***
Никогда раньше Волку не доводилось бывать в Зале Триклиний — самой большой пиршественной зале во всем дворце, если не во всех дворцах цезаря. Едва войдя туда вслед за Громом и Драконом, он тут же позабыл о ранах и усталости. Мраморные колонны поддерживали инкрустированный ценными породами дерева и мозаикой потолок, а пол, выложенный порфиром, повторял орнамент потолка — Волк не знал, куда смотреть. У стен, отделанных лепниной, золотом и мозаичными гирляндами из фруктов, цветов, диковинных птиц и листьев, стояли слуги. Гром, не раздумывая, отправился к ним, и Дракон с Волком поспешили следом — тот уже бывал на пирах у цезаря, и знал, как себя следовало вести. Волк оперся спиной о стену, давая отдых ноющим мышцам. Бой был жесток, и выжал его до остатка. — Если я усну, пихни меня, — попросил он Дракона. — Только попробуй! — без тени улыбки ответил приятель. — Это наш шанс изменить жизнь к лучшему, такого, может, больше и не представится. Стой спокойно и не смотри на цезаря в упор — это непростительная дерзость. — А на кого можно смотреть? — На слуг, — быстро отозвался Гром, — на мелких патрициев, тех, кто в левой половине залы на триклиниях разлегся, а в высшую ложу — даже не вздумай! — Ладно, — пожал плечами Волк, и спину пониже левой лопатки прошила резкая боль. Там у него, кажется, открылась рана — это Дракон постарался, полоснул на последних мгновениях поединка. Крашенный мареной короткий плащ скрывал кровь, потому Волк не боялся, что рану увидят господа, но спина болела, и отнюдь не только спина. Гром уже отвернулся от него, теперь гладиатор с энтузиазмом махал невысокой красноволосой служанке, стоящей у противоположной стены. Белая закрытая тога подчеркивала необычный цвет волос, которые она стригла необычайно коротко для девушки, а медное ожерелье из круглых медальонов выдавало в ней рабыню. Жены и дочери патрициев носили золото и серебро, а свободные римлянки украшали такие ожерелья кораллами и самоцветами. Девушка на Грома не глядела. — Это та самая Джулиа, о которой ты нам весь месяц ноешь? — прищурился Дракон, кивая в ее сторону. — Представь себе, — Гром толкнул Дракона в бок, — а ну отвернись, не смотри на нее своими свинячьими похотливыми глазенками — я, может, женюсь на ней вскорости. — Сам ты свинья, — оскорбился Дракон. — Нашелся, к чертям, жених. Разве она пойдет за гладиатора? — Может, и не пойдет, — согласился Гром, взгрустнув немного, — но и я не навечно гладиатором буду, и… — И смотрит она только на высокую ложу, — договорил за него Волк. — Нет сомнений, что у нее там любовник или, может, любовница. — Не-ет, — закатил глаза Гром. — Там ее госпожа сидит, Валери, племянница цезаря. Поэтому Джулиа и смотрит туда. Не выдумывайте. Дракон с Волком многозначительно переглянулись. Спорить с Громом в их планы не входило: если быть совсем честными, то общий поединок выиграл он, а за Дракона и Волка вступились их мастера — те, кто спонсировали бои гладиаторов и редко расставались с живой, хорошо натренированной собственностью. Оставив Грома в покое, Волк оглядел залу. На клиниях возлежали патриции в тогах и шелковых накидках всех оттенков, от белоснежного до самого драгоценного пурпура. Их супруг и дочерей отличали лишь подведенные сурьмой брови и веки, да карминные губы: золотые ожерелья, цепочки, браслеты и перстни носили все, у кого были на это деньги, без разделения по полу. В высокой ложе он узнал цезаря Константина, чей суровый профиль можно было встретить на монетах. Его жену и двух маленьких дочерей он видел сегодня на поединке по случаю Виналий Приория*, а вот молодая светловолосая девушка справа от них была ему незнакома. Тога открывала ее широкие крепкие плечи, покрытые загаром, и это удивило его — благородные обыкновенно избегали солнца. — Не пялься на высокую ложу! — раздался возмущенный шепот Грома, и Волк отвел глаза. Пир длился и длился, израненное тело Волка болело, и он старался лишний раз не шевелиться. Чтобы отвлечься от тупой боли в спине, он рассматривал содержимое серебряных блюд и глубоких