Маленькие соционические тексты

Мама меня всегда инфантой Мариной называла, «инфанта» — это от «инфантилки». Я раньше обижалась, но потом поняла, что она права. Мне при маме удобнее. Она всё решает и всем по дому распоряжается. Мне норм. Это же и есть инфантилизм, так ведь? Маленькая собачка до старости щенок, и мне нравилось быть таким щенком. Щенков все любят и балуют. Мама у меня замдекана в нашем гуманитарном универе, она такая, знаете, как Раневская. Яд в стальном флаконе. Железная леди. При такой кто угодно инфантилом станет. Я и работала-то у неё на кафедре, и мне тоже было норм. А потом я вдруг поняла, что что-то с ней не так. Слова путает, когда разговаривает, и даже не замечает. А ведь не старая ещё, пятьдесят семь. Не вижу, говорит, левым глазом. А потом опять вижу. И запахи чудятся. Что это у нас, говорит, так кошками воняет? А у нас кошек сроду не было. У неё друзья со связями, тётя Рита — замминистра здравоохранения края, Иван Николаевич — ректор нашего универа. Маму положили в клинику на обследование и нашли рак мозга. Я не стала запоминать, как он точно называется. К чему? Нейро-там-чего-то. Операцию здесь делать не решились, дали направление в Москву, в центр нейрохирургии Бурденко. Ну как «дали»… тоже тётя Рита и Иван Николаевич подсуетились. Но везти её туда, понятно, предстояло мне. Вот радость-то. Я взяла отпуск по уходу, всё быстро-быстро, деньги, билеты, и мы полетели. Мама уже никакая была, чушь всякую несла, мне стыдно за неё было перед соседями по самолёту, перед людьми в аэропорту. Но ей операцию чуть ли не сразу сделали после обследования. Они там никого просто так не держат, каждое койко-место на вес золота. Тётя Рита сказала мне перед отъездом: звони, если что, не стесняйся, деньги буду высылать, и я звонила. Чего стесняться-то, они же знали, сколько я зарабатываю, препод при кафедре. А мне надо было хостел оплачивать, а потом санаторий, когда стало ясно, что операция удалась, и маме надо восстанавливаться. Дали направление в какое-то подмосковное Деменево. Всё платное, конечно. Я её повезла. Она оклемалась быстро, только голова стриженая — в бинтах, как в белой шапочке. Я когда после операции к ней в палату зашла, она глаза открывает, а они такие мутные, и говорит: — Что, инфанта Марина, крышу мне починили? Я заревела. Я поняла, что да, действительно починили. И вроде как всё стало хорошо. Ну то есть мама же не умерла, она начала выздоравливать, только восстановиться ей надо было. Санаторий дорогущий, я опять тёте Рите позвонила, всё оплатила, маму устроила и вернулась в хостел. Хостел, кстати, как раз дешёвый был, но около метро. Комната отдельная, хотя туалет и ванная в коридоре, общие для всех. Бывшая коммуналка, что ли? Я даже и не замечала, кто там ещё, кроме меня, жил. Какие-нибудь таджики небось. Приду от мамы, умоюсь и сразу — юрк к себе. И не гуляла почти. Не до Москвы мне было. Вот тут, в хостеле, меня и принакрыло. Не знаю даже как описать. Мне с самого начала, когда маме поставили диагноз и стало ясно, что это именно мне придётся всё решать за неё и делать для неё, хотелось, знаете… как аутистов описывают: чтобы большой палец в рот, сидеть тихо в углу и раскачиваться. И чтобы меня никто не трогал. Но я не могла себе этого позволить. Я же взрослый человек, как тётя Рита говорила. А если мама не выживет, тем более никто мои проблемы решать не будет. Никогда. Уже никогда. Но вот всё закончилось, и я поняла, что сейчас точно сяду в углу этой своей комнаты в хостеле, в этом пыльном углу, и буду сидеть, пока мама сама из санатория не выпишется. Пусть позвонит Ивану Николаевичу, тёте Рите, кому угодно, пусть они приедут уже, а я больше не могу, я и так уже сделала большую часть того, что надо было делать. Я устала, я ужасно устала! Почему они не понимают? Почему, почему, почему?! Мне в