...зовут меня края, что гибнут и горят.

Страх — самое естественное чувство для всех ныне живущих. Он всегда стоит за твоим плечом, прячется в смазанных тенях сумерек, сдавливает грудную клетку, как только до разума доходит, что что-то пошло не так. Этот разговор с Бруммом завязался, когда неприлично любопытный аккордеонист только примкнул к Труппе. Гримм, задумчиво разглядывая подаренную им же маску на чужом лице, думает о том, что чрезмерное любопытство сложно назвать хорошими манерами — однако Брумму на тот момент было интересно все: откуда он, Гримм, взялся, как появилась Труппа, почему именно Пламя и… — Мастер, — подает голос он; чего у музыканта не отнять — так это того, что он всегда предельно вежлив и осторожен. — Да? — А Труппу изгоняли когда-нибудь? Гримм застывает — но только на мгновение, переваривая вопрос; а после — начинает смеяться, и непонимание Брумма чувствуется даже из-за идеально белой каплевидной фарфоровой маски. В некотором смысле, все это даже забавно… — Как ты думаешь, Брумм, — переводит дух Гримм, — можно ли избавиться от страха? — Ну, — задумывается он, — наверное. Многие жуки в моей деревне были воинами — у них было оружие, и они бесстрашно бросались на врага, рискуя собственной жизнью… Я разок видел их в бою: не похоже, чтобы они чего-то боялись. Гримм качает головой почти укоризненно, как недовольный преподаватель, всем своим видом говорящий «это никуда не годится». — Идем, — он отворачивается и жестом просит Брумма следовать за ним. — Зачем? — Посмотришь кое-что. Когти быстро вспарывают ткань реальности; Король Кошмара в голове у Гримма уже понял, что тот собирается сделать — и теперь неодобрительно молчал; но только до тех пор, как Маэстро поставил тонкую черную гладкую-гладкую ногу на пол кошмарного измерения. — Живым здесь не место, Гримм. — и в голосе хрипотца. — Это плохая идея. — Кто еще, как не дитя Труппы, должен знать, — он ухмыляется, отвечая мысленно, — что представляет из себя страх? Просветления достигают, исследуя тьму. — Боюсь, этой тьмы он может не вынести. — Король хмурится, и Маэстро почти в самом деле видит его в бордовой прорехе. — Тебе что, совсем не жаль этого смертного? — Если не вынесет, — Гримм пожимает плечами и протягивает Брумму руку; тот смотрит на нее так, будто ему самоубийство или яда выпить предложили, — бытие в Труппе он не вынесет и подавно. Знаешь, осуждение, гонения, откровенная ненависть… Все это гораздо хуже любого дурного сна. Брумм! Идем. — Вы… приглашаете меня? — Брумм, кажется, чуть аккордеон не выронил. — Туда? Я-я… — Быстрее, — недовольно отзывается Мастер, — я не смогу удерживать врата вечно. …В алом нутре Кошмара Гримм расправляет плечи так, будто он у себя дома. Здесь сумрачно — пространство до краев заливает густой, как старые чернила, сумрак цвета заката и крови, — и душно, почти жарко. — Ад к-кромешный, — комментирует Брум ошалело. Маэстро фыркает: — Ад не считается адом, — он ухмыляется, назидательно жестикулируя когтистым пальцем, — если тебе нравится, как он горит. Он поправляет плащ, поводит плечами и ступает куда-то в алую тьму. Брумм, загнанно оглядываясь по сторонам, на негнущихся ногах следует за ним — и от него пахнет какой-то липкой жутью. — Итак, все нормальные живые чего-нибудь боятся, — менторским тоном начинает Гримм на ходу, даже не удостаивая своего спутника взглядом, — они боятся болезней, старости, вреда и быть беспомощными… Здесь нет никого, кроме него, Брумма и квинтэссенции чудовищности; и если для Гримма она — жизнь и воздух, то на музыканта эффект оказывает весьма удручающий. — …отвержения, холода, боли, — Гримм ловит одну из взметнувшихся в воздух искр и тушит ее в пальцах, — одиночества… Тебе знакомо это, друг мой? — он глядит через плечо и щурится на подмастерье. — Д-да, Мастер, — с трудом выдавливает из себя аккордеонист, прижимая к себе инструмент плотнее, будто он — какая-никакая, но моральная поддержка, — вы