласился? Несколько мгновений Найроби молчала, раздумывая. Ракель наблюдала за ней, впитывая каждую эмоцию, мелькнувшую на её лице. Больше всего сейчас ей хотелось собрать свои чемоданы и убраться восвояси. Снова. Конечно, ей никто не позволит, ведь она знает даже больше, чем вся команда. И всё же… С другой стороны, ей хотелось остаться и бороться за Серхио, хотя она пока не слишком хорошо представляла, с чем именно ей нужно бороться. - Кто-то бы сказал, что я его вынудила. Я бы сказала, что я его… убедила. У нас был небольшой разговор о генетике; Профессор понимает в этом и просто не мог со мной не согласиться. Никто не относился ко мне лучше, чем он. Никогда. - Да, это в очередной раз подтверждает… - проворчала Ракель. – И он хорошо хранит твои тайны, Найроби. Лучше, чем ты сама. Она не знала, что было более горьким для неё: сам факт этого безумного соглашения или то, что Серхио не удосужился поделиться с ней своими планами вскоре стать отцом. Впрочем, она понимала его, ведь не так просто прийти к своей девушке и рассказать, что ты планируешь заделать ребёнка кому-то другому. Особенно когда эта девушка неплохо обращается с оружием. - Я думаю, что он рассказал бы тебе, - однако в голосе Найроби прозвучало сомнение. – Да, наверное, рассказал бы, - после секундного раздумья добавила она. – Нельзя затевать что-то такое… и не поделиться своими самыми страшными тайнами. Кто знает, что может случиться. - Что-то вроде исповеди? – Ракель окинула взглядом тёмную громаду монастыря. – Самое место. - Наверное, это откуда-то от языческих предков в нас. – Найроби отпила из своего бокала. – Возможно, я тоже делаю это, чтобы очистить свою душу. Мы можем погибнуть в этом ограблении. Или, может быть, нам придётся прикрывать друг друга. Нам с тобой. Не хочу, чтобы что-то стояло между нами, понимаешь? - Возможно? – повторила Ракель. Найроби залпом допила своё вино и поставила бокал на каменную ступеньку; стекло встретилось с камнем с негромким звяканьем; из распахнутого окна по-прежнему лилась музыка, там двигались тени. Но они с Найроби всё равно оставались во тьме. - Я думаю, о том, что не случится, можно говорить спокойно, без страха. - Не случится? – ошеломлённо пробормотала она. Кивнула на окно: - а как же?.. Ибицы не будет? Найроби прямо смотрела на неё, и Ракель показалось, что тень сожаления мелькнула по её лицу. А может это был всего лишь луч от электрической лампы. - Будет. Когда мы покончим с этим делом и вернём Рио, я найду кого-нибудь… В банке спермы я смогу найти достойного кандидата, ну может, правда, он не будет таким уж гением, как Профессор… Может быть, Рио согласится? – она хихикнула. – Он тоже подаёт большие надежды… - Глаза Ракель округлились; возможно, Найроби просто в стельку пьяна… Найроби замотала головой. – Шучу, Лиссабон. Токио не станет спрашивать, люблю ли я Рио или нет, она просто сразу выстрелит мне в голову. Или я найду кого-то… настоящего… - В её голосе Ракель послышались даже мечтательные нотки. – Но это не будет Профессор. Боюсь, если это случится, всем нам будет нелегко. - Мне уж точно. После таких-то откровений. - Думаю, тебе бы было нелегко вне зависимости от того, знала бы ты или нет. Прости. – Рука Найроби легла на руку Ракель и сжала её. – Я не должна была поступать так с тобой. И с ним. Он лучший человек в моей жизни, а я заставила его хранить от тебя такой паскудный секрет. Завтра я скажу ему и не думаю, чтобы он сильно расстроился. Ракель кивнула. Даже представить, что она могла бы спокойно жить с Серхио, пока где-то вдали рос бы его ребёнок, было сложно. Да что там сложно, просто невозможно. Серхио был не из тех людей, кто вот так запросто забывает о таких важных вещах или вычёркивает из своей жизни таких важных людей. Нет, Серхио не мог бы жить вдали от своего ребёнка и при этом оставаться в мире со своей совестью – или она совершенно не знала этого человека. И знала бы она о его договоре с Найроби или нет, разница была бы невелика, если бы ей пришлось жить с человеком, душа и сердце разрывались бы на части. Это стало бы концом для их любви и любого будущего, какое могло бы у них быть. Так что, пусть Ракель и была обижена на Серхио из-за того, что он вообще даже задумался о чём-то подобном, она была благодарна Найроби за то, что та рассказала. Какое-то время они ещё сидели на ступеньках, вдыхая прохладный ночной воздух. Следуя собственному расписанию, не менявшемуся столетиями, на колокольне качнулся колокол, глубокий мелодичный звук