you're so golden

Говорят, что безответная любовь как ничто разбивает сердце, так вот пускай пойдут нахер, все эти умники никогда не проживали моменты счастья с человеком, с которым не может быть будущего, никогда не поймут ебанные тикающие над головой и каждым моментом стрелки часов, бьют противными ударами в понимании, что ты тоже только временно в его жизни, что все закончится, даже не успев начаться — вот самое хуевое, когда горько и больно хочешь сделать момент общим будущим, но никогда не будет будущего. Какая нахуй безответная любовь, если буквально живешь в ложных надеждах и нарисованном моменте? Когда хочешь наслаждаться его спутанными кудрями каждое утро, потому что он вечно ворочится во сне, полюбить блядский горький кофе навсегда, потому что он не может без него жить, и потому что это его вкус, заучить наизусть ароматы, что он использует в спальне, потому что это слишком важно для него, тонуть в теплом отзывчивом взгляде сверкающих глаз на ближайшую вечность, потому что хочешь, чтобы они сверкали искренностью всегда, а не в моменте. Не слышать ничего, кроме его мягкого голоса и медленного растягивания слов, потому что звучит особенно глубоко и низко, как никто другой, словно слова обретают смысл только из-за этой интонации. Выучить тупые бренды его костюмов, потому что он может говорить о них без остановки, придавая слишком большое значение обыкновенной ткани. Различать запахи ароматической хуйни, понимая, какую именно практику сегодня утром он использовал, имея жгучее желание в этот момент наблюдать, растянувшись на кровати. По одному только дыханию понимать его настроение, улавливая так особенно и четко, что становится страшно, обретая более чем платоническую связь. Позволять холоду пропитывать насквозь в объятиях, которые нет никакого желания прерывать даже на секунду, потому что он всегда льнет ближе. Слышать его искренний смех как ебанную мантру для подпитки своей гордости, понимая, что из-за него он смеется так громко и счастливо, что из-за него светятся сраные лампочки в изумрудных глазах, что из-за него он отключается, готовый нарисовать продолжение любого их момента, и как блядское сердце сжимается в понимании этого самого момента, когда доходит осознание, что всему свойственно закончиться, что всему нет никакого будущего. Это не одержимость или фанатизм, он всегда казался каким-то особенным, было что-то завораживающее в его особенной привычке растягивать слова, плавном языке тела, словно любое телодвижение в замедленной съемке, вальяжно и манерно. Разнообразие его безжизненных улыбок, как механическое движение, чтобы показать уважение и казаться счастливым, натягивая ямочки, и хладнокровный взгляд, как оттенки хвойного леса в густом тумане. Отрепетированные речи и бесчувственность в словах, все выглядело так, словно он видит себя совсем другим человеком, словно все, что происходит, – принуждение долга, и пытается послать этот мир нахер ничтожными попытками. Все было идеально, казалось, никаких забот, только одержимость адреналином в жарком потоке с десятками автомобилей и желанием касаться опасности, гнать только вперед. Вдыхать гарь горящей резины, наслаждаться ажиотажем публики, гнаться за опасностью с щемящим страхом попасться под вой сирен и рев взрыва мотора. Греющей душу и сердце одержимого ненавистью проигравших, их злостный скрежет зуб и нервные колебания от его превосходства, дерзости и наглости выходить сухим из воды, идеально пролетая каждый маршрут. Он рожден водить, с уверенностью и настоящей удачей блядского ангела хранителя, словно играется, пробуя на вкус приближение неминуемого при трехсот километров в час, пролетая переулки и исчерпывая резину с хитрой ухмылкой. Ласкать сердце звонким смехом сестер на семейных праздниках, кутаться в объятиях искренней любви, сидя за столом, полным блеска счастливых искр глаз родных, запихивая в себя очередной кусок пирога бабушки, и выслушивать наставления. Беззаботно тратить дни в пьяной компании хрипящего богоподобного друга с кубинской сигарой и виски в руках, где блеклый свет в казино и бутылка безалкогольного пива, чтобы позже сорваться на новый жаркий маршрут и позволить всем глотнуть побольше пыли, вырываясь вперед.