забрали меня из, ну… вы сами помните. Гримм, конечно же, помнит. Помнит чужое чрезмерное любопытство и захудалый циркачишко, сиротливо притулившийся на окраине города, всеми забытый и перебивающийся редкими представлениями. Гримм тогда, опасно ухмыльнувшись, без особого труда устроил настоящий аншлаг — казалось, весь город пришел посмотреть на диковинного чужеземца в черно-красном, у ног которого огонь послушно ложится, как собака у ног хозяина; и там же Гримм встретил Брумма — замызганного и худого до невозможности, жившего впроголодь на чем придется. — Ты говорил про воинов, — он отодвигает портьеру, и наконец перед ними открывается темный зал, освещаемый мистическим бордовым свечением; в уши врезается равномерный «тук-тук», «тук-тук». — Э-это…? — Брумм не осмеливается продолжать. — Да, Сердце слышно отовсюду, — Гримм глубоко вздыхает и раскидывает руки: — Ты говорил о том, что воины бесстрашны… Но так ли это? На мгновение все заволакивает розовато-алым пудровым дымом; Брумм закашливается и теряет Маэстро из виду, а когда находит — обнаруживает его стоящим возле постели какого-то неизвестного жука. — Как я уже говорил, — Гримм расправляет когти, — ничему живому на этом свете не чужд страх. Взгляни на этого, — он прячет руки под плащ и кивает на спящего. — Он нас не услышит? — Нет, мы даже не в самом деле у него, — Мастер щурится, — но смотри: что ему снится? Брумм наклоняется — и видит; видит резню, капающий из ран ихор, слышит крики, слезы, клич, звон клинков, чувствует запах земли, гемолимфы и пыли, ощущает разъедающую сознание острую боль и чувствует его. Страх. Дикий, животный страх смерти. — Тот, кто говорит, что бесстрашен — лжец. — менторский тон Гримма он слышит как будто бы издалека. — Все живое на этом свете, насколько бы тупо и примитивно оно не было, боится хотя бы ее. — Страх смерти, — Брумм, словно очнувшись, поднимает голову на Маэстро, — страх перестать существовать. — Абсолютно верно, мой юный друг, — Гримм улыбается — жутко, зубасто, — и чуть наклоняет голову, — все живое боится смерти. — А… вы? Вопрос, кажется, попал в самое яблочко; Гримм угловато дергается едва заметно — медлит с ответом, — а после отвечает глухо: — И даже я, как сосуд Кошмара, не исключение. — Вы же неспособны умереть. Чего вам бояться? — Неспособен, но тем не менее, я умираю, — он закрывает глаза и усмехается; как Брумму кажется, с горечью, — каждый раз проходя через смерть во имя возрождения. — он понижает голос: — И, если тебе интересно, умирать даже в сотый раз так же больно и страшно, как в первый. Это было правдой. Смерть — это то, к чему невозможно привыкнуть по определению: Гримм за свою длинную жизнь умирал десятки, сотни раз — и каждый раз, проваливаясь в густую черноту беспамятства, где-то в глубине души почти паникует. Привычно, безнадежно, не делая бесполезных попыток цепляться за ускользающую из искалеченного тела жизнь — но паникует, как и все живое. — Избавиться от страха невозможно, — выныривая из размышлений, говорит Мастер рассеянно, — в отличие от Грез, Кошмару подвластны все. Ну или почти все. Встречал я как-то жука… — он одергивает себя, сбрасывая с себя задумчивость. — Который был неспособен бояться. — То есть? — О-о-о, этот жук — имени не назову, запамятовал, да и неважно это, — был наемником. — Гримм закладывает руки за спину. — И, кроме всего прочего, редкостным психопатом. Мы поспорили, что я смогу его напугать, и из спортивного интереса я ввел его в такие видения, — Гримм, удаляясь куда-то в багровую черноту (постель воина сразу же тонет в темноте) и кивком головы предлагая Брумму следовать за ним, хмыкает, — от которых у нормальных живых сердце останавливалось от ужаса… — А он что? — осторожно любопытствует аккордеонист; рядом с Маэстро ему, видимо, спокойнее (хоть какое-то знакомое лицо в чужой, агрессивной, зловещей реальности). — А он и усом не повел. — Гримм пожимает плечами. — Как это возможно? — Брумм