Красиво жить не запретишь

Сергей пожалел, что не поцеловал его, когда пришлось одним днем экстренно метнуться в Москву. Может, и хорошо, что пришлось: четыре часа в «Сапсане» туда он провел за чтением легкой фантастической книжки и фоновыми мыслями о предстоящей нервотрепке, четыре часа в «Сапсане» обратно — вспоминал их с Кондрашей свидание. Тогда и понял, что, оказывается, жалеет. Можно было. Вот когда привез Кондрашу обратно и вышел проводить до двери — можно было сделать шаг и еще полшага навстречу, погладить по щеке, доверительно заглянуть в глаза… Словом, устроить все, как в тех фильмах, про которые Муравьев считает, что любит их только сам Трубецкой. За вечер они выяснили, что Кондраша Рылеев такие фильмы тоже любит, поэтому Муравьев мог засунуть свой сарказм куда ему будет угодно. Нет, получилось, на самом деле, тоже хорошо. Он проводил Кондратия до парадной, они постояли еще немного на улице, оба явно не хотели расходиться, но время было действительно позднее. Трубецкой на прощание взял его за руки, а Кондратий очаровательно рассмеялся на какую-то не особо удачную его шутку и исчез за тяжелой железной дверью. Трубецкой оставался во дворе, пока в окошке на одном из верхних этажей не вспыхнул свет, и еще некоторое время после, и только потом поехал домой. Дома немного выпил, посмотрел театральную афишу на следующие пару недель и с чувством полного удовлетворения лег спать. На выходные у Кондраши уже были планы, Трубецкой был уверен, что в следующий раз они увидятся в понедельник, но не случилось. Вместо традиционных утренних булочек из рук в руки пакет и стакан с кофе поехали к Кондраше Рылееву домой на целых два часа раньше обычного — когда он позвонил сказать спасибо, голос у него был ужасно сонный, но радостный, а Трубецкой уже созерцал из окна Московский вокзал, ожидая отправления. В течение дня Кондраша несколько раз ненавязчиво спрашивал, как дела и как продвигаются переговоры, и насколько редкими и осторожными были его сообщения, настолько же сильно Сергей хотел бы провести этот день рядом с ним, а не в обществе кучки законсервированных в своем микромире душнил. Он вернулся уже за полночь. Город встретил его темнотой и прохладой. До дома от вокзала можно было при желании добраться минут за пятнадцать-двадцать, лечь спать до часу, если не предаваться алкоголизму и пустым мечтаниям. На следующий день железно надо было поехать в офис, без вариантов — Трубецкой уже собирался вызвать такси, но что-то остановило его: пообещав себе ограничиться короткой прогулкой на ночь, он убрал телефон и пошел пешком. Что ноги несут его в противоположном от дома направлении, он осознал минут через сорок. И только потому, что начали мерзнуть уши: усталость не чувствовалась совсем, погода благоволила, ветра не было, и так можно было идти, не замечая пройденных километров, хоть до границы с Финляндией. Финляндии в зоне видимости, ясное дело, не наблюдалось. Зато наблюдались смутно знакомые дома — он не бывал здесь часто, чтобы знать каждый угол, но что-то отзывалось. Как будто вот тут надо пройти еще двести метров, до конца квартала, а там свернуть налево, и упрешься в нужный дом. Двушке на отшибе Кондраша Рылеев предпочел крохотную студию поближе к цивилизации, и Сергей его отлично понимал. Он бы и сам, наверное, сделал так же, если бы пришлось выбирать из двух зол меньшее, но свой балкон с видом, как на открытке, сердцу был дороже. Вывод напрашивался вполне конкретный. Трубецкой сбавил шаг, но траектории движения не изменил. А чего менять? Все равно это уже будет быстрее, чем ехать домой. И разумнее, чем свернуть вон в тот маленький полуподвальный бар… Можно было, конечно, спросить совета у Ани. Как это у нормальных людей бывает? У нормальных, которые строят отношения сразу надолго, когда учиться еще не кажется зазорным, потому что вам обоим едва за двадцать. С другой стороны, у Муравьева с Мишкой получилось точно наоборот. Вот и гадай теперь. Рылеев взял трубку после пары гудков, и у него был на удивление бодрый голос. — Алло? — Привет, Кондраш. — Привет. Он как будто даже не удивился. Трубецкой с опаской посмотрел наверх, но разглядеть отсюда, был ли кто-то в окне, все равно не представлялось возможным. — Не разбудил? — Не. Работаю. Большой проект, приходится, домой брать. — Извини, что оторвал. — Да ничего. — Он закопошился, зашуршал какими-то бумажками — наверное, вылезал из-за стола. Это представилось очень четко, как будто Трубецкой уже сотню раз видел, как он