...зовут меня края, что гибнут и горят.

Гримм, если честно, уже начал думать о том, что от всей этой истории получилось благополучно отвертеться. Даже думать забыл и про Мирабеллу, и про ее папашу — по факту, он сдержал слово, а то, что после их разговора тет-а-тет маленькая бабочка, судя по всему, не стала упорствовать — что ж! Тем лучше для нее и нервов ее бедной маменьки, которая точно душу бы праотцам отдала, узнай, что дочурка подалась в странствующую труппу, да какую!.. — Маэстро, — скрипит Святая, возясь с тушью у зеркала в его гримерке. — Да? — отзывается Мастер откуда-то сзади, из сумрака, полулежа на кипе чего-то мягкого, сваленного в угол. Представление окончилось уже почти час назад, а он все не находит в себе сил подняться с нагретого местечка — впрочем, учитывая свинцовую усталость и то, как гудит голова и ноги, можно позволить себе и такие вольности. — Та кроха. — термит оборачивается и щурит единственный зрячий глаз; Гримм лениво смотрит на нее из-под полуприкрытых век — его глаза от этого больше похожи на горизонтальные алые щелки. — Что с ней? — Живет и здравствует, — отмахивается он, закрывая глаза обратно: а он-то уже успел подумать, будто спросить вознамерились что-то и правда важное, — коль та мизансцена сложилась бы иначе… — Гримм усмехается, но как-то невесело. — Боюсь, мы бы уже были далеко отсюда… Он потягивается, с тяжким вздохом неохотно поднимается на ноги и расправляет полу собственного извечного плаща. Святая, наконец домучившись со своим марафетом (и как только умудряется так ровно подводить глаза, не имея ни пальцев, ни рук в привычном понимании?), тут же шустро уступает хозяину место у зеркала, и Гримм опускается на импровизированный пуфик перед ним: у стекла пляшет, дергаясь от случайного движения воздуха рядом, подозрительно багровая свеча в плошке. Пламя, бросая невнятные дрожащие тени на стены, скрадывает форму у предметов — и у самого Гримма, смотрящего на огонек и в полумраке почти сливающегося с багровой тьмой собственного местообитания. — Послушай, Святая, — спустя минуту или две молчания неожиданно спрашивает он, не оборачиваясь на нее, замершую в полутьме за его спиной, — будь любезна, удовлетвори мое любопытство… — Да, Мастер? — Святая, кажется, не понимает, а Гримм, вглядываясь куда-то в пламя и цепляя его с фитиля на тонкие черные пальцы, спрашивает то, что она меньше всего ожидала услышать: — Если бы сюжетная перипетия каким-либо образом сейчас позволила бы нам вернуться в прошлое, — Маэстро оборачивается, и Святая едва осознанно подбирается под его взглядом, — ты бы изменила свое решение? — О чем вы, Мастер? — она дергает усиком, чуть наклоняя голову и прижимая клешни к груди. Гримм, задумавшись о чем-то, гоняет огонек свечи по пальцам — и поднимает голову на нее: — С точки зрения нынешней тебя ты бы приняла мое предложение? Святая смотрит на Гримма единственным зрячим глазом не мигая. Долго, почти минуту. Гримм наблюдает за ней несколько рассеянно, и мысли медленно и неохотно ворочаются в его голове. — Да. Приняла бы. — наконец роняет Святая. — И тебе совсем не жаль своего прошлого? — Маэстро превратился в подобие живого истукана с огнем в руках. — Совсем не жаль, что ты никогда не сможешь даже попытаться вернуться к своим корням? — он отворачивается. — Узнать, откуда ты родом, чья в тебе кровь, из какой ты земли… — Совсем. Корни? Не помню, не знаю, — Святая, кажется, морщится, и Гримм хорошо понимает, почему, — не хочу знать. Продали, предали… Большое дерево, гнилые корни. Не хочу. Незачем. — А вот смертные говорят, что не знать своих корней и