чаш, украшенных сюжетами о богах и героях. На пиру подавали фазана, кроликов, попугаев, гусиную печень, оленину и даже фаршированного мозгами африканского страуса, а еще рыбу и морских гадов, от обыкновенных устриц до морских ежей. Гладиаторов не кормили, но вручили по чаше разбавленного вина, чтобы и они могли поднять тост за здоровье Великого Цезаря Константина. В углу залы играли на лире. Перед высокой ложей сменялись артисты, поэты и заклинатели змей. — А теперь любимцы нашего великого цезаря, — раздался голос распорядителя. — Обворожительные, несравненные Солнце и Луна из Дома Удовольствий, Птица и Гладиолус! Музыка сменилась, стала более дикой, более громкой и почти пугающей. В зале появились двое. — Это что, девицы из борделя? — недоверчиво переспросил Волк. — Разве их пустили бы сюда, на пир? — Это местные знаменитости, они танцуют цезарю, — объяснил Гром. — В Доме Удовольствий, чтобы ты знал, живут не только продажные женщины, они лишь занимают нижний этаж. — Ты подозрительно много об этом знаешь, — уколол его Дракон, и Гром показал ему средний палец. — Был знаком с местным счетоводом, — буркнул гладиатор. — И знал Александрию, артистку, она тоже там жила. — А, это теперь так называется! Вот твоя Джулиа будет рада узнать… Гром пихнул Дракона в бок, попав прямо по нанесенной в поединке ране, тот охнул и заткнулся. Волк смотрел на вошедших. Они были примерно одного роста, хрупкие и грациозные. На одной танцовщице развевались длинные шелковые одежды черного цвета, с золотым шитьем по рукавам и подолу, а на другой — белые, с серебряной нитью. Их лица закрывала вуаль — черная или белая — но голова была непокрыта. Богатые шелковые одежды напомнили Волку персидских танцовщиц, но сверху на плечи девушки набросили расшитые платки с мелкими монетками по краю, чисто и сладко звенящие от каждого движения. Медные браслеты на их запястьях тоже звенели. Бам! Музыка ожила, ускорилась, вместо спокойной реки полилась бурным горным водопадом, и танцовщицы поспешили за ней вослед. Оставалось лишь гадать, кто из них была Птицей, а кто — Гладиолусом. Музыка била, дрожала, звала на битву. Звенели медные монеты на платках, стучали каблуки на кожаных полусапожках. Взлетали руки в трагичном изломе расшитых рукавов, задирались шелковые юбки. — Какие ножки, — восхитился Дракон, — тебе кто больше нравится, Волчара? — Я их даже не различаю. Мне танец нравится — такой живой, настоящий. — Гладиолус — в черном, — подсказал гладиатор. Он хотел сказать что-то еще, но промолчал. Волк от удивления даже отвлекся от кружащихся юбок: молчание было Дракону ой как несвойственно. — Что? — закатил глаза Волк. — Да ничего. Я просто слышал, жизнь у них там не райская совсем. Про этого лысого хрена, мастера удовольствий, ходят слухи разные. Смотри, он даже сейчас с кнутом на поясе, на пир так пришел! — Ну, хозяин борделя и не может быть хорошим человеком, — задумчиво протянул Волк, окидывая взглядом того, про кого сказал Дракон. Мастера удовольствий при дворе называли «человеком с улыбкой». Волк не понимал, почему — тот и вправду часто улыбался, но так мерзко и неискренне, что хотелось умыться, лишь увидев его. Когда танцовщицы появились в зале, он встал за их спинами в отдалении, чтобы не мешать танцу, но ни на секунду не выпускал их из виду. Оглядывал их, как оглядывает работорговец свой товар на невольничьем рынке. Хотя, почему, как? Все обитатели Дома Удовольствий вполне законно принадлежали этому человеку с улыбкой и кнутом, до последнего служки. Спину снова прострелила боль, и Волк отвел взгляд на танцовщиц, чтобы отвлечься. Птица — та, что в белом — резко повернулась на пятках, взмахнула покрытой головой, и перед взором Волка сверкнули рыжие локоны. Древним, божественным огнем показались ему эти всполохи, а затем танец окончился. Запыхавшиеся танцовщицы поклонились цезарю, и, получив свою порцию оваций, отошли под расписную мозаику у стены, недалеко от гладиаторов. — Пришел час наградить победителей боев в честь Виналии Приория! — объявил распорядитель. Мастер