Семь лет назад

— Две бутылки полусладкого Krug и бутылку Octavio. Луи застывает с тлеющей сигаретой рядом с открытым ртом, когда слышит этот бесчувственный голос. Каштановые кудри спадают на бледное лицо, длинные пальцы зачесывают челку назад, пухлые губы расплываются в натянутой полуулыбке, он опирается плечом о барную стойку, пока мужчина за баром лишь кивает, окидывая одновременно завороженным и испуганным взглядом. Никакого подтекста, лишь бесстыдство, но Луи обводит взглядом длинные худые ноги, подтянутый пресс и слегка подкаченные руки, и, по правде говоря, если до этого миловидное личико казалось по-детски забавно красивым, то сейчас взгляд впервые приковывается к подтянутому прессу и чертовски длинным ногам. Резкая боль включает сознание, Луи шипит и одним щелчком пальцев выкидывает окурок в рядом стоящую урну, и даже не обращает внимание на колкую боль в обоженных сигаретой подушечках пальцев, когда достает телефон и делает фото, как раз в тот момент, когда в его руках оказывается бутылка… текилы? Не то, чтобы это необходимо или несло какую-то цель, очевидно, что уже все знают о его нахождении на острове, но сам факт случайности порождает странное желание отпечатать шутку судьбы на экране телефона, и совсем не волнует странность ситуации и желания. Магнетизм, магия, волшебная хуйня или что это, но тянет, и Луи абсолютно игнорирует внутреннюю панику и бьющее по вискам сердце, шагая прямо к бару и запрыгивая на крутящийся стул, как будто ебанная судьба шутит еще больше, но мы не в реальности с родственными душами, где тебя притягивает к твоему истинному. Да и что вообще за ебнутые мысли в голове, когда рядом с тобой стоит гребаный он с литровой бутылкой текилы. Банальность случая поражает, они находятся на расстоянии вытянутой руки, и Луи делает вид, что не узнал его, просто маскирует паническую атаку взмахом руки, подзывая другого бармена. — Водку со льдом, — улыбается он, когда бармен подходит ближе. Мужчина удивленно выгибает бровь и бросает взгляд на руку с часами. — Редко просят водку со льдом в одиннадцать утра? — он уверен, что звучит раздраженно и, кажется, бармен немного пугается остроты в голосе и глупо хлопает ресницами. — Закончился лед? — Нет, сэр, — испуганно шепчет бармен. — Извините. На самом деле, действительно кажется, что послышалось, но рядом стоящий продолжает… хихикать? Луи просто не может поверить в свой идиотизм, когда поправляет черные рейбены и поворачивает голову в сторону, блять, пиздец, твою мать, принца ебанной Англии, который смущенно закусывает пухлую малиновую губу и отводит взгляд, и подождите, что это за блеск в глазах, и что за хуйня трепещет внутри? — Две бутылки полусладкого Krug, сэр. Луи резко поворачивает голову в сторону грубого голоса, и вот она, ебанная случайность, когда чувствует холод соприкоснувшихся участков кожи, все потому, что он оказывается в самом буквальном смысле в личном пространстве Луи, ебанный бармен будто специально протягивает бутылки прямо рядом с ним. Случайная встреча на гребаном острове, в телефоне есть фото чертового принца Англии в плавательных шортах и бутылкой текилы в руке, какой-то пиздец трепещет внутри при блеске в изумрудных глазах, что показались в этот момент живыми. Конченный бармен не удосужился подойти ближе, порождает это самое случайное касание, и он почти задыхается, физически ощущая остроту до буквальности ледяной кожи, когда они находятся на острове, где жара около сорока градусов. Возможно, тогда, в свои девятнадцать, невозможно познать эту жизнь и быть уверенным в чьем-то несчастье, но Луи будто всегда чувствовал его холод и боль через экран телефона, привычно просматривая новости, и те года были самыми ужасными, ему не давали прохода и требовали ответов. Искренне было жаль мальчика, который… влюбился, он был ребенком, и горечь привкуса несправедливости блядски противная, конечно, он исключительный, но ведь не значит, что заслуживает осуждения в «толерантном» обществе. Как извратная шутка стереотипов, одних поддерживать, а других топить до последнего и, на самом деле, сердце сжималось слишком сильно и больно, когда замечал, насколько темными могут быть его глаза, насколько заплаканными и безжизненными, насколько бледной может быть его кожа, насколько больно звучали ноты срывающегося голоса ребенка, когда бесконечно таскали на публичные выступления, тогда казалось, что любые его слова и движения — рефлекторные, без чувств и искренности, словно дергают за ниточки послушную куклу.