поплыл во тьме, смешиваясь со звуками музыки, всё ещё льющимися из окна комнаты Найроби. У Ракель было ощущение, будто они с Найроби остались одни в этом странном мире взаимопонимания и умиротворения, мире, границы которого очерчивали звуки колоколов и поп-музыки. Потом Найроби поднялась. - Ты идёшь? Завтра трудный день. - А? – Ракель подняла голову. - Последние приготовления, - пояснила она. - Я ещё немного посижу. Если я сейчас попытаюсь отправить Токио спать, боюсь, нарвусь на ссору. А я сейчас, видишь ли, - криво ухмыльнулась она, - немного не в форме для того, чтобы давать отпор пьяной в стельку Токио. Найроби тихонько засмеялась. - Ладно, я возьму эту миссию на себя. – Подумав, она добавила: - и Стокгольм тоже, хотя, видит бог, с ней будет не в пример проще. - Только не проси Денвера, - предупредила Ракель. – Он заявит, что мы дурно влияем на его жену, и запрёт её в келье. Тут уж она засмеялась громко, не в силах сдерживаться. Потом замолчала, и Ракель заметила, что лицо Найроби стало серьёзным. Она пристально смотрела на Ракель сверху вниз. - Только не говори Профессору. Пожалуйста. - Что? - Ну… - Она неопределённо мотнула головой. – Не говори ему, что я рассказала тебе о том, что задумала. Это ведь выглядит как предательство. Это и есть предательство. – Хмуро поправила она саму себя. – Я поговорю с ним и всё отменю… Просто так, без причины. И он поймёт. Но я не хочу, чтобы Профессор знал, что я его не предала. Отзвуки колокольного звона всё ещё плыли над ними, окутывали словно невесомой дымкой, будто благовонным дымом. - Ты не предала, Найроби. Ты поступила как настоящий друг. Но если ты того хочешь, я не скажу. Ей будет трудно сдержаться и ничем себя не выдать, когда ярость пополам с болью кипели в душе, однако, выслушав Найроби, Ракель поняла, что чувства эти были чем-то вроде инстинктов. И ей понадобится некоторое время, чтобы до её инстинктов дошло, что этой странной и болезненной для всех затеи больше не существует. Но она справится. Из комнаты Найроби какое-то время доносились голоса и взрывы смеха, но музыка смолкла, и остальные звуки делались всё тише и тише, пока не растворились совсем в ночной тишине. Потом погас единственный квадрат света, и монастырский дворик потонул в абсолютной тьме. Подхватив свой бокал и забытый бокал Найроби, Ракель поднялась и двинулась вовнутрь. Оставила бокалы на одной из тумб при входе, пошла по коридору, ощупью отсчитывая двери. Она ориентировалась здесь легко, словно в хорошо знакомом доме – да это и был её дом. Это был дом для них всех, может быть, самый лучший на свете. Ракель испытала лёгкую грусть при мысли, что, как бы ни прошло ограбление, они сюда больше не вернутся; если всё пройдёт хорошо, верные Серхио люди доставят Цинциннатти к его родителям в условленное место, и на том их связь с монастырём оборвётся навеки. Толкнув дверь в свою комнату, Ракель обнаружила, что Серхио спит на кровати в одежде, даже не сняв очки, а подушкой ему служит груда листков с пометками к плану. Это было так непохоже на него, этот застывший хаос вокруг… У изголовья тускло горел ночник. Наверное, он ждал её, но не хотел торопить и прерывать веселье, и не дождался, уснул… Несмотря на холодок и боль, оставленные откровением Найроби, Ракель улыбнулась при виде этой картины. Подкравшись настолько тихо и осторожно, насколько позволяло ей количество алкоголя в крови, она сняла очки с Серхио и выдернула из-под него почти все листки; кое-что помялось – он будет в ярости завтра, видя эту неаккуратность. Потом Ракель забралась в постель, укрылась сама и укрыла Серхио. Прижалась к его спине грудью, обняла его, уложила голову ему на плечо. Он что-то пробормотал, не просыпаясь, и вздохнул. Ракель погасила лампу и закрыла глаза. Тело её было тяжёлым, голова слегка кружилась, во рту пересохло, и она чувствовала себя совершенно разбитой, растерзанной теми противоречивыми чувствами, которые ей довелось сегодня испытать. Ей оставалось спать всего несколько часов, а завтра будет новая тренировка, и Серхио с Палермо будут беспощадны… Что ж, хотя бы Найроби, Стокгольм и Токио будут с ней в одинаковом положении. Они смогут защититься от Палермо и спастись от претензий Серхио. Так же, не просыпаясь, Серхио повернул голову и коротко поцеловал её руку. Ракель улыбнулась, чувствуя, как сон одолевает её. Завтра будет новая тренировка, потом они провернут своё идеальное ограбление, а потом Серхио найдёт для них новый дом. И на этот раз – навсегда.

FIN