в замешательстве семенит рядом. — Это же… ну… противоестественно. — Не поверишь, мой юный друг! — Маэстро ухмыляется. — Я задал себе точно такой же вопрос! Короче говоря, я тогда проспорил, но эта история еще долго не давала мне покоя, пока, — он многозначительно воздевает когтистый палец к потолку, — один придворный лекарь одного моего знакомого короля… — Знакомого короля… — эхом повторяет Брумм с усмешкой себе под нос. — Какой широкий у вас круг знакомых, однако… — А то, — Гримм усмехается, — так вот, я спросил этого лекаря, как такое возможно — и выяснилось, что существуют болезни, при которых жуки становятся неспособны испытывать страх в принципе. Это многое обьясняет… Впрочем, такие хвори — огромная редкость, — он пожимает плечами: — Поэтому мне просто не повезло с партнером по пари, скажем так. — Ясно, — вздыхает Брумм, — а с Фонарями что? — В смысле, — Гримм мазнул по нему взглядом. — Ну, то, что они нужны нам, чтобы быстро пересекать большие расстояния, я знаю, — он трет затылок (если это можно назвать затылком). — а вот как они появляются, мне невдомек. Помните, в одной из деревень Фонарь срубили? — Допустим, — Маэстро хмурится, — порчу чужого имущества тяжело назвать хорошими манерами… — Да, но на следующее утро он стоял там снова! Пусть и потухший. Мастер усмехается: — Уж не думаешь ли ты, что творение Кошмара можно заставить исчезнуть, просто помахав топором? Фонари — чудесное изобретение, но они прорастают сами там, где есть или скоро будет для них почва… — Проще говоря, где скоро что-то случится или уже случилось? — Да, около того. — он неопределенно качает рукой. — Чтобы извести Фонарь, мало просто его срубить. Придется для начала изничтожить почву. Нет, конечно, чем сильнее его повредят, тем медленнее он вернется… — Гримм задумывается. — Впрочем, ущерб для дела в таком случае все равно несущественнен, мы просто временно потеряем опорную точку в странствиях. А вот если с Дитя что-нибудь случится… — То что? — намекает Брумм. — То, боюсь, — Мастер раздумывает с пару секунд — говорить или нет, — и отвечает: — С Ритуалом будет не все гладко… …После этот разговор забылся: утонул в быту, кочевках, сгорел в Пламени, заглушился аплодисментами публики. Гримм, как всегда, срывал аншлаги, вместе с Труппой гонял фанатиков, считающих их порождением преисподней — и вот, теперь, спустя, кажется, целую вечность, под ногами — сухая почва мертвого королевства. — Мастер! Маэстро! Гримм, еле соображающий от холода, оборачивается на вскрик резко: так, что жалостливо хрустнула шея: — Что такое? — тон Святой ему не нравится, но ничего не попишешь. Выглядит термит и впрямь возбужденной, настолько, что едва не трещит без остановки. Маэстро успокаивает ее жестом: — Что стряслось, Святая, — его тон, кажется, действует на нее отрезвляюще. Она одергивает себя, стукает клешнями друг о друга и, сделав глубокий вдох, в стандартной своей отрывистой манере выдает одно слово, от которого у Гримма что-то почти болезненно сжимается в груди: — Брумм. Пауза. Маэстро смотрит на нее, не мигая. — Продолжай, — велит он после секундной паузы. — Пустышка. Помните? Белый, столько чужих запахов и свой — горький. Неживая горечь. — Святая стрекочет. — И Брумм носит этот запах. — Что «с ним»? — Я не стукачка. Предательство — плохо. Кляузничать — плохо. Но это, — она снова стрекочет, дергая клешнями, — это хуже. Мастер, мы в беде. Горечь. Сталь. Плохой запах, плохой… — Успокойся. Это от Брумма? — уточняет Гримм неестественно ровным голосом. — Да. Боюсь, стоит ждать саботажа. «…Саботаж? Вздор!» — чуть не выпалил Гримм с едким смешком — и тут осознал, что начинает смутно беспокоиться. Перспектива непризрачная, да и основания и впрямь были: Пустышка как-то не спешил продолжать исполнение просьбы Мастера, а более молчаливый, чем обычно, аккордеонист либо днями напролет наигрывал что-то незамысловатое на своей гармошке, либо слонялся по шатру туда-сюда (Гримм