Три года назад

Яркая цветастая рубашка расстегнута, рваные джинсы висят на грани сползти к бедрам, длинные влажные кудри спадают на лицо, он плавно двигает бедрами под хуевую попсу и делает глоток из своего бокала. Вальяжный взмах длинных пальцев в крупных золотых кольцах, Луи замечает розовый лак на ногтях. Ебаная судьба выкидывает второй смешок, когда он приезжает на организованную гонку, и это вечеринка в честь дня рождения одного из участников, и он даже не знает, каким чудом здесь оказался, потому что терпеть не может находиться в пьяной компании, если рядом нет друга — греческого бога с виски в руке. Он явно под чем-то или слишком пьян, уже стягивая с себя рубашку и глупо хихикая, когда взгляды случайно встречаются, и внутри снова этот ебанный трепет непонятно чего, а изумрудные глаза затуманены, уставшие, даже измотанные, но с этим необъяснимым блеском, как ебанные звезды, до боли осознанно кричащим, что живет сейчас в другой реальности. Луи абсолютно не понимает, почему все еще смотрит и почему чувствует момент его потери в реальности, так, словно нарисовал себя в чужой пьяной иллюзии, а затем он улыбается, и кислород отказывается поступать в легкие. Эти ямочки на щеках, эта, блять, широкая улыбка кажется настоящей и живой, и этот резко засверкавший искрами счастья взгляд изумрудных глаз. Ебанный Нью-Йорк, ебанная гонка, ебанная вечеринка, потому что снова волей случая, сидя за баром с бутылкой безалкогольного пива, очередное случайное касание с ледяной кожей, когда он пьяно заплетается в своих пиздец ахуенно длинных модельных ногах и почти падает, но хватается за локоть Луи и, возможно, этот холод дергает каждую нервную клетку, пробирается по венам прямо к сердцу и сжимает в странном чувстве, что оглушает глубоким и хриплым «Упс, прости», а затем мимолетный блеск очередной потери в изумрудных глазах и улыбка с ямочками. Возможно, уже тогда Луи потерялся в «его моменте», совершенно неосознанно прокручивая картинку искренней улыбки с ямочками и звезд в изумрудных глазах следующие пару недель, листая новости в социальных сетях и уже совсем не впечатляясь беспринципности гадких людей, продолжающих искать в его жизни дерьмо, чтобы выставить напоказ. Но тогда казалось, что он играет на чувствах людей, проверяет устойчивость и границы, будто пытается прочувствовать, насколько может стать очевидно кричащим о своей дерьмовой жизни, и у Луи стоял горький ком в горле и странное чувство отторжения, когда все чаще натыкался на слишком яркое чтиво с, мягко говоря, пикантными фото. Про его модельную жизнь совсем стоит промолчать, Луи видел в ней только напыщенность и херовые попытки пойти против семьи, даже если все фото блядски хороши. Но все совершенно не обретает смысла, возвращаясь в привычную жизнь, где все еще горит испытывать опасность и свою гребаную удачу, продолжает наслаждаться детским смехом сестер, пьет безалкогольное пиво вечерами в казино богоподобного друга и скучающе сидит на лекциях. Затягивается очередной сигаретой и звонко смеется в компании ближайших друзей глубокой ночью, где сыпется холодная изморозь и кружит густой туман, что просвечивается фарами спортивных автомобилей с уже стертой резиной. Потрясающе удачно складывающийся пазл, с блестками искреннего счастья и беззаботной молодостью, без проблем и избытком зеленых бумажек в кармане.