прошлого — значит не иметь будущего. — Мастер задумчиво возвращает свечной огонек на место. — Правда. — тихо отзывается термит. — Но они забывают. — Забывают — что? — Дерево болеет. Семечко, — Святая тихонько стрекочет, — рождается. Отделяется от корней. Растет. Далеко. Больное дерево погубит саженец. Лучше далеко, чем близко. Новая почва, здоровое дерево. Гримм молчит. Остаются только он, она — и неверные тени, скользящие по стенам гримерки. — Спасибо. — наконец выдыхает он. Одним толчком поднимается с пуфика. Огибает Святую. Поравнявшись с ней, роняет: — Завтра или послезавтра снимаемся со стоянки. Пожалуйста, предупреди остальных. — Новый Фонарь? — Святая оборачивается, но Гримм не отвечает — и, скользнув в темноту, только молча исчезает за драпировкой прохода. Святая провожает его рассеянным взглядом: что ж, если Мастер молчит — значит, Святая не имеет права знать; упорствовать, пожалуй, бессмысленно. — …Кое-кто определенно не в духе. Король возникает рядом так же, как и всегда: резко, без предупреждения, берясь будто из воздуха и обжигая хрупкое тело жаром, которому позавидовали бы и плавильные печи. Определенно предсказуемо, Гримм не удивлен — но все равно только отмахивается уставше: — Оставь меня в покое. — Ужель тебя и вправду все еще тревожат воспоминания давно минувших дней? — С чего ты взял? — Мастер дергает очередную драпировку, отгораживающую вход в его покои и, переступая импровизированный порог, щелкает пальцами; вход перетягивает печать, словно сотканная из тончайших серебряных нитей. — Со мной все в порядке, я просто устал. Гримм падает на импровизированную постель. Несколько секунд Король сидит рядом и пристально смотрит на него. — Что. — вяло и недовольно спрашивает Мастер, когда молчание затягивается. — Да так… Сначала ты вспоминаешь про ту девчонку, — задумчиво говорит бог, и Гримм вздрагивает легонько от того, что тот ведет пальцем сначала по краю маски, почти приросшей к лицу, почти царапая нарочито выпущенным когтем фарфор, а после — огибает касанием когтей дугу черных «рогов», — потом пытаешь Святую странными вопросами, а после отдаешь приказ собираться в дорогу… — Гримм ежится от касания: вообще-то он терпеть не может, когда так делают, будь на месте Короля кто угодно — немедленно лишился бы обеих рук или головы; но он бог, полубезумный дух алого Пламени, а Маэстро — его сосуд, и в общем-то тот волен делать все, что пожелает. Или почти все. В конце концов, Король и Сердце — единственные причины, почему Гримм вообще все еще жив, если бесконечный цикл смертей и перерождений можно так назвать. Считается ли бессмертием по сути быть проклятым раз за разом воскресать из собственного пепла? — Этот город не скуп к вам ни на милость местных господ, — Король чуть наклоняет голову набок, чуть царапая хитин, отчего Гримм едва уловимо морщится, — ни на деньги, ни на славу. У вас нет резонной причины уходить отсюда так поспешно. — и задает наконец вопрос, на который Гримм до последнего надеялся не отвечать: — Так от чего ты бежишь, друг мой? Маэстро молчит. Король опускает голову чуть ниже, заглядывая в глаза. Это бесит. — Мы начинаем приедаться публике, — буркает Гримм, отмахивается от своего собственного бога и отворачивается; играть с ним в гляделки в его планы не входит. Король смеется — чуть хрипловато, насмешливо, незло, скорее снисходительно, почти по-отечески, и это бесит сильнее: Гримм не выносит снисхождения в свою сторону от кого бы то ни было хотя бы потому, что привык, что снисходит обычно он сам. — Ты лжешь. — Король не обвиняет, скорее просто констатирует очевидное; говоря