поединков вскочил со своего места и нетерпеливым жестом подозвал тройку победителей. Гром, Дракон и Волк подошли к высокой ложе, но взгляда не подняли — стояли, чуть опустив голову в знак уважения к цезарю. Лира заиграла медленно, негромко. — Вы сражались достойно, — сказал цезарь Константин. — Вы покрыли славой себя и ваших мастеров, вы восславили Юпитера и меня. Гром, ты выиграл общий бой, ты первым получишь награду. Гром поклонился. — Проси со своими приятелями, чего хочешь, но не повторяйтесь, — усмехнулся правитель. — Скуке не место на моем пиру. — Хочу служить Империи в рядах легионеров, — твердо ответил Гром. — Хочу обагрить меч кровью ваших врагов, хочу славить Империю и Цезаря, как свободный человек. Константин глянул поверх головы Грома на мастера поединков, ожидая возражений. Их не последовало: Гром ходил у мастера в любимцах, ему всегда доставалось лучшее оружие, крепкие доспехи, теневая сторона арены и слабые соперники. При этом, насколько Волку было известно, ему не приходилось платить за эту помощь телом; старый и усатый, располневший мастер поединков относился к Грому исключительно по-отечески. — Тогда твоё желание исполнится, — кивнул Константин. — Коня, сбрую и снаряжение для нового похода тебе придется купить самому, но отныне ты — свободный гражданин Рима. Еще раз поклонившись, Гром отошел, уступив место Дракону. — Чего желаешь ты, второй из лучших? — Пять тысяч динарий, Великий Цезарь, — быстро ответил Дракон. — Многовато для крыс из гладиаторской ямы, — Константин прищурился. — Но слово мое — железно. Получишь две тысячи золотых македонских монет и две тысячи — серебряных греческих. Волк усмехнулся. Деньги можно было поменять на римские динарии в иудейском квартале, а если хорошо сторговаться, то получишь как раз пять тысяч динарий, тогда зачем это? Что за детское желание насолить своим гладиаторам, победителям к тому же? Что же ответить ему, Волку? Гром и Дракон уже выбрали лучшие ответы, а повторяться нельзя — цезарь так сказал. Что выбрать? Перед мысленным взором Волка появилась вилла у моря — с большими окнами и белыми стенами, виноградом на террасе. Персиковое дерево на заднем дворе. Но рабы не могут владеть имуществом, а Гром уже пожелал свободу. Да и на черта ему эта вилла, если подумать? — Каково твоё желание, боец? — спросил цезарь, обращаясь к Волку. — Познать любовь, Великий Цезарь, — брякнул он первое, что пришло в голову, уставший и раненый, — хочу руку и сердце рыжей танцовщицы. Волк не знал, есть ли какие-то привилегии у вдовы гладиатора, подозревал, что нет, но любая вдова имела больше прав, чем незамужняя девушка, к тому же рабыня в Доме Удовольствий. О семье он не думал, напротив, в его фантазиях гораздо чаще появлялись юноши, нежели девушки, но слова Дракона про человека с улыбкой не шли у Волка из головы. Смерть следовала за гладиаторами по пятам. Иногда на арене Волк слышал ее холодное дыхание позади себя. Может, из следующего поединка его вынесут на щите, а девушка зато будет вдовой гладиатора. — Птицы? — Константин поднял брови в искреннем удивлении. — Странное пожелание. Волк, да ведь свадьба невозможна. Птица, сними вуаль. Танцовщица, гордо выпрямив спину, подошла к высокой ложе. Каблуки простучали по мраморной плитке. Она откинула молочно-белую вуаль, и Волк увидел лицо — молодое, красивое лицо рыжеволосого юноши. — Сам видишь, боец, руку и сердце ты не получишь, — цезарь кивнул на Птицу. — Но ты можешь провести с ним ночь. Я даю на это свое позволение. В золотых глазах танцовщика полыхнул огонь, но ничем другим он своего негодования не выдал. Он оглядывал презрительно то Волка, то своего мастера, то цезаря. Казалось, секунда — и кинется, вопьется зубами в шею. Необычные желтые радужки придавали ему вид полубезумного разгневанного божества. — Нет, зачем, я вовсе не… — начал Волк, но Дракон из-за спины больно пихнул его мыском по икроножной мышце, приказывая молчать. Дракон прав, разборки при цезаре устраивать не стоило, иначе в следующем бою мастера за него не заступятся. Жизнь гладиатору сохраняла слава при дворе, а никак не верный меч и не личная отвага. Много он знал таких, отважных и благородных, погибших на арене. Их кровь ушла в песок, их имена унес ветер. — Благодарю, Великий Цезарь, — Волк поклонился. — Я не забуду вашей щедрости и милости ко мне. Отходя к приятелям, он чувствовал на себе прожигающий золотой взгляд, полный ненависти и бессилия. Пир продолжался.***