Почти год назад

Плотный нервозный воздух богатства и сшитых на заказ костюмов вкупе с помесью дорогих парфюмов наполняется благоговейным трепетом, и Луи совершенно не разделяет этого чувства, делая глоток газировки из своего стакана, но душность поражает, когда чертова королевская семья останавливается на первом пролете ступеней, и королева иронично приветственно взмахивает пальцами с широкой улыбкой, но больше привлекает его поникший взгляд с оттенками дымки и темной хвои, и снова механические движения, идеально отрепетированные, как и отработанная натянутая улыбка с ямочками на щеках. Как чертово поражение в сердце, но невозможно контролировать ебанный магнетизм, иначе не назовешь, потому что Луи даже не собирается придавать странному чувству внутри значения, без особого энтузиазма делая приветственный поклон королеве, и Луи почти сразу отправляют в компанию... принцев, которые уже заполучили богоподобного друга и его сестру, и Луи совершенно отказывается признавать свою резко обострившуюся дерзость и пылкость. — Добрый вечер, — самодовольно и бессовестно произносит он, самым наглым образом нарушая этикет, ему плевать, честное слово. Какая же чертовски довольная ухмылка на пухлых малиновых губах и чистое бесстыдство, когда заинтересованный затуманенный взгляд обводит его лицо, а затем и во весь рост, и почему-то проходится неприятный холодок от витающей густоты власти, явно кричащей открытым любопытством с нотами главенства, идеально искореняет попытку на фирменный кошачий прищур и ухмылку. — Добрый вечер, — глубоко и низко тянет он, звуча слегка хрипловато, и протягивает руку. Словно смотрит насквозь, когда Луи обхватывает ледяную ладонь, чувствуя каждой, блять, прожилкой этот ебанный холод, который пробирается под кожу и содрагает пониманием ничтожности всего происходящего. Нет никакого объяснения тому, что он чувствует непонятную боль в пренебрежительном рефлекторном движении, словно великолепное утомление и громкая данность, как настораживающая пустота. — Луи Томлинсон, рад встрече, — выдавливает из себя ухмылку он, и потрясающие малиновые губы растягиваются в широкой улыбке. А позже он позволяет наглым сестрам поцеловать свои щеки, и Луи забывает, как дышать, словно опьяненный следя за нарисованной искренностью, или не нарисованной, нихуя непонятно, потому что позже взгляд блещет незаинтересованностью, будто желающий сбежать. Механически рисуются улыбки на идеальных губах, безэмоциональные и безжизненные, завораживающе идеально играют случайные плавные движения тела - блядская киносъемка, замедленная блеском титула. Можно подавиться напыщенной игрой в нарциссичного ублюдка и притворством похабной ухмылки на малиновых губах, когда он в очередной раз дарит внимание компании благоговеющих девушек, и Луи даже не пытается придавать значение случайным пересечениям взглядов, в одном из таких осмеливаясь бросить свою фирменную ухмылку. Возможно, он и есть нарциссичный ублюдок, с манерным поведением и безжизненным взглядом, если бы в голове не продолжали вспыхивать картинки звезд в изумрудных глазах и искренность в улыбке с ямочками. Странное чувство смятения и уверенности одновременно, но Луи действительно не собирается забивать себе этим голову. — Они такие замечательные! Найл так много смеется, а Гарри тот еще мерзавец обнаглевший, но такой искренний и улыбающийся. На самом деле, это было херовой идеей, но ебанная брокколи и ебанное