...зовут меня края, что гибнут и горят.

— Здравствуйте, Ваше Высочество. Гримм склоняется в галантном поклоне по привычке: он знает, что король в любом случае простит ему нарушение этикета. — Гримм! — тот неожиданно радушно поднимается с трона. — Сам Маэстро собственной персоной! Чем обязан визиту, старый друг? — Цель визита у нас всегда одинаковая, — вкрадчиво отвечает Гримм, чуть наклоняя рогатую голову, — так что вопрос риторический. — Насколько долгим был ваш путь на этот раз? — Пять ран и восемь углей, Ваше Высочество, — отвечает Маэстро с ухмылкой, — если прямо так уж любопытствовать. — Не меняешься, — король смеется и машет рукой, — все такой же острый на язык и непроницаемый. — Это часть моего имиджа. — он тихонько смеется в ответ. — Но ближе к делу, довольно интерлюдий: вы звали меня? Я и так собирался заглянуть, но ваш посыльный опередил меня письмом раньше. — Ах да, — он жестом просит его следовать за ним, — у меня к тебе… дело. — Что за дело? — Не здесь же, — укоризненно отвечает король, — идем, сейчас расскажу. …Короля звали Пауль фон Фогельвейде, и он был монарх во всех смыслах: и в смысле короны на голове, и в смысле видовой принадлежности крыльев за спиной. Из особых достижений Пауля можно отдельно отметить то, что он — один из немногих, на предмет кого Гримм хотя бы временами не испытывает ужасной и убийственной скуки смертной. Что поделать, если любой артист любит тех, кто умеет ценить искусство? Да и кроме всего прочего, Адалард — очень неплохое местечко для тех, кому хочется эстетики и покоя, и у кого при этом нет аллергии на пыльцу. Бабочки же. Хрупкие. Нежные. Они медленно идут по длинной замковой галерее, и два хвоста плащей волочатся вслед за ними: тонкий, на одно плечо, расшитый каким-то сложным растительным узором — Пауля, плотный цвета крови с сажей — Гримма. Он невольно заглядывается на витражи в огромных сводчатых окнах, отбрасывающих сетку разноцветных бликов на пол. — Итак, чем обязан? — говорит он, когда они выходят в оранжерею; тут душно и сладко пахнет чем-то цветочным. — У меня есть дочь, — Пауль присаживается в плетеное кресло и жестом предлагает Гримму сделать то же самое, — ее нужно, скажем так… сопроводить. Повисает обтекаемая тишина. — В смысле? — не понял Маэстро, опускаясь в кресло напротив; разговор начал принимать интересные обороты. — Я так похож на охранника? — Обожди с выводами, сначала дослушай. Дело вот в чем: этой особе, — король вздыхает так, будто сошел со страниц какой-нибудь трагедии, где он играл главную роль, — вздумалось стать вольной артисткой… — он закатывает глаза, впрочем, из-за того, что у всех бабочек они совершенно черные, это почти не заметно. — И? — Гримм, перебивая, все еще не понимает, каким образом он примешан к этой ситуации. — И что? У вас в государстве весьма и весьма развитая система образования, в чем трудности ей постигать премудрости актерского мастерства в учи… — Она не хочет в театральный, — обрывает его Пауль мрачно, — в том и проблема. Ей нужна «романтика большой дороги», видите ли, мол, училище — это не по-настоящему! — на лице бабочки отразилась такая боль, что будь Гримм голоден — не сдержался бы, обратил в Пламя и забрал. А после он говорит то, от чего Маэстро едва воздухом не давится: — Я к чему это… Поучи ее, а? Просьба определенно была сумасбродной. — Гувернером я еще не был, — не преминул съязвить Гримм. — Нет, ты