запретил отсвечивать лишний раз, чтобы не шугать и без того зашуганных местных), либо молча наблюдал за его, Гримма, хлопотами. А вчера вообще исчез куда-то на ночь глядя, и вернулся только под утро — безукоризненно чистый, но паутину на его посохе-факеле Гримм все равно не упустил. Наивно полагать, что от взора Маэстро что-то может ускользнуть. — …Я понял тебя, Святая. — говорит он глухо, выныривая из собственных невеселых размышлений. — Ступай. Мне… нужно подумать. Когда термит послушно исчезает в глубинах коридоров, Гримм нарезает пару кругов по собственным покоям и наконец присаживается на какой-то тюк, приспособленный как импровизированное кресло. Хорошенькое дельце: если на посохе паутина, значит, музыкант вчера был в Гнезде — больше в таком количестве даже в самых отдаленных коридорах подземелий взять ее негде. Святая с ее божественным нюхом сказала, что на Брумме запах Призрака. Сопоставив эти два факта, нетрудно догадаться, как они связаны: музыкант и Призрак определенно встречались, и встречались не в шатре, а в Гнезде. Зачем? Брумм хочет помочь маленькому рыцарю со взваленной на него ношей? Как любезно — только вот Маэстро собственным грифелем отметил на карте безмолвной пустышки Черва, где разыскать так необходимое ему и Дитя Пламя. И Гримм отлично помнит, что Глубинного гнезда там не было. — Брумм, молчаливый Брумм… — тянет он себе под нос, постукивая коготками по колену. — Что же ты задумал… Мастера! — повышает Гримм голос и рывком поднимается на ноги: — Найдите мне Призрака и нашего аккордеониста и приведите их сюда! — скрыть напряжение получается, но плохо; высунувшиеся из-за портьер средние духи Труппы, впрочем, только выпялились на это черными глазами без зрачков и тут же умелись исполнять поручение. Гримм провожает их взглядом, снова нервно постукивает коготками по бедру и задним умом, каким-то глубинным чутьем, почти интуитивно понимает: они не успеют. (Призрак в пещере подле Фонаря с неживой четкостью взмахивает клинком.) А после в грудную клетку ввинчивается адская до мушек в глазах — БОЛЬ. Гримм, ошалевший, едва не падает на колени, как стоял; в мыслях колотится одно слово: «Дитя». Плевать на Фонарь! Дитя, немощное, хрупкое, захлебывается собственной темной кровью и корчится в предсмертной судороге, рассеченное гвоздем Сосуда и обезглавленное, чтобы наверняка; а то, что кажется, будто рассыпается на куски в огне не тонкая ножка и узорная чаша Фонаря, а сам Гримм — мелочь! Живо всплыл в памяти разговор из далекого прошлого: «…ущерб от потери Фонаря не так существеннен. А вот если с Дитя что-нибудь случится — боюсь, с Ритуалом будет не все гладко…» «Идиот! — думает Гримм, пытаясь отдышаться и садясь на полу (руки дрожат и перед глазами все плывет), с какой-то бессильной злостью — то ли на себя, за то, что так опрометчиво дал прямо в руки информацию не тому жуку, то ли на Брумма, посмевшего предать его, Сердце и Ритуал. — Так-то ты платишь по счетам тому, кто спас тебя от голодной смерти?!» Так вот в чем таилась погибель этого Ритуала: в тихом омуте, оказывается, водятся черти… Хороший план, Брумм! Встреться с Пустышкой, и пусть его руками будет разрушен Фонарь и умерщвлено Дитя, ведь Труппа, кроме Гримма, закономерно бессильна что-либо с этими выражениями Кошмара сделать, так как и Дитя, и Фонарь — плоть от плоти той же, что и они все! (А вредить своему богу даже так — не пристало…) Гримм тихо болезненно смеется, закрывая лицо рукой. Браво, браво! Превосходный эндшпиль за черных! Чудесно разыгранная партия, Брумм почти провел самого Маэстро: ты очнулся, Гримм, но тогда, когда уже слишком поздно что-либо предпринимать. Убить Дитя… Уничтожить Фонарь… Дитя корчится в последней судороге — и обмякает безвольным трупиком, быстро занимающимся и тлеющим. Фонарь исчезает, рассыпается сотнями меленьких тлеющих головешек; теряя силу, вскоре исчезают и они. Боль затухает. Гримм чувствует — и не может поверить. Не