желание убить Лиама, который умудрился познать искренность двух принцев. По правде говоря, хотелось немного наорать и привычно устроить драму, но была ведь возможность познакомиться ближе, может… дружеское общение? Хрен его знает, что тогда было в голове, возможно, просто впечатлился горящими глазами Лиама или решил выставить себя идиотом, но это оказалось не таким важным, потому что он выглядел искренним и немного смущенным из-за резко впустившего в их личное пространство Найла, и тогда показалось, что он бесстыдно пялился с особым интересом, и только предположительно Луи пару раз пытался проверить реакцию, оттягивая ворот своей толстовки или специально облизывал губы. В общем-то не стоит отрицать, что он пиздец какой красивый со своими подстриженными и уложенными кудрями, потрясающе, блять, слегка обтягивающими бедра белыми брюками, идеальной бледной кожей, пухлыми губами с миллионами оттенков спелой малины, низким и глубоким голосом, способностью чертовски мягко растягивать слова, зелеными глазами и плавными движениями тела. Каждый мускул играл под рубашкой, как блядское искусство, и если бы Луи умел рисовать, то он был бы любимой натурщицей, но это так, только к слову, никакого сексуального интереса, определенно. Стоит полностью отрицать, что скрутило внутренние органы и сдвинулось что-то в мозгу, когда Амелия испортила в доме Зейна сад, а он заботился, словно мать-наседка и таскал ее на руках, и у этой дешевой актрисы нервный срыв явно на уровне чего-то большего, чем перемешанная текила с виски и шампанским в желудке. Возможно, совсем не жаль эту девушку, потому что она предоставила возможность немного дольше положенного зависнуть, и у него действительно идеальное тело, блядски идеальное. Каждый кубик пресса словно нарисовали с детальными тенями, черные татуировки казались слишком яркими на бледной коже, а черная толстовка оттеняла его глаза, делая глубже, с оттенками горько-зеленого. Ко всему, его холодные объятия крепкие и дружественные, он пахнет, как морозная свежесть и сладкий одеколон Gucci из новой коллекции, так что весь порыв идиотизма полностью оправдан забитым в контактах номером телефона, неожиданным звонком через пару дней и вполне себе неплохой встречей в скучную пятницу. Во всяком случае, сегодня их пригласили на позднее празднование дня рождения Найла, и Луи абсолютно не понимает всего происходящего, это какой-то душный клуб с сотней пьяных и обдолбанных людей на окраине Лондона, в частном секторе и сотней охраны по всей территории. Их встретил еле связывающий слова Найл, которого пришлось ловить на ступеньках, но Зейн только игриво посмеялся и подхватил матершиного принца, и пока Луи пытается понять происходящую хуйню, с бутылкой безалкогольного пива в руке, Лиам потрясающе вписывается в его сумасшествие. Сначала было смешно, теперь уже немного (много) страшно, потому что Луи словно под чем-то. Розовая рубашка держится на одной застегнутой пуговице, он плавно двигает бедрами и открывает рот, позволяя какой-то девушке влить почти половину бутылки чего-то. Блики неоновых софитов играют на бледной коже лица, блондинка хихикает, утыкаясь носом в его грудь, а он, даже не касаясь ее, отодвигается и хватает за руку пьяно танцующего Найла, и дальше настоящее позорное блядство с блестками титулов и сотней разбитых бокалов, когда сносят пирамиду из бокалов шампанского и запрыгивают на стол, во все горло напевая куплеты Lovers