честно, Гримм не особо старался быть убедительным, так, ляпнул первое, что в голову пришло, но даже констатация этого факта ему не по вкусу. — Не все ли равно? — он страдальчески морщится и закрывает глаза. — И вообще, я актер, если ты не заметил, в некотором смысле лгать — моя профессия. — Ты прекрасно знаешь, что мы говорим не об этом. Я знаю правду в любом случае, — Гримм пропустил момент, когда его голова оказалась у Короля на коленях, но в общем-то это почти неплохо, — так что лжешь ты в общем-то только самому себе. — Чего ты от меня хочешь, — сдается он, — я не хочу иметь никаких дел с той девчонкой, кроме того, ты прекрасно знаешь, о чем мне напоминают эти места. Ладно, не совсем эти, но все равно, да и предчувствие у меня, честно говоря, не лучшее. — Небезосновательно, друг мой, небезосновательно. И прошло больше сотни лет, — Король смотрит куда-то в потолок, — а тебя еще что-то донимает из твоего… прошлого. Поразительно. Иногда я поражаюсь тому, как чудно устроена ваша память. — Тебе ли не знать, — недовольно отзывается Гримм с его коленей, — есть боль, которая будет почти вечной. Король не отвечает, но Маэстро уверен — он знает, притом получше некоторых. — Хотел бы я обр… — …Подожди, — обрывает его бог, поднимая голову, — еще несколько секунд — и тебе будет не до этого. — Что? — не понял он, но тут портьера входа отдергивается и на пороге появляется Мрачный ученик: — Мастер, — Гримм, приходя в себя, с трудом разбирает потусторонний голос духа; Король, разумеется, куда-то мгновенно испарился, как делал это всегда, — там вас ищут… — Кто? — неохотно поднимаясь с постели, отряхивается он, щуря алые щелки глаз и дергая сухим плечом. Если честно, Гримм в глубине души надеется на то, что пришел кто-нибудь неважный, с разговором с кем можно и повременить… В конце концов, даже у Маэстро Мрачной труппы должно быть законное время на то, чтобы погонять свое, и он вполне в настроении этим заняться прямо сейчас. — Не знаю, Мастер, — дух продолжает робко поддерживать портьеру, пропуская Гримма в коридор, — юная особа какая-то… Ее пока взяла на себя Святая, бедняга дрожит, как осиновый лист. — и у него внутри все ухнуло куда-то вниз. Гримм, конечно, знает, что это за особа. — Я понял. Можешь быть свободен. — отмахивается он, взвинченный и раздраженный, и ускоряет шаг, направляясь к главному входу в шатер. Через десяток секунд до него долетает тихонькое стрекотание Святой, приглушенные всхлипывания и неразборчивые обрывки несвязных слов. Кошмар! Полный водевиль, но в темных тонах! Просто ужасно, этот день определенно не может стать еще хуже, чем он есть! — Я-я… — слышится сквозь шорох ткани, наконец обрывающийся рыданием. — Что тут происходит, — с раздражением дергая портьеру в сторону, сердито спрашивает Гримм, щурясь — и застывает, как вкопанный. …Мизансцена перед ним открывается просто потрясающая: притихшая Святая, несколько растерявшаяся от такой внезапности, а на полу рядом с ней — хрупкая молодая особа с крыльями. Крыльями цвета предрассветного неба. От появления Маэстро та, кажется, только сильнее сьежилась, закрывая хорошенькое личико хрупкими руками, и снова пустилась в слезы. — Мастер… — первой отходя от оцепенения, начинает Святая, растягивая слова, — это… — Да знаю я, кто это, — раздраженно морщится Гримм, уже предчувствуя, о чем пойдет речь, — лучше объясните мне обе, по какому поводу вы устроили тут поминки, хотя никто еще не умер. — он бросает немилосердно строгий взгляд на бабочку и чеканит, забивая слова, как гвозди в крышку гроба: — Встаньте, Ваше Величество. Принцессам не пристало