не понял. Она уже дважды пыталась сбежать из дома. Дважды! Третьего раза мое немолодое сердце не вынесет, я все-таки давно уже не мальчик. Возьми ее в подмастерья, а? — Пауль встает и прохаживается туда-сюда. — Насмотрится вашей «романтики», рано или поздно хлебнет сполна, выхватит… и проблема решится сама собой, а? Гримм, кажется, подавился. По меньшей мере, звук, который он издал, похож был именно на это. — …Ее? В Труппу? — он откашливается и утирает зубастую «пасть» сухой черной кистью, а после спрашивает прямо, без обиняков: — Я глубочайше извиняюсь, но Вы в своем уме? — Вполне. — В таком случае, у вас крайне странные способы избавиться от наследницы. — Гримм, — Пауль качает головой, — помилуй, что ты такое говоришь. — А что? Это вполне равносильно убийству. Вы хоть немного представляете, что ее вообще ожидает? — Гримм входит в роль и начинает трагично загибать когтистые пальцы: — Тяжелый физический труд, огромные дороги, иногда — голод, иногда — жажда, ненависть живых — притом просто за факт твоего существования… — Не трудись, я хорошо представляю себе, чем живет ваша Труппа, — хмыкает Пауль, обрасывая Гримма взглядом, — раз уж ее Мастер сидит сейчас прямо передо мной. «Сильное заявление для изнеженного дворцовой жизнью создания, не ступавшего за границу своих земель ни шагу, — не сказал Маэстро, щурясь на правителя снизу вверх, — Труппа живет Сердцем, а его природу до конца не понимаю даже я, а ведь я его — и Короля — сосуд. Но ты вряд ли это осознаёшь… — рубиновые щелки его глаз становятся уже. — Золотой ты наш мальчик» — Что ж, в таком случае я глубочайше соболезную вашей дочери, ибо вы на редкость безответственный папаша, — Гримм глубоко вздыхает и наконец одним толчком поднимается с кресла: — То, о чем вы говорите — чушь и вздор. Абсолютно исключено. — отрезает он, небрежно жестикулируя. — Более чем очевидно, что ни нянчить чад, чьими бы они ни были, ни участвовать в этих ваших дворцовых интригах, ни вести эту вашу совершенно неприспособленную к кочевой жизни девчонку к потенциальной смерти я не стану. — Гримм мрачнеет. — За сим полагаю вопрос исчерпанным. Я сказал. — Я заплачу, сколько нужно. — хмуро отзывается Пауль. Хороший универсальный аргумент: деньги Труппе и впрямь пригодились бы — нужно закупить провизию и кое-где починить шатры. — …Я сказал «нет». — Гримм остается непреклонен. — Можете не поднимать цену: никакие богатства не изменят моего решения. — он уже собирается уходить, как Фогельвейде, видимо, совсем отчаявшись, преграждает ему путь, как какой-то мальчишка, и говорит тяжело: — Гримм, — и зыркает снизу вверх, — ты мне должен. Ауч. Гримм, замирая, скривился под маской так, будто его заставили сожрать лимон без сахара: а вот это определенно был удар ниже пояса. Действительно должен, почему — другой вопрос и другая история, но сам факт… Ай-ай-ай, Фогельвейде, ай-ай-ай, каков подлец. И не стыдно тебе вести такую грязную игру? — …Напомните мне, — Мастер обреченно вздыхает, поднимая глаза к стеклянному потолку, на котором играют солнечные зайчики, — почему я не могу вам отказать? — Потому что ты мне должен, — повторяет Пауль, — а Маэстро Труппы всегда держит слово, поэтому оно так дорого стоит. — Да, точно… — Гримм проводит когтистой рукой вниз по маске, трагично вздыхает и полным невыразимого страдания голосом спрашивает, обреченно выдыхая: — Ладно! Где ваша мелочь?