К полуночи его отвели в одну из дворцовых спален. Позолота на стенах, роспись на потолке, шелковое покрывало, свечи, деревца мирты и кипариса в небольших кадках, белоснежные пуховые подушки; он и во сне не мог представить такой роскоши. На столике у кровати стояла ваза с фруктами и кувшин с вином, а внизу — миска с водой для умывания, покрытая чистым полотенцем и бутылек розового масла. Полотенце он разорвал на лоскуты и с горем пополам перевязал рану на спине. Съел немного зернышек граната: мастер поединков говорил, что этот фрукт, как и говяжья печень, помогает восстановить здоровье после глубоких ран. Усталость вернулась, навалившись на него тяжелым грузом, глаза слипались. Волк лег на кровать поверх покрывала, отпил вина, чтобы крепче заснуть, и в этот момент услышал шаги в коридоре. Птица вошел, с грохотом захлопнув за собой дверь. Остановился на пороге, сложил руки на животе; шелковые рукава открывали бледные тонкие запястья и предплечья, покрытые мелкими веснушками. Волк не приметил их на пиру, но веснушки у Птицы были по всему лицу. Золотые глаза, тонкий нос и брови, поджатые узкие губы. Волосы он убрал назад, заколов резным гребешком. — О, — сонно пробормотал Волк. — Здравствуй… Птица, да? Танцовщик молча закатил глаза. Выпрямился, облизал губы. В его лице было что-то развязное, что-то… отстраненное. Танец, но без движений. Маска, которую не видно. — Я что-то не то сказал? — Волк медленно сел, стараясь не потревожить раны. — Да будет тебе известно, — начал он уничижительным тоном, — мне предлагали золото и жемчуга за одну только ночь. Так как ты думаешь, чему мне радоваться сейчас? Мнишь себя таким умелым любовником? Вот тебе и раз. Наглец, хоть и безумно красивый. — Ах, ну прости, что не дал тебе подороже себя продать, — с притворным сожалением ответил Волк. — Я, да будет тебе известно, смертельно устал, ранен и спать хочу, ты мне даром не сдался! Он сорвался на крик, и спину снова прострелило острой болью. Птица нахмурился. Волк заметил, как пошатнулась его уверенность и развязность. — Ты точно спать будешь? — Представь себе. Будешь пихаться — столкну на пол, мне мои раны дороже. Птица сделал несколько шагов вглубь комнаты. Волк наблюдал за ним из-под прикрытых век, и пропустил, должно быть, перемену, потому что к постели подошел совсем другой человек. С лица исчезла всякая дерзость, смылся с губ презрительный оскал. Глаза, только что полыхавшие золотой ненавистью, теперь смотрели со смущением и любопытством. Синие глаза. Синие, как сапфиры, как море, как небо. Красота юного лица никуда не исчезла, но она больше не была опасна. Не огонь, но сады по весне. — Прости меня, Волк, — сказал танцовщик. — Прости. Я думал… я испугался. У нас с этим очень строго, впрочем, теперь… — Всё в порядке, Птица. Я представляю, как ты разозлился. Я не мог объяснить раньше — сам понимаешь, на глазах у цезаря… — Зови меня Лисом, — попросил юноша, присаживаясь на кровать. — Когда мы наедине. Прости, я был груб, я не подумал, что и ты тоже жертва обстоятельств. Ты же хотел просить руки рыжей танцовщицы, а получил меня. — Я не разочарован, — признался Волк. — У меня болит всё тело, и я хочу спать, но я не разочарован, Лис, правда. Я не знал, какую награду попросить, и решил сделать добро хоть одной рабыне из Дома Удовольствий. Ну, вдовам гладиаторов же платят, когда муж погибает на арене? — Наверное, — Лис пожал плечами и откинул волосы назад. — Не узнавал. Ты сильно ранен? — Я перевязал самую опасную, на спине. Жалко будет испачкать эту перину кровью — она мягчайшая, попробуй! Никогда на такой не спал. Волк протянул руку, откинул покрывало