вылезает из-за стола, прижав телефон плечом к уху, и топает с пустой кружкой к чайнику. — Надо иногда останавливаться. Поздно уже. — Второй час. — А ты? Как съездил? — Плохо. Но успешно, — хмыкнул Трубецкой. — Это как посмотреть. Слушай, Кондраш… — Слушаю. — Я даже не знаю, как сказать. — Скажи как есть. — Да ясное дело. Я не знаю, как тебе сказать как есть. — (Захотелось отвесить себе воображаемый подзатыльник. И заодно пинок дать под одно место — мямлишь хуже пятиклассника, Трубецкой!) — Не спрашивай, как это вышло, но я тут стою под твоим окном. И если каким-то образом ты хо… У Кондраши Рылеева очень хорошо получалось его удивлять. Он ответил так быстро, что Трубецкой не понял, было это сказано вслух или только подумано: — Да! — Да? — повторил он тупо, не в силах сдержать улыбку. Почему-то он думал, что будет труднее. А оказалось... Кондраша, видимо, сам осознал свой порыв и добавил уже тише и спокойнее: — Очень хочу. Я весь день… ну... — Я тоже, — договорил за него Трубецкой. Все внутри пело, уши перестали мерзнуть. В бар больше не хотелось, домой — тем более. — Тоже весь день о тебе думал. Жду. Чтобы собраться и выйти, ему потребовалось три минуты — Трубецкой не засекал, хуже, он проверял экран каждые несколько секунд, как будто это могло ускорить время. Все-таки Миша прав, время — это социальный конструкт. Иначе как объяснить, что его так мало, когда опаздываешь, и так много, когда ждешь? Видимо, Кондраша Рылеев считал так же. Трубецкой поймал его на бегу, растрепанного, трогательно-помятого — из-под пальто выглядывали белые в голубую полоску штаны и кроссовки с развязанными шнурками, заткнутыми по бокам, все это чудовищно не сочеталось между собой и было при этом — самым красивым, что только можно вообразить. Может быть, даже настолько, что воображать Трубецкой не решился бы. Трех минут оказалось ничтожно мало, чтобы придумать, что теперь говорить, и он решил не говорить вовсе. Под расстегнутым пальто Рылеев был теплым, горячим, очаровательно стройным, а вот руки у него оказались цепкие, сильные, хоть и тонкие, как полагается человеку, живущему в мире слов, смыслов и подтекстов — даже если этот мир был на пробу не совсем таким, каким Трубецкой его себе представлял. Он замер только на секунду, на миг, будто проверял, не передумает ли, а потом позволил целовать себя и сам схватился за него так, что стало понятно: ждал не меньше. И, может быть, тоже жалел. Трубецкой никогда не считал поцелуй, даже без любви, бесполезным обменом слюнями, как любил говорить Пестель, пока не встретил будущую жену, но разница все-таки была огромной — а еще без любви не хотелось стоять потом долго-долго в обнимку, прижав чужую голову к своему плечу, гладить по волосам, а второй рукой — пальцами поясницу, почти неосознанно приподнимая край хлопковой тонкой рубашки. С Кондрашей хотелось. И хотелось, чтобы он зарывался носом в шею, размотав его шарф, и щекотал ресницами — откуда только у него были такие ресницы, откуда вообще он взялся — такой и почему это было вдруг так нечеловечески важно? Да какая, впрочем, разница. — Поехали куда-нибудь, — пробормотал Трубецкой, целуя его в макушку. — В бар. И на набережную. Хочешь? Это было заведомо гиблое предложение — Кондратию утром на работу и, видимо, он с головой в каком-то важном заказе, и вряд ли на этой неделе им вообще удастся куда-то сходить. Он мог поддаться романтическому порыву и махнуть рукой на свои завтрашние дела, «разберемся на месте» и «я не для того сам себе начальство, чтобы», но требовать того же — нет, разумеется, Трубецкой от него и не требовал. Просто останавливать себя, поймавшего эту волну, было поздно. И бесполезно. И не хотелось. Не тогда, когда он вдруг чувствовал себя живее всех живых. — Хочу, — неожиданно твердо сказал Кондратий, снова разбивая в пух и прах все его предположения, снова удивляя — как удивлял всегда. Удивлял уже тем, что столько времени бегал от него, не позволяя приблизиться ни на шаг, а теперь вдруг упал ему в руки — вот так весь, целиком, со всеми не умещающимися в голове мыслями и безжалостными дедлайнами, с умилительно прекрасными русыми завитками волос и белыми пальцами, которые хотелось… Впрочем, почему только хотелось? Трубецкой медленно опустил руку, нашел его ладонь и поднес к губам. Кондратий смешно округлил глаза и ахнул, но это быстро сменилось улыбкой. В душе распускалось волшебное, одно из лучших в мире ощущений — ощущение того, что все правильно. Все именно так, как и должно быть.