***

— Мира! — зовет Фогельвейде, проходя в комнату. — Мира, поздоровайся с нашим гостем! — Папа? — отзывается нежный голосок из-за ширмы, за которой кто-то шебуршится. — Ох… Прошу прощения, подождите несколько секунд! Я быстро! — Опять наряжалась, — бурчит себе под нос Пауль, а Гримм только тихонько хмыкает, прикрывая глаза. Очаровательная привычка, с которой в Труппе придется распрощаться. Когда из-за сложно расшитой ширмы показывается хрупкое воздушное существо с изящными крыльями цвета такого, какого обычно бывает небо перед рассветом где-нибудь в поле, когда кусачий утренний холод первых заморозков, серебрящий жухлую траву инеем, продирает до костей, Гримм невольно чувствует, как в груди нежно-болезненно сжимается уголь-сердце. — А вот и я, — смеется она, поправляя пояс на платье, и Маэстро поднимает голову, — кто с тобой та… — уже собираясь склониться в положенном этикетом реверансе, Мирабель наконец видит Гримма — и обмирает. — Маэстро Мрачной труппы Гримм. — склоняется в фирменном четко выверенном поклоне он. — Рад знакомству. — Мира? — осторожно трогает за плечо оцепеневшую не то от ужаса, не то от восторга дочь, одергивает ее Фогельвейде. — Все хорошо? — А? — она рывком приходит в себя, сбрасывая оцепенение. — А, прошу прощения, я… растерялась, если честно, этот чужеземец… Простите! Я-я Мирабелла, — бабочка дерганно и торопливо склоняется в реверансе, — добро пожаловать. — Что ж, — у короля, кажется, отлегло, что в обморок от избытка чувств дочурка падать не собирается, — смотрю, вы нашли общий язык, — он отворачивается и раньше, чем Гримм успевает запротестовать, роняет: — Пожалуй, оставлю вас наедине. — и хлопает дверью покоев: зазвенели стекляшки ее витражной вставки. Кажется, все будет немного сложнее, чем Гримм себе представлял. — …Каков подлец. — заключает Маэстро, смотря королю вслед еще пару секунд. — А вы правда Маэстро Мрачной труппы? — чуть привыкнув к соседству с ним, начинает Мирабелла. — Правда. — односложно отзывается он, хотя, положа руку на сердце (Король не даст соврать), очень хотелось ответить «нет, игрушечный». — О ней столько слухов ходит. Вы настоящая легенда. — Это всего лишь чужие слова, которые не имеют значения — пожалуй, только молодняку да дуракам они придают храбрости. — Маэстро остается холоден, дергая плечом и хмурясь. — Но ближе к делу: зачем ты позвала меня, маленькая бабочка? — Я не маленькая, — тут же с готовностью обиделась Мира, — если вам интересно, мне уже почти двадцать лун. — Честно говоря, не особо. К тому же, боюсь, сути вопроса это не меняет. — с той же интонацией, не двигаясь с места, отвечает Гримм, не сводя с нее глаз. — Что тебе от меня нужно? Получилось как-то подчеркнуто сухо — пожалуй, суше, чем ему того хотелось бы. Принцесса ожидаемо замялась — но только на мгновение: — Хочу стать вашей ученицей. Гримм позволил себе подпустить на маску улыбку — слабую, уголком зубастой пасти. Улыбку-предупреждение для неразумного ребенка. — Боюсь, — с привычной безупречной вежливостью в голосе, — это невозможно. — Это еще почему? — «ну, началось» — мысленно закатывает глаза Маэстро. Странно, что Король все еще не заинтересовался всей этой мизансценой — комедия положений пока получается довольно неплохая. «Как бы она не превратилась в трагикомедию после и в трагедию в заключительном акте…» — думает он мрачно. — Мы — странствующая труппа. Жить в постоянном движении куда тяжелее, чем тебе кажется, а ты слаба и привыкла к дворцовому комфорту, — без обиняков констатирует он, пожимая сухонькими плечами, — кроме того, ты не привыкла выносить ни голод, ни жажду. Скорее всего, в Труппе твой век будет краток: ты просто не переживешь дороги. — Я хочу рискнуть, — она сжимает кулаки, — и готова на жертвы. — Сильные слова для той, что наверняка никогда не покидала пределов дворца дольше, чем на