с края и провел ладонью по белизне простыней. Лис последовал его примеру, и на середине постели их руки встретились. Танцовщик быстро убрал свою. — Пуховая. У нас в Доме — соломенные. — Давно ты там живешь? — вдруг спросил Волк. Теперь, когда Лис не пытался убить его взглядом, с ним было интересно и приятно разговаривать. Синие глаза смотрели, казалось, в самую душу, располагали делиться сокровенным. — Лет десять, наверное. Алтан, ну, то есть Гладиолус — еще дольше. Мне повезло, что он не уничтожил меня, опасаясь конкуренции, а научил всему. Если бы не он, думаю, я бы давно оказался на первом этаже. А там долго не живут. Волк понятливо кивнул. Гром говорил ему об этом разделении. — А ты помнишь свой прежний дом? Что было до гладиаторских ям? — Не помню, — сглотнул Волк. — Мне говорили, мать моя была из Колхиды, а может, и отец тоже. Но я не помню их — только Колизей и арену, с самого начала. А ты помнишь? — Помню, — Лис улыбнулся, его синие глаза влажно заблестели. — Я сын жреца и Верховной жрицы, из друидов. И ромейских богов мое сердце не приняло, и не примет, я знаю. Боги моего народа сильнее. Мудрее и могущественнее. Иногда мне снятся тайные знания, которые ждут меня на родной земле, за морями. — Ты хочешь туда вернуться? — Все мы чего-то хотим, — Лис поджал губы. — Сейчас меня другие беды тревожат. — Какие? — Волк сел поудобнее, чтобы не прижать шелковые рукава чужого белого одеяния. — Ну, те, что будут из-за тебя, — ответил Лис спокойно, не обвиняя. — Я же говорил, у нас с этим очень строго. Если ты хорошо танцуешь, то ты только танцуешь. Без исключений. Нам с Алтаном… с Гладиолусом удавалось балансировать — это не так уж просто, как ты думаешь. У мастера удовольствий угрозы — больнее кнута. — Без исключений, — догадался Волк, — значит, что цезарь разрушил эту границу своим «позволением»? Он очень старался подобрать слова так, чтобы не оскорбить юношу. Волк не жалел, что так благородно отказался от награды, нет, не жалел. Но Лис был очень красив, и мыслями гладиатор снова и снова возвращался к их разговору вначале. — Именно. Завтра весь двор будет смотреть на меня, как на великовозрастного катамита*, как на шл*ху. Хорошо, если только смотреть. — Действительно, за катамита тебя сложно принять. Тебе сколько, лет двадцать? — Двадцать два. Не смешно, кстати. Это не шутки, это конец моей карьеры, моих привилегий и моей неприкосновенности. — Прости, Лис, — тут же посерьезнел Волк. — Можешь сказать, что у нас ничего не было — это же правда будет? — А кому при дворе нужна правда? — Нет, ну скажи, что ты только танцевал, а как разделся, я тут же в штаны спустил. Как подросток, без единого касания, мне плевать, говори так, если хочешь. Лучше пусть меня считают плохим любовником, чем тебя — ну, ты понял. — Не думаю, что этому кто-то поверит, — заметил Лис, но больше не спорил. Волк задумался о том, что подобные рассказы повредят его популярности при дворе, но… Если смерти суждено забрать его, никакая слава не поможет, а перед Лисом он и так виноват — тот же не просил втягивать его во всё это. — Пора спать, — сказал танцовщик. Он вытащил гребень из волос, и те рассыпались красным золотом по плечам, затем, отвернувшись от Волка, снял шелковую накидку и расшитые серебром одежды персидского кроя, оставаясь в полупрозрачном ночном платье. Нырнул под одеяло, расположившись у самого края, развернулся спиной. Волк встал, чтобы потушить свечи и глотнуть еще вина. Раны ныли, но он не сомневался, что заснуть будет легко. Раздевшись до исподнего, он лег с другой стороны. Отвернуться не смог. Ночь была лунная, и серебристый свет выхватывал из темноты уголок плеча Лиса и его затылок, плясал на шелковом покрывале, шевелящемся от его тихого дыхания. — Волк? — едва слышно позвал танцовщик. — Да? — Спасибо. Волк протянул руку к нему, желая ободряюще погладить по хрупкому плечу, но в последний момент остановился. Замер так, в нескольких дюймах от его волос, вдохнул розовые духи. Отступил. Сложил руки под головой — чтобы больше никуда не тянулись.