on the Sun, и его голос содрогает все внутри, звучит глубоко, низко и хрипло, но Луи начинает тошнить, все вокруг похоже на ебанный притон обдолбанных, и в него пиздец ахуенно вписываются еле стоящий Зейн и затягивающийся какой-то хуетой Лиам. Они продолжают в самом прямом смысле сходить с ума, страдают зеркала и окно, когда Найл и Лиам запускают в них вырванную из рук Зейна очередную бутылку виски, и где-то в горле застревает горький ком отвращения, потому что он смеется громко и звонко, позволяя таким же неадекватным виснуть на себе, пока сам даже не коснулся, словно их не существует, возможно, все потому, что разбрасывает во все стороны цветы и цитирует Байрона на идеальном французском. Глаза горят самой настоящей сумасшедшей неадекватностью, будто выплескивает все эмоции, и Луи не понимает почему всех вокруг это устраивает, выглядит как полный пиздец больного расстройством личности, будто отключенный от этой реальности, живет в своем мире и все подчиняются его правилам пустой приторщины момента счастья. Тошнота стоит уже где-то в горле, когда он стягивает с себя рубашку и бросает в рвущую глотку толпу, где Лиама пытаются поставить на ноги, а Зейн затягивается сигарой из рук какого-то парня. Луи выходит на балкон, от запаха алкоголя и жженой травки уже кружится голова, он опирается руками о перила и делает глубокий вдох, пытаясь переварить увиденное, ему кажется это никак иначе, кроме блядского пафоса возможностей, ужасно противно и приторно душно. Громкий хлопок двери вынуждает испуганно дернуться, Луи сильнее наклоняется, и блять, твою мать, он уверенно шагает по газону с бутылкой чего-то в руке и рваной рубашкой в другой, абсолютно игнорируя ебанутый ливень и холод. Он делает глоток и морщится в отвращении, неожиданно взмахивая рукой и запуская полную бутылку чего-то в полет. Луи криво ухмыляется, когда стекло с противным скрежетом разлетается в разные стороны от удара со статуей в фонтане, а он бросает рубашку на мокрую траву и плюхается на задницу, поджимая ноги и склоняя голову. Выглядит хрупким и загнанным в угол, с этими его худыми ногами, поджатыми к груди и остро выпирающими лопатками, зажатый и измученный, и все внутри скручивает каким-то странным болезненным пониманием происходящего, будто пытается избавиться от реальности хронической аллергии своей жизни, забывая и отключаясь, и почему-то хочется вернуть этот сумасшедший блеск его глазам, словно это кажется его спасением. Между губами зажата вторая сигарета, когда он откидывается спиной на мокрую траву, и ледяные капли дождя стучат по голому торсу, просто лежит с закрытыми глазами, а у Луи все внутри скручивается от сильного ветра и дрожит рука, и это был первый звоночек в идеальный пазл беззаботной жизни, и жаль, что Луи не придавал значения этому странному жару внутри. Возможно, это действительно была гребаная судьба, чтобы показать, кто нуждается в спасании, а кто готов на все, лишь бы снова увидеть искренность и момент забытой реальности в болезненном взгляде, что засверкал блеском изумруда, когда случайная встреча бьет по сердцу пониманием еще большей болью, когда холод случайного прикосновения отпечатался в сознании навсегда, и правда хотелось бы не придавать этому значение, но уже чувствовалось обостренное желание вновь увидеть блеск его глаз, даже если понимает, что это похоже на расстройство личности или неадекватность, и это точно не могло быть нормальным.