стену постучали, и я сообразила, что кричу это вслух. Во весь голос. Я порылась в гугле, нашла телефон психотерапевта, созвонилась и пришла на приём. Это был мужик, довольно молодой, но уже лысый. Когда я ему всё рассказывала, то думала, что буду реветь. Ничего подобного, у меня как будто в горле кусок мяса застрял, ну знаете, как это бывает на шашлыках, пожадничал, схватил большой кусок с хрящами и жилами, а потом сиди с ним во рту, как собака, давись. Вот я сидела и давилась словами. Мужик мне выписал успокоительное, и я пошла в аптеку. Таблетки очень маленькие оказались, а в рецепте написано: один приём — половина дозы. Я думаю, чего там делить, смотреть же не на что. Выпила целую таблетку и наконец уснула, как будто меня по башке поленом шарахнули. Не раздевалась даже, зубы не чистила, какие зубы. На другой день я еле проснулась, уже после обеда. Башка совсем не варила, я как чумная стала. Типа сиди, сам открою. Ну, обдолбалась, чего уж. А мне надо было маму из санатория забрать, вечером следующего дня — наш рейс домой, из Шереметьево. То есть мне сейчас требовалось привезти её в хостел, а как? Мне казалось, я шагу сделать не смогу. Ничего, сползала по стеночке в тубзик, вроде расходилась, давай на метро, чтобы на вокзал и на электричку. На трёх вокзалах меня опять нахлобучило. Ног не чувствую, голова кружится, сейчас упаду, думаю, и усну. Прямо там, за ограждениями какими-то, за рекламными щитами. Подходи, добрый человек, бери чего хочешь, короче. Тогда знаете что? Я подошла к ментовскому патрулю. На выходе из метро. Вот точно, как когда-то в садике учили: если ты заблудился, иди к дяде милиционеру, рассказывай ему всё. Он как дядя Стёпа, он поможет. Гадя Петрович Хреново, короче. Потерялася я. Сильно прыгала. Подхожу к ним, стараюсь улыбаться, но понимаю, что видок у меня тот ещё, а они сразу насторожились — конечно, на такой работе всякого неадеквата навидаешься, может, я их взорвать собираюсь или ещё чего. Трое их было, здоровенные и в брониках. Очень молодые. — Мальчики, — говорю я им, а голос трясётся, — мальчики, я не пьяная и не удолбанная, у меня передозировка лекарств, а мама в санатории лежит, в Деменево, после операции, мне её забрать нужно, а завтра мы с ней к себе домой улетаем. Мне ничего не надо, просто я сейчас в обморок упаду, а вы присмотрите, чтобы меня не обокрали. Пожалуйста. Вот моя сумка, в ней документы, деньги и телефон. — Эй-эй, девушка! — я ещё услышала, как самый молодой и симпотный из них мне это кричит и руку протягивает, чтобы поддержать… и тут я действительно свалилась с копыт. Очнулась в медпункте при вокзале. Мне тётка в белом халате ватку с нашатырём в нос сунула, и я одыбалась, как моя бабуля говорила. Лежала я на рыжей клеёнчатой кушетке, сумка под боком, всё в ней цело. Медсестра сказала: «Проверьте», я проверила. Действительно цело. Хочу встать — не могу, крыша едет, что ты будешь делать. Медсестра тогда сама позвонила моей маме, я подумала, что так будет лучше, чем я её напугаю своим заплетающимся «бла-бла». И сообщила, что я приеду в санаторий утром и тогда заберу её. И ещё купила мне хачапури и стаканчик говенного кофе. Я ей предлагала деньги, она не взяла. А утром я действительно совсем оклемалась, выспавшись на этой рыжей клеёнке, и мне не суть было, кто там лежал до меня. Вернулась в хостел и рассчиталась. Съездила в Деменево, забрала маму, заплатила за лишний день её пребывания там. Мы сели на обратную электричку и вернулись сперва к трём вокзалам, а потом поехали в Шереметьево. Мы успели на рейс. Я всё смогла. Все меня хвалили, говорили, что я отлично справилась. Что я спасла маму. Блядь, мне тридцать четыре. У других в моём возрасте семья, работа на износ, кандидатский диссер и ещё какая-нибудь бабушка парализованная, и они справляются безо всяких похвал. Но я же инфанта.