Красиво жить не запретишь

Трубецкой сказал, что содержать яхту — дорого и непрактично. В некотором смысле это был разрыв шаблона. Кондратию раньше казалось, что с десятым заработанным миллионном человеку выдается золотая табличка «миллионер», вилла в Ницце и яхта. Ну, может быть, не буквально так. Но очень близко к этому. У Трубецкого не было ни золотой таблички, ни виллы в Ницце. Морские права предполагали, что хотя бы с последним пунктом он должен был угадать, но… — Где я ее держать-то буду, по-твоему? Жили бы мы хоть в Сочи, Кондраш. — В центре, — буркнул Рылеев, смущенный неожиданной нелепостью своего предположения. Кто же знал, кто же знал! Он ведь хотел как лучше. — Вот где «Аврора», там рядышком твою яхту пришвартовать и хорошо. — И туристов катать, ага, — ухмыльнулся Трубецкой. — Экскурсия по каналам, развод мостов. Пледы, бар на борту, живая музыка. Было сухо и безветренно. Может быть, потому, что они шли узкой улицей, а не широким проспектом, и дома закрывали от сквозняка и воды с обеих сторон. Трубецкой обнимал его за плечи, от этого в груди клубилось приятное уютное тепло. На словах про мосты Кондратий вдруг почувствовал острый приступ тоски. — Иногда прям жалеешь, что не турист. — В плане? — Ну, туристы в первую очередь мчат смотреть на мосты, а ты тут живешь всю жизнь и все «потом» и «успеется», ну и как-то оно не потом и не успевается. — Хочешь, посмотрим? — Да ладно, я просто сказал. — Рылеев отвел взгляд. Несколько секунд он боролся с собой — и проиграл. — Хочу. Трубецкой многозначительно хмыкнул и обнял его крепче. Рылеев заметил, как дернулся уголок его губ и заинтересованно сверкнули глаза. В принципе, он уже почти привык к тому, что Трубецкой оказался пропащим романтиком, вот тем самым, которые вырастают, видимо, на рыцарских романах и даже к тридцати пяти не смиряются с гибелью Андрея Болконского. (Рылеев с ней в глубине души тоже так и не смирился, несмотря на шесть лет на филфаке.) — Давай так, — изрек наконец Трубецкой спустя пару минут задумчивого молчания. Казалось, если прислушаться, можно уловить, как у него в голове вертятся шестеренки. — Часов в двенадцать — начале первого пришлю за тобой машину. Только одевайся потеплее. — Подштанники и шерстяные носки? — хихикнул Кондратий. — Если есть — да. Я не шучу, — очень серьезно кивнул Трубецкой. — Я не уверен, что у меня есть подштанники, носки точно есть. Больше ничего не скажешь? — Скажу. Будем смотреть мосты. — Это я понял. — Нет, больше ничего. — Ладно уж. Храни свои секреты. Кондратий показательно фыркнул и закатил глаза. Детский сад, конечно — так пытаться скрыть своё смущение. Уши горели страшно. Он никогда не считал себя — и совершенно точно не хотел быть — робким юношей с томным взглядом («и вот это вот все», как говорила Наташа), нет, Кондратий был абсолютно нормальным, у него и до Сергея были отношения, не очень удачные, но были. Он худо-бедно умел озвучивать, что его не устраивает. Слушать тоже со временем научился. Но — какая нелепая это была мысль, как по-идиотски он чувствовал себя, признавая: невыносимо трудно оказалось говорить о своих хотелках. Не потому, что он привык во всем себя ограничивать, упаси боже — Кондратий мог позволить себе поездку в другой город на пару дней, билет в театр, лишнюю кружку вкусного кофе в дорогой кофейне и позволял с завидной регулярностью, справедливо полагая, что творческая личность без этого загнется. Скорее, потому, что он привык баловать себя сам. И оказался совершенно не готов к тому, что это будет делать кто-то другой. А Трубецкой, казалось, получал садистское удовольствие, наблюдая за его внутренней борьбой, и с истинно русским упорством осуществлял свои старомодные джентльменские ухаживания. И, боже, Кондратию было бы проще, окажись они на третьем свидании в одной постели. Но романтическая трагикомедия продолжалась вторую неделю, а Трубецкой по-прежнему не спешил везти его к себе, только целовал на прощание так, что Кондратий, едва войдя в квартиру, мчался прямиком под горячий душ. — Может, он импотент? — предположила Полина, меланхолично подпиливая ноготочки. Рылеев тогда чуть не поперхнулся чаем, но не успел ответить — за него ответила Наташа: — Ну да. Или у него просто член маленький. — Ну, бизнес зато большой, — Полина глянула на нее исподлобья. — Кондраш, я бы на твоем месте сказала ему, что варианты есть всегда. Могу магазинчик подсказать, хочешь? — Вы мерзкие, — скривился Кондратий. — Не понимаю, почему я вообще с вами дружу. Он знал где-то глубоко внутри, что девочки шутят, что дело было, конечно, не