Ноябрь

Сердце стучит в висках, адреналин перебивает любой страх, и Луи резко выжимает педаль тормоза, выкручивает руль и дергает ручник, идеально разворачивая автомобиль, с дерзкой ухмылкой и горящим победой наглым прищуром, а дальше все как по шаблону — орущий поздравления Олли, визжащий Ник и рвущий глотку Стив наваливаются с объятиями, пока он звонко смеется, но что-то странное тянет, невозможно контролировать желание найти его взгляд, и когда парни отходят, сразу оборачивается и хочет игнорировать чертов трепет и сжавшееся сердце от искренней широкой улыбки и блядски умилительных ямочек на щеках. Абсолютно плевать на все вокруг, но Луи все-таки играет радостного ожидаемой победой, даже если все внутри горит желанием скорее исчезнуть с ним за ближайшим поворотом, поэтому как можно быстрее бросает привычный фарс дерзости, и каждая прожилка дрожит непонятным чувством, когда он садится на пассажирское сидение белой Supra, и Луи тут же срывает с места автомобиль. Тихий смех наполняет салон, они смеются без причины, но, возможно, из-за подпевания низкого голоса знакомых слов из мелодий колонок. Нет никаких объяснений, что Луи чувствует его эмоциональный скачек, он расслаблен и спокоен, светится блеклым моментом, еще не до конца отключившись от реальности, и Луи научился улавливать эти «его моменты». Сначала это пугало, но теперь даже не понимает, как отключается вместе с ним и растворяется в нарисованном мире. — Поверь, это сумасшествие самое лучшее, что может быть, вроде спасения. Самая настоящая жизнь, и это чудо, что он умеет так отключаться. Попробуй смотреть на это иначе, — однажды бросает Найл, очевидно, замечая попытки понять очередной скачек настроения. Луи тогда только нахмурился, продолжая следить взглядом, как он корчит рожицы с Амелией и они счастливо смеются, допивая блевотную зеленую жижу в стаканах, и действительно смотрит иначе, но горечь привкуса слишком терпкая и пропитана странным чувством, болезненно сжимает сердце и добавляет каким-то хроническим желанием оттащить от него дешевую актрису и разделить момент потери реальности только вдвоем. — Sun, это плохая идея, ты точно заболеешь, — хмурится Луи, паркуя автомобиль на краю дороги. — Луис, я хочу прогуляться, — супится он, словно обиженный ребенок выпячивая пухлую губу. — Заболеешь, на тебе только толстовка, — настаивает Луи, и уже начинает раздражаться, потому что кто, блять, гуляет холодной ночью ноября, когда только что прошел ледяной дождь. Он возмутительно фыркает и тянется дернуть ручку двери, Луи блокирует замки и бросает наглый смешок. — Принцесса, ты заболеешь. — Но я хочу прогуляться с тобой, — искренне улыбается он, и внутри какая-то странная дрожь, а сердце вздрагивает, падая куда-то к печенке. Его ресницы легко трепещут, бледная кожа лица оттеняет белыми бликами света Луны, делая кожу еще бледнее, словно более хрупкой, как, твою мать, фарфор. Короткая кудрявая прядь выпала из примятой укладки капюшоном черной толстовки, и блядски холодный в крепких объятиях Луи, невыносимо, наверное даже холоднее, чем морозный ноябрьский ветер. Он прижимается всем телом, окутывая в свой момент отключения, только в этот раз какой-то душераздирающий и тяжелый, а Луи просто рад тому, что он позволяет быть рядом, впускает чертовски близко, и даже не думал, что у них действительно получится дружба, с невероятной постоянной тактильностью и желанием быть ближе, как на уровне чего-то платонического, но все еще оставаясь чем-то тревожным и гнетуще молчаливым. Нельзя обрести такую резкую привязанность, но в какой-то момент он просто впустил, а Луи шагнул, и теперь это стало невозвратным. Физически невозможно контролировать свои руки, которые постоянно тянутся, чтобы коснуться бледной холодной кожи и не понятно, что из этого выходит, то ли хочет пропитать себя холодом, то ли пытается подарить частичку своего жара, как запутанная хуйня с лирическим и драматичным вступлением, и совсем не хочется в ней разбираться. Насколько вообще возможно быть в таких близких отношениях с ним, что-то вроде обмана или фантазии снов, но непонятно, как вышло, что теперь чертов принц Англии отзывчиво льнет в объятиях и хихикает с тупых шуток. Смотрит в глаза так, будто больше ничего не видит, будто не имеет все вокруг значения, слишком опасно для Луи, слишком сильно отдает желанием чего-то большего, вынуждает почувствовать эту привязанность и желание попытаться добавить в его жизнь больше