может отдышаться. …Когда Брумм возвращается в шатер, на пороге его уже ждет Маэстро. — Ты ничего не хочешь мне сказать? — хмуро цедит Мастер. Брумм, замерев, как сломанная игрушка, поднимает на него непонимающий взгляд, на дне которого плещется потаенный страх: — М-маэстро? Что-то случилось? — и Гримм, слушая это, чувствует, как быстро свирепеет; предатель, а еще и выделывается! — Значит, ничего не хочешь мне сказать. — заключает он очень мрачно. — Хорошо… Выброшенная вперед рука; пола плаща резво сгребает музыканта в охапку. Аккордеон с коротким «стоном» падает на пол. Брумм, ни жив ни мертв от страха, повисает в хватке, как безвольная игрушка; Гримм, не церемонясь и не удостаивая его и взглядом, в абсолютной тишине утаскивает незадачливого саботажника во мрак коридоров шатра, едва не волоча по полу. Мрачные ученики провожают их боязливыми взглядами сотен глаз из-за портьер. «Поразительно! — стиснув пасть, мысленно обращается он к Королю — о, его, взбешенного и взвинченного, Гримм сейчас чувствует отлично, очень хорошо, лучше, чем когда-либо. — Неслыханная наглость! Сорвать Ритуал! Подговорить носителя убить Дитя!» «УБЕЙ ПРЕДАТЕЛЯ» — врывается в голову односложный ответ, скорее даже приговор, болезненно выжженный в темени подсознания алым. И у Гримма нет причин не согласиться. «Всех, кто пытается помешать Ритуалу, — сказал он сам когда-то, стоя над испуганным до беспамятства работорговцем, — ждет только одно. Смерть». И Брумм — увы и ах, не исключение из этого правила. В главном зале Гримм бесцеремонно бросает Брумма на пол, как мешок с картошкой — и сверлит взглядом, в котором бушует боль и ненависть напополам с непониманием. Щелчок пальцами. Все входы-выходы со сцены заблокировались. — …Ты какого дьявола, — когда тишина становится абсолютной, начинает Гримм, багровой страшной тенью с полыхающими глазницами нависая над Бруммом, который ни жив ни мертв от такого зрелища, и шипит почти по-змеиному, — убил Дитя? — В-в смысле? — Брумм пытается подняться и цепляется за свой посох так, будто это способно его спасти, а Гримм с трудом сдерживает холодное (свое и Его) бешенство. — Вы же знаете… Мы неспособны… — «В смысле», значит, — недобро цедит он, — «в смысле» у него… Вот уж не знал, что ты держишь меня за идиота! — Я не понимаю, о чем вы! — Брумм повышает голос, но Гримм, вырывая посох из его рук и отбрасывая его в сторону (угли из чаши алыми брызгами рассыпались по полу, но тут же погасли по воле присутствующего Короля), не дает ему договорить: — Ты не понимаешь? — Маэстро неумолимо наступает, нависая, как жуткая тень из ночного кошмара, а и Брумм сжимается в комок, вжимая и без того короткую шею в плечи. — Ну так давай я объясню! Только что ты, — он, наклонившись, тыкает когтистым пальцем в ходящую ходуном грудь музыканта, — был в Воющих утесах вместе с Призраком. И только что Пустышка отрубил Дитя голову по твоему настоянию, — Гримм мрачнеет сильнее и смотрит глаза в глаза, как хищник, готовящийся к броску, — а после вы сожгли Фонарь ко всем чертям! И ты еще спрашиваешь?! Повисает выразительная тишина. Слышно только, как тихонько покачиваются на слабом сквозняке светильники и как не может отдышаться Брумм. Гримм сверлит его взглядом, полным не то презрения, не то отвращения, не то ненависти, не то всего вместе. — …Почему. — наконец, говорит он низко. — Что п-почему… — Брумм неуверенно и шатко поднимается на ноги. — В глаза мне смотри. Я хочу знать, — членораздельно говорит Гримм вполголоса, и музыкант с трудом осмеливается заглянуть Маэстро в очи; он все так же смотрит на него, не мигая, — почему ты это сделал. — Вы не поймете… — начинает мямлить он, но его перебивают: — Я не спрашивал, пойму я или нет! — прикрикивает Гримм взвинченно. — Я сказал, что хочу знать, почему ты решил, что можешь предать меня, Короля, Сердце, сорвать Ритуал и заставить меня медленно умирать из-за твоей прихоти. — и цедит: — Я жду. Пауза. Брумм