в импотенции и не в размерах, в конце концов, Трубецкой как-то целовал его, приложив спиной к колонне у Казанского, и этого хватило, чтобы сделать все нужные выводы. Просто Кондратий не понимал. Это было… странно. Непривычно. Необъяснимо. Его хотели, не могли не знать, что это взаимно, но почему-то не спешили укладывать в постель. — А если все-таки маньяк? — предположил Саша Бестужев. — И ему просто надо убрать из подвала старые трупы. Все мажоры стремные. Помнишь, как к тебе НикСеменыч клинья подбивал… — Саш, — устало вздохнул Кондратий. — Скажи, что я неправ. — Ты неправ. НикСеменыч это делает каждый корпоратив, а каждый корпоратив он это делает потому, что нажирается, как свинья, прости господи. У него жена дома, он обычный латентный гей с кризисом среднего возраста. — Хорошо ты начальника за глаза опустил. — Уволят — подамся в содержанки, — раздраженно сказал Кондратий. — Утром йога и курсы французского, вечером опера и ресторан, а вы все сдохнете от зависти. Саша позеленел и очень правдоподобно изобразил рвоту. Как только земля носит этих отвратительных людей, называющих себя его коллегами? Время шло, а ответа на этот вопрос по-прежнему не было. Впрочем, шутки шутками, а сейчас проблема встала в полный рост, да еще и в неожиданном ракурсе. После милого ланча они разошлись по домам, Кондратий сладко проспал несколько часов, поднялся, когда уже начало смеркаться. Чуть ли не впервые за месяц набрал ванную, закинул подаренную Полиной бомбу, которая уныло лежала на полочке со дня рождения. Следом за бомбой пошли в ход прочие атрибуты красивой жизни. Где-то между маслом печально известной жожобы и оттиранием пяток чем-то вроде очень мягкой наждачки до Кондратия дошло, что организм отрабатывает очередной необъяснимый стресс. — Поня-ятно, — протянул он неожиданно сурово и вплеснул руками в воде так, что забрызгал сидящего на бортике Овидия. — И чего мы теперь психуем? — Мр-р-яу! — возмутился Овидий. «Ты дебил, хозяин», — было написано у него на лбу. Кондратий тяжело вздохнул: — Считаешь, что я дебил? Я тоже. Тоже считаю, что я дебил. Как думаешь, может, правда… да нет, бред все это. С другой стороны, может, через брюки мне показалось. Он протопал босиком до холодильника, оставляя за собой мокрые следы и придерживая рукой норовящее сползти полотенце. На всякий случай насыпал Овидию корма на сутки. Подумал, что можно бы написать ребятам, даже потянулся за телефоном, но с сожалением отдернул руку на полпути. Сейчас было четкое ощущение, во-первых, что это ничем ему не поможет, во-вторых — что интуиция права. Кондратий впервые пожалел об отсутствии в ящике брендового белья, выбрал самое приличное из того, что было, и пошел одеваться. Все речные причалы не очень холодной питерской ночью выглядят одинаково: с одной стороны у них толкаются катерочки на двадцать мест, с другой топчутся ожидающие своей очереди туристы. Там, куда его привезли, туристов не было, только какая-то парочка, сильно напоминающая местных. Трубецкой опередил его на долю секунды, дернув дверь снаружи. Он был одет неожиданно спортивно — джинсы, кроссовки, куртка с теплым воротником. Кондратий не припомнил, чтобы видел его до этого в куртке, но Трубецкому шло. С другой стороны, сложно было представить себе, что Трубецкому не пойдет. Они прошли под табличкой «Частный причал» и спустились на скользкую плавучую платформу, спрятанную под навесной крышей. На поблескивающей черной воде плавно покачивались два катера. Трубецкой совершенно естественным жестом отцепил ленту, перекрывающую выход на посадку, встал с краю, зацепив ногой сверкающий белый борт, подал Кондратию руку, и Кондратий не выдержал. — Ты же говорил, что это непрактично. Что про… ой. — Непрактично держать яхту, — Трубецкой поймал его за талию, на ходу поцеловал куда-то между ртом и щекой и усадил на расстеленный плед. — А это просто маленький катер. Я, кстати, и его изначально не собирался покупать. Пока Кондратий переваривал полученную информацию и обустраивался среди подушек, Трубецкой смотал трос и оттолкнулся ногой от причала. Катер развернулся носом по течению. С воды все смотрелось совсем иначе — дома выглядели больше и величественнее, мосты казались волшебными. Последний раз он катался, наверное, еще в школе. И тогда это было совсем иначе. — Почему передумал? — Я не передумал. — Трубецкой положил трос и пол и встал к штурвалу. — В какой-то момент купить стало проще, чем постоянно брать в аренду. А мне просто повезло, меня окружают очень хорошие люди, которые умеют делать подарки. — Я правильно