час… Позволь поинтересоваться: что же ты называешь «жертвой»? — интересуется Маэстро не без ехидства, обходя ее и медленно направляясь к окну в противоположной от входа стене, параллельно без особого энтузиазма осматривая комнату. Типичное девчачье царство: горы подушек, огромная мягкая кровать с балдахином, столик с какими-то женскими штучками… Ему никто не отвечает. — Это был не риторический вопрос, — Гримм чуть полуоборачивается и жестикулирует когтистой дланью, — я жду, что ты ответишь за слова, что ты себе позволила, маленькая бабочка. Готова ли ты пожертвовать, например, своими играми и чаепитиями в этом саду? — он раздвигает тюль и скучающим взглядом обрасывает сад внизу, тут же оборачиваясь на немо стоящую принцессу. — Своими служанками, готовыми выполнить любую твою прихоть? Сном на своей мягкой постели? В лучшем случае спать придется на каких-нибудь тюках с мягким реквизитом. Не переломишься ли ты пополам от тяжести, которую на тебя взвалит то, о чем ты просишь? — Как-нибудь приноровлюсь. — с мрачной решимостью отзывается Мирабелла из-за его спины. — К тому же в этом мире нет никого, кто родился бы с привычкой ко всему вышеперечисленному. Гримм щурится, как недовольный кот. А она и впрямь не понимает. — А мне вот думается, что если тебя прямо сейчас выбросить на улицу с пустыми руками без гроша в кармане… — он философски смотрит куда-то в пустоту. — Скорее всего, ты не протянешь и трех суток. — Да будто кто-нибудь из ваших прихвостней проживет! — не выдержала наконец она. — Вполне, вполне, — Гримм хмыкает, предаваясь воспоминаниям о чем-то, — однажды одному из наших пришлось около года жить на улице — но это уже другая история… Так или иначе, он в совершенном порядке, а у нас теперь есть связной в тамошнем подполье… — он отряхивает руки и ухмыляется. — Так что боюсь, в своих выводах ты неправа, о юная и неосмотрительная глупышка, никак не могущая понять, что мир — это очень страшное и опасное место, о котором ты ничего не знаешь. — Мне воспринимать это, как оскорбление? — Называй констатацию факта, как тебе заблагорассудится, но как говорил один мой знакомый — весьма талантливый поэт, к слову, — «роза все же пахнет розой», — он делает замысловатый жест рукой, — «хоть розой назови ее, хоть нет». — Вы очень грубый гость, — хмурится она, но Гримм и ухом не ведет (хотя бы потому, что их у него нет): — Что ж, в свою очередь, — он пожимает плечами и чуть наклоняется вперед, щуря глаза-щелочки, на дне которых танцует нехороший огонек, — ты — очень слабая наследница. — Говоря честно, я не очень понимаю, — она задохнулась от возмущения, — как мои навыки и физические способности… — …Или их полное отсутствие… — …Имеют отношение к тому, что я хочу стать актрисой, а вы — ведете себя, — Мирабелла почти сорвалась на крик, — как совершенный нахал! Гримм застывает изваянием — а она только тяжело дышит, сама же страшась того, что только что сказала. Проходит еще с десяток секунд в молчании, прежде чем Маэстро усмехается сам себе — и, сунув когтистые длани под плащ, разворачивается на месте и направляется к дверям: — Что ж, на этом полагаю разговор оконченным. А теперь, Ваше Величество, — он открывает дверь, — я ухожу. — Как? К-куда? — по-дурацки спрашивает она, оцепеневшая и совершенно сбитая с толку. — Полагаю, — он отворачивается, все еще придерживая створку, — что это не твое дело. — Очень даже мое! — Мирабелла скрещивает лапки на груди и насупливается. — Не забывайте, что вы находитесь в моем дворце и в моей комнате! — Ну, допустим, этот дворец не твой, а твоего отца… — Я его дочь. — Это все еще не имеет никакого значения. — Гримм толкает дверь, чтобы она открылась до конца и ее не нужно было держать. — И раз ты против, — он глядит на нее через плечо и роняет неожиданно жестко и холодно, щурясь: — Что ж, тогда попробуй меня остановить?