вытирать собою пол. — …Принцесса? — совсем не поняла Святая. — Так это… Сама королёва дочка, что ли? — Да. — не убирая с лица выражения крайнего недовольства последними сутками своей жизни, буркает Гримм неохотно, и продолжает: — Наш разговор мы закончили давно, Мирабелла. Зачем вы здесь? Та шатко поднимается на ноги — и срывающимся голосом почти выкрикивает: — Он хочет выдать меня замуж! Повисает обтекаемая тишина. Гримм не поменялся в лице. Мирабелла, тихонько всхлипывая, мелко дрожит, как от холода. — Мои поздравления. — цинично роняет Мастер наконец. Разбираться с девчачьими проблемами в его планы не входит, о боги, надо было сняться со стоянки еще вчера. — Он старше меня, — продолжает она, вытирая лицо, — и я его совсем не знаю! — В большинстве королевств знатные особы выходят замуж по расчету. Это политический инструмент. — Но я не хочу! Он мне даже не нравится! — Боюсь, это не имеет значения, Ваше Величество. «Фогельвейде, старый прохвост, — качает головой Гримм, не меняясь в лице, — не получилось сбагрить дочурку через меня, пошел другим путем…» — Чего ты от меня хочешь? — отбрасывая раздражающий официоз, спрашивает он прямо в лоб. — Уговаривать твоего отца я все равно не стану, не питай ложных надежд, с них после падать больно. — Вы и мой отец… — начинает Мирабелла, едва стоя на ногах, — он говорил, что… — Я должен твоему отцу, а не тебе. — Я знаю. — И мне есть, чем заняться. Скоро мы двинемся дальше. — черт, а вот это определенно зря ляпнул, но слово — не жалень, вылетит — на кусок пробки не поймаешь. — Я знаю, Маэстро, я знаю, — он с некоторым удивлением даже слышит в ее голоске непривычные нотки мольбы — и почти вздрагивает против своей воли, когда… — …Да вы в своем уме?! — непонимающе взвился Гримм. Она падает перед ним на колени, хватаясь за плащ; у Святой пропал дар речи, даже вечное ее стрекотание смолкло. Гримм, кажется, забыл, как двигаться. Мирабелла низко опускает голову — ее хорошенькое личико с белоснежной маской закрывает копна неуложенных волос, — и мелко вздрагивает. — Умоляю вас, — тихо шепчет она, — он меня не послушает, он никогда не меняет решений… «…Нет, ее папаша своего добьется, этого у него не отнять, потому и сидит на троне… — думает Маэстро почти механически, истуканом возвышаясь над ней. — Будет горе-наследница киснуть в женах у какого-нибудь четвероюродного внучатого племянника по бабушке, — Королю Кошмара шутка понравилась, судя по всему, — ходить по стеночке с восковой пробкой в подарок и век воли не видать…» — Пожалуйста! — почти шепчет она, не поддаваясь, когда Маэстро, вырванный ее голосом из размышлений и совершенно ошалевший от таких выходок, пытается высвободить плащ. — Прошу вас, помогите мне, вы же можете, — принцесса задирает голову, — я согласна на что угодно, только не на это! Я не хочу становиться чужой игрушкой! А вот это уже настоящая жертва. На алтарь свободы маленькая бабочка принесла собственную гордость. И в голове у Гримма, смотрящего на нее немигающим взглядом, что-то щелкает. — Встань. — говорит он осевшим голосом, предлагая ей ладонь. — Хорошо. Я помогу тебе. — помогая ей подняться, Маэстро на мгновение переводит взгляд на Святую: мол, чего застыла, иди, придумай, во что переодеть эту непутевую, ты или я в этом балагане главный по женским штучкам? — и щурит алые глаза, поднимая взгляд на притихшую Мирабеллу: — А ты, пожалуй, — впервые за весь вечер уголки его рта трогает едва заметное подобие улыбки, — теперь действительно понимаешь, о чем говоришь. Та, припоминая их разговор в покоях, неловко тупит взгляд. И Гримм счел это добрым знаком.