понял, твои друзья подарили тебе катер? — Ну да. — Охуеть. — Я им так же сказал. Трубецкой тихо усмехнулся. Кондратий не услышал, но заметил, что у него характерно дрогнули плечи, и подумал, что у этого человека помимо старомодных ухаживаний есть еще одно интересное хобби — удивлять его. Ломать стереотипы, всплывающие откуда-то из глубины, не вписываться в общепринятые представления и карикатурные картинки. Каждый раз, когда начинало казаться, что сильнее влюбиться нельзя, что он уже и так по уши со всеми этими кактусами и розами, последним рядом, прогулками по крышам и смсками на ночь, Трубецкой выкидывал что-нибудь еще столь неожиданное и трогательное, что хотелось заверещать, радостно затопать ножками и грохнуться в счастливый обморок непосредственно на месте. Неудивительно, что собственный мозг клинило, а Овидий считал его дебилом. Трубецкой, видимо, прочитал его мысли и решил добить. — Там в сумке для тебя термос и еда, покопайся, может, что понравится. — Ты точно существуешь? — пробормотал Кондратий. — Может, я в коме и мне все это снится… — Тогда я тоже в коме, — негромко сказал Сергей, и на это ответить было нечего — слова просто закончились, просто встали поперёк горла, просто отказались складываться в цельные фразы. Кондратий открутил крышку. Из термоса пахнуло кофе и коньяком, но больше кофе; от глотка внутри разлился приятный жар — от макушки до кончиков пальцев. Они прошли под десятком мостов, оставляя позади неповоротливые экскурсионные катера, и (Кондратий понял сначала по усилившемуся ветру, уже потом по переменившемуся пейзажу) оказались в Неве. За красотой практически не чувствовалось холода. По Дворцовому сновали туда-обратно машины, а в машинах кто-то каждую минуту радовался, что успел. Вокруг блестело, сверкало и шумело. Люди танцевали на палубах, люди облепили набережные с обеих сторон и казались отсюда — продолжением чёрных волн. Просто поразительно, и не лень ведь им было, и не холодно, или каждый из них был — на какую-то сотую долю, как они, влюбленным, как в первый раз? Кондратий встал, обнял себя руками, удерживая плед. Опрометчиво было делать выводы за двоих. Но как же хотелось. Движение по мосту прекратилось. Сергей пропустил его вперед, обнял одной рукой за талию, и Кондратий вцепился в нее, теплую даже сквозь две перчатки. — Ну когда уже… — Три минуты. — Трубецкой устроил подбородок у него на плече. — Уже две. Кондратий покосился на его часы. Обычные часы, минималистичные. На металлическом браслете из пластин. И смотрятся очень просто, больше практично, чем пафосно. — Минута. Трубецкой улыбнулся — Кондратий почувствовал это, потому что улыбкой Трубецкой прижался к его щеке. Улыбка стала медленно сужаться, пока не собралась в поцелуй, поцелуй плавно переместился с щеки к губам, и длился ровно столько, чтобы со всех сторон от них все пришло в необычайное оживление. Это было, наверное, немного глупо — или даже наивно — но совершенно точно не имело никакого значения, потому что он оставался поэтом, а поэтам позволительно иногда поддаваться таким порывам. Особенно если они много лет не видели ничего подобного. Или потому, что давно не были так беззаветно и беспамятно влюблены. Половинки моста замерли в воздухе, образовав характерную незамкнутую арку, знакомую по множеству однотипных открыток. Ни одна открытка не способна была этого передать. — Не замерз пока? — Вообще нет, — Кондратий тряхнул головой. — Отлично. Если развернемся сейчас, домчим до Троицкого раньше всего этого турфлота. — В тебе спит ночной стрит-рейсер. — Кто тебе сказал, что он спит. — Трубецкой оскалился, улыбаясь. Было в этой его улыбке что-то невыносимо заразительное. А в оскале — азартное и веселое. — Поведешь? — Я? — Кондратий вскинул брови. — Ты. — А это… — Никто не узнает. Я помогу. Давай? Трубецкой подмигнул ему и разулыбался еще шире, когда Кондратий, недолго посомневавшись, все-таки взялся за штурвал. — Новичкам везет? — Ты у меня просто талантливый. Тебе везет всегда. Держись, газуем. — Он плавно потянул на себя рычаг, катер толкнуло вперед, нос прорезал бездонную воду. Кондратий охнул и стиснул пальцы, Трубецкой успокаивающе накрыл его руки своими: — Выкручивай вправо. Вот, молодец. Ускоримся... Ветер в лицо вмиг перестал казаться холодным. Маленькое судно летело вперед сквозь черноту, усеянную огнями, в окружении других, маленьких и побольше. Трубецкой успевал нажимать какие-то кнопки, поправлять курс и при этом обнимать его, и Кондратий чувствовал себя — частью чего-то большего. Таким же свободным и счастливым, как все вокруг.