мнется — а после выпаливает: — Вы… Я…! Мастер, нам здесь не место! Наш «алый урожай», — его голос слабеет, — оскверняет это королевство… — Глупец! — отрезает Гримм, выпрямляясь. — Мы лишь собираем то, что уже лежит в руинах. Эта земля умерла, и умерла давно. — Я… — И поверь мне, — Маэстро дергает полу плаща, — наш Ритуал во много раз безопаснее для и без того мертвого королевства, о котором ты так печешься, чем бушующий здесь гнев свергнутой богини в лице чумы! — Тем не менее, наше присутствие оскверняет его покой, — Брумм упрямо настаивает, а Гримм, смотря на него, судорожно пытается понять: откуда в этом маленьком, похожем на плюшевую игрушку создании взялось столько спеси? — И ты не придумал ничего лучше, чем сорвать Ритуал? — спрашивает он едко. — Вы бы никогда меня не послушали! — Ты и не пытался поговорить! — Гримм разводит руками и тут же трет мнимую переносицу. — Ты хоть понимаешь, на что вообще подписал и меня, и Труппу этой выходкой? — На свободу! — горячо заявляет Брумм, а Гримм от этого заявления чуть воздухом не давится: — На ч т о? — Мастер щурится и возмущенно вскидывается. — Ты себя вообще слышишь? Все члены Труппы избрали этот путь по своему желанию, и ты в том числе — от чего ты там собрался их всех освобождать? От жизни не впроголодь? От наличия жилища? От дела? От бессмертия? — Но тем не менее, мы все — лишь ноты в очень старой песне. Мы лишь сосуды для Пламени, но… — аккордеонист заминается. — Были ли мы всегда пусты? Гримму надоело слушать пустые и лживые оправдания; в мгновение ока он оказывается прямо перед Бруммом — и бритвенно острые когти входят в стык маски и лица. — Я-я.! — Ты предал меня и Труппу. — голос Гримма осел; музыкант вздрагивает и, чуть ссутулившись, пытается прижать маску обратно к лицу, но Мастер непреклонен: — Ты лишил Сердце и меня Пламени. — Я хотел…! — голос музыканта захлебывается. — Из чистых побуждений, я-я…! — Оправдывайся перед Сердцем, а не передо мной. — и когти дергают фарфор на себя. Брумм тут же рухнул на колени, дрожа, как в лихорадке, и закрывая то, что раньше было лицом, руками — сквозь его коротенькие пальцы пробивается, уходя, как песок или дым от потухшего огня, Пламя: — П-пожалуйста! Мастер, я был вам вере…! — он задыхается, а Гримм пугающе безучастно и мрачно взирает на это сверху вниз, темной багровой фигурой высясь в сумраке шатра. В когтях его — бесполезная теперь маска: Брумм судорожно тянет к ней руку, пытается дотянуться, но тщетно. — Мне не нужны лживые слова. — Маэстро сжимает маску в кулаке до характерного хруста — из трещин брызгают алые искры: — Прощай, мой друг. — и с силой сминает ее в кулаке. Хруст, звон, захлебнувшийся вздох, скрип светильников, крик агонии — все слилось в один последний, заключительный аккорд этой большой трагедии маленького существа. Когда все стихает, Гримм стоит истуканом еще с минуту, а после, едва духи Труппы осмеливаются опасливо высунуть в зал свой любопытный нос, поднимает на них взгляд и говорит очень уставше: — Унесите это прочь из Шатра. — и, дернув плечом, пропадает из виду в облаке пудрово-алого дыма. Наутро в Грязьмуте будут гадать, куда за одну ночь делась вся пестрая чужеземная братия, и кто этот странный, будто ссохшийся жук с ручками-ножками тонкими, как палочки, и с затертой гармошкой, наигрывающий одну и ту же мелодию без конца и на все вопросы ответствующий с блаженной улыбкой, что прибыл издалека, но откуда — не помнит. — …Словно где-то вдали я потерял что-то важное, — рассеянно говорит Нимм, сидя на скамейке и смотря куда-то в сторону Перевала Короля; Пустышка в ответ на это только воззрился на него черными и пустыми провалами глазниц, — о чём уже забыл. Как будто тоскуешь по тому, чего и не было… Зачем я прибыл сюда? Сколько же я прошёл, чтобы забыть, откуда родом… И только два живых создания в этом мире будут знать на эти вопросы ответы. И оба из них об этих ответах будут бесконечно долго молчать.