смеха и искреннего взгляда. Пугает, пьянит, содрагает и колит где-то в солнечном сплетении, начиная чувствовать, что истощается его эмоциями и тумблерами переключения настроения, как совершенно опустошенный и готовый забыться в любом его моменте, лишь бы продолжать касаться, лишь бы он продолжал подпускать ближе, лишь бы он продолжал открываться. Ко всему, он действительно заболел, а Луи, — только дружески, не более, — остается на следующий день в приторно золотой королевской спалене поместья, и когда он в самом деле горит от ебанутой температуры тела, как заботливая мать пичкает его таблетками, а он словно не хочет отпускать и вжимается слишком близко в объятиях. Ужасно драматичная хуйня, потому что тихое и с мольбой «Луи» стучит больно по сердцу, и, кажется, в промежутках его сонного бреда часы тянулись мучительно бесконечно, а звенящее полное понимание отчаянной ситуации падает тяжелым грузом, и это чувство впервые обретает смысл и понятие — он начал влюбляться в несуществующего человека. Влюбляется в какие-то нарисованные искренние улыбки и нежность взгляда, в громкий смех и молчаливую необходимость в заботе, в настоящую потребность в ласке, но не в него самого, для реальности остается блядская горечь всего королевского вокруг и его настоящей жизни. Все происходящее только маленькая потеря и забытая реальность, как два разных человека, и Луи влюбляется точно не в принца, а в того, кем он рисуется в моментах, и это, черт, слишком тяжело для осознания, потому что если он и выглядит зависимым, требующим заботы и любви, то принц остается холоднокровным и готовым для будущего, только своего будущего. Можно считать это ебанутым поворотом судьбы задницей к лицу, но он действительно как две разные личности, совершенно непонятный, отзывчивый и холодный одновременно, готовый открыться и защищается, льнет к необходимой ласке и пугается своих же желаний. Непонятная хуйня, потому что нет никаких объяснений, и нет желания видеть его реальность и его ступень хронического заболевания в виде настоящего будущего с «король». В общей сложности Луи спал около часа, руки сжимали его тело, с горьким чувством нежелания отпускать, и как иронично смешно, понадобилось каких-то три месяца, чтобы начать влюбляться, и это настоящий пиздец и катастрофа всего, блять, века, потому что уже тогда забывались гонки и поездки к семье, все кружилось вокруг него, каждый день, каждый час, невыносимое желание попробовать спасти. Банально не понимал как это притупить, неосознанно каждый раз все больше утопая в какой-то его иллюзии, где он искренний и начинает открываться. Не мог уже тогда контролировать постоянные объятия и желание засыпать и просыпаться вместе. Всем нутром чувствовал, насколько сильно он нуждается в заботе и ласке, нежности и понимании, а дальше ебанный Декабрь, и Луи понимает, что в самой настоящей заднице. Влюблен безнадежно, как малолетний подросток, совершил худшее решение в жизни, и не мог поверить, что он действительно приехал только для того, чтобы поздравить его с днем рождения, это был полный пиздец с нервозным содроганием внутри и красными щеками от смущения. Он словно создан, чтобы впитывать любовь и заботу, словно все, что нужно для настоящего, а не моментного счастья — просто быть в настоящей семье, но и в этом нельзя было быть уверенным. Собственно, во всем рядом с ним нельзя быть уверенным, слишком резко переключает тумблеры настроения. — Тебя только что поцеловал принц Англии? Луи слышит насмешку в голосе Зейна, но не способен сейчас на что-либо, кроме медленного стука сердца и состояния полного ахуя произошедшего, поэтому тупо кивает и пару раз моргает, когда черный минивен отъезжает от ворот дома. Чертового его дома в Донкастере, где он пробыл несколько часов в окружении детского смеха и искренних улыбок. Громкие знакомые вопли рвут момент смятения и задумчивости, он снова пару раз моргает и переводит взгляд, замечая знакомые силуэты уже полупьяных друзей детства и, на самом деле, почти получается отключиться от мыслей, пока находится в привычной обстановке с парящей любовью, пока пытается смеяться искренне, скользя по тонкому льду и отбирая мяч у Стива, пока широко улыбается для семейных фото, пока всю ночь играют в приставку и из последних сил доедают торт, запивая газировкой с виски, но Зейн смотрит подозрительно, как в разодранную душу, знает его наизусть, и приходится глубоко сглотнуть колкость где-то в груди. Возможