***
Нервно постукивавшая по асфальту нога Ренегата замирает. Мысли спутываются окончательно, и вот уже на листке с быстро накиданными заметками появляются выведенные дрожащей рукой чернильно-синие слова: «когда-то моему прадеду здесь случилось поселиться, я хотел, я мечтал здесь кем угодно родиться…». Сначала Андрей Ренегата и не заметил даже, будучи погружённым в разглядывание воды. Леонтьев был как-то странно возбуждён, едва ли глазами не вращал, пару раз порывался что-то сказать, но сразу умолкал и утыкался в скомканный, перечёркнутый тысячу раз листок бумаги. Леонтьев не хочет к себе домой. Дома он смог бы спокойно поработать, ещё раз всё переписать, подумать — но от мысли, что там никого, сводит челюсть. Даже его котёнка — потому что он попросил соседку пока подержать её у себя — нет. Князю, в отличие от Ренегата, осень нравится. Саша никогда не любил это время. Уж больно оно мокрое, противное, чересчур угнетающее. Характерами они не сошлись. На улице похолодало, промозглый ветер гонял жёлтые листья по старому асфальту. Ренегат регулярно жаловался Князю на неприятный холодок по коже, вечно запотевающие очки и сильные ливни. Небо сияет багровым закатом, отражается в реке. Тёмный переулок около музыкального училища пестрит потрепавшимися от дождей и времени цветастыми афишами, наклеенными на каждый сантиметр стены в несколько слоёв. Князев сидит у самой кромки воды, как заворожённый, любуется оттенками природы. Для Князя осень — это брат-близнец, они слишком похожи, слишком одинаковы. Выпрямившись и разогнув спину, только теперь он ощутил накопленную за день усталость и натруженные руки. Леонтьев прикрывает глаза, облокотившись на деревянную спинку скамейки и вытягивает ноги вперёд. Князев морщит нос и расправляет плечи. Сложенный пиджак лежит в другой руке мужчины, как и сумка. Ренегат глядит в пустоту, пока Андрей смотрел куда-то на его лицо и думал. В голове вырисовывается знакомое лицо с густой шевелюрой, серьёзно смотрящее выражение этого лица, и руки, держащие сигарету и подносящие её к губам. Затяжка. Густые тёмные брови были нахмурены, что придало лицу едва ли не агрессивное выражение. «Ты слишком много говоришь, тебе стоит перестать. Ему это неинтересно», — проносилось в голове Леонтьева раз за разом, когда он снова принимал жалкую попытку заговорить с Князем. В этот день Леонтьев по приходу домой немного дольше прокручивал ключ в замочной скважине. И это незначительное изменение нескольких символов в общем коде задело барабанные перепонки Андрея, за год выучивший привычки Саши наизусть. В воздухе отдалённо раздавался неприятный тихий шум — словно где-то вдали на последнем издыхании жужжала пчела. Шаги Леонтьева в тот день звучали не так, как обычно — он ступал более робко и подольше топтался у самого порога. И тяготящий психологически полумрак, стоящий в комнате, липкой паутиной страха окутывал израненную душу Леонтьева. Он ни слова не выдал — лишь медленно прошёлся мимо Князя в свою комнату и заперся до утра. Тёмная ночь стала опускаться на город, постепенно окутывая все своим мраком. Солнце уже зашло, отдавая своё место яркой луне. — «Иногда ты меня прямо пугаешь, Саша…», — Леонтьев шепчет себе под нос недавние слова Князева, попутно задыхаясь в своих беспричинных слезах. — «Тебе стоит слезть с наркотиков, Саша», — Леонтьев хватает шариковую ручку в пальцы, едва слышит шорохи в квартире. Делает быстрые пометки в блокноте, черкает на полях пару палочек. Вслушивается в чужое дыхание за дверью, эхо по тёмной просторной квартире, подсвечивающаяся этой ночью лишь несколькими лампами. Он скользит пальцами по собственному кадыку, чуть запрокинув голову назад. Почти не моргает. В их квартире стояло фортепиано. Каждый вечер Князев садился за свободный инструмент и начинал играть. Тонкие длинные пальцы касались клавиш, и словно в лёгком танце они переплетались меж собой. Музыка, разлетающаяся по всему девятиэтажному зданию во время долгой игры пианиста, могла заставить даже самого скупого на отрицательные чувства человека ощутить внутри себя какое-то странное покалывание, либо животный страх, словно музыка проходила внутрь души и начинала скрестись ногтями в двери. Тук-тук, есть кто дома? Мерцала лампочка, наполняя пространство желтым тусклым светом. Леонтьев действительно боялся Андрея. Когда тот чересчур близко и вдумчиво рассматривал его, не моргая, когда хватался ледяными ладонями за шею, пока лицо расплывалось в ласковой улыбке. Саша действительно боялся его, когда влажный язык мучительно медленно скользил по горлу, обводил кадык. В темноте он не видел, но чувствовал, как на нём смыкаются острые, как бритва, зубы — Саша боялся его, когда он был рядом. Жёсткие поцелуи, не дарящие совершенно ничего, кроме бесконечной боли. Губы кровоточат, искусаны. Неровные когти скребут грудную клетку — непонятно, снаружи или изнутри, потому что чувства всегда обманывают. Тяжелее всего приходилось по ночам. Днями можно было ещё хохриться, забивать расписание кучей дел, растягивать их, которые было необходимо сделать «ещё вчера». Попытка загрузить тело до такого состояния, чтобы постепенно засыпать ещё до падения в кровать. Он не может заснуть. Когда он почувствовал, что ему в шею Князь дышит, то он зажмурил глаза, и его сердце заколотилось быстрее. Такое холодное дыхание, которое пробирало до мурашек, до дрожи в теле. В настоящее время очень многие говорят о том, что внешняя красота — всего лишь оболочка, ничего более, но сами же на неё и летят, как мотыльки на лучик света. Вот и Леонтьев на свою голову повёлся на голубоглазого блондина, который казался таким светлым, добрым и приветливым парнем, что аж не верилось поначалу. Не зря. Князев раньше был ранимым и тихим, с нестабильной психикой. Дети его частенько били, издевались, и Андрей всё сильнее замыкался в своём мирке фантазий. Три часа четырнадцать минут. Ровно три часа четырнадцать минут. Дверь напротив тихонько открывается. Ровно в три часа четырнадцать минут, как в числе «пи». Со временем Леонтьев не реагирует на прикосновения, не реагирует на слова Андрея, даже практически не моргает, когда Князев рядом. С потолка, исчерченного трещинами — текло. Капли грузно дробились о пол, звук их падения отдавался в ушах противным звоном. В доме было тихо, но Леонтьев зацепился взглядом за несоответствие. Ключ от комнаты лежал на полу перед дверью. И именно его неровный блик и заставил его напрячься. Ренегат не желал покидать собственную комнату даже после очередного извещения из университета, в котором его давно грозили исключить, если пары продолжат также игнорироваться. Скрипучая тишина, к которой Леонтьев прислушался сквозь гул громкого сердцебиения, не давала покоя. В кромешной тьме Леонтьев не видит Князя, но чувствует его рваное дыхание со спины. — Сашенька, почему ты снова не ужинал со мной? — мерзкая любезность, пропитавшая бархат чужого голоса, закапала в уши, щекоча и обжигая что-то внутри. Андрей легко гладит его по спине, пальцами проводит по затылку, зарывается в волосы, которые ненароком запутывает сильнее. Он не умеет дарить ласку, он не умеет быть нежным и аккуратным. Ренегат оставался недвижен. Он уставился в серый потолок, на котором отражалась тени от голых деревьев с улицы, когда вторая ее половина плавно перетекала на стену. Ветви за окном шатались под напором ветра. — Сашенька, пожалуйста, не молчи. Почему ты боишься меня? Князев мученически проводит пальцем по незажившей ранке на щеке Ренегата, что вызывает у него тихий писк. Андрей улыбается, но взгляд остаётся пуст. Мраморная, неестественно белая кожа приковывала взгляд Князя. Он коснулся ключиц, выглядывающих из-под футболки. Признаться Ренегату самому себе во влюблённости было невероятно трудно, но факт остаётся фактом: он в Андрея был влюблён, окончательно, бесповоротно. Но боялся. Боялся смотреть в запрограммированные пустотой глаза, касаться его, жить вместе. Когда Ренегат всё-таки выбирался из дома на репетиции со своей группой, Паша, Яков, Поручик, Куликов… Все видели, что что-то происходит. Ренегат был бледен, исхудал, как десять лет тому назад, и перепуган. Всю аранжировку песен полностью скинули на обязанности Якова. Чаще всего приходилось репетировать без Леонтьева. Саша молчал. — Я люблю тебя, — чужие пальцы до боли впиваются в плечи и сильнее прижимают, ненормально горячие сухие губы накрывают его рот. Леонтьев не сопротивляется, хватка Андрея оказывается железной. Парень целует с каким-то зверским напором, до крови кусая губы Ренегата, и последний чувствует в поцелуе её привкус, когда, наконец, со слабым стоном приоткрывает рот. Кажется, что открыть глаза невозможно, но на самом деле — этого просто не хочется. Он не хочет видеть ничего вокруг. Он боится того, что может явиться ему, как только тяжелые веки распахнутся. — Сашенька, открой глаза. Сашенька. Открой. Глаза. Леонтьев зажмуривается и распахивает веки. Нервно постукивавшая по асфальту нога Ренегата замирает. Мысли спутываются окончательно, и вот уже на листке с быстро накиданными заметками появляются выведенные дрожащей рукой чернильно-синие слова: «но только через много дюжин лет я смог малой каплей в твою воду влиться…». Сначала Андрей Ренегата и не заметил даже, будучи погружённым в разглядывание воды. Леонтьев был как-то странно возбуждён, едва ли глазами не вращал, пару раз порывался что-то сказать, но сразу умолкал и утыкался в скомканный, перечёркнутый тысячу раз листок бумаги. Леонтьев хочет к себе домой. Дома он смог бы спокойно поработать, ещё раз всё переписать, подумать — но от мысли, что там никого, сводит челюсть. Даже его котёнка — потому что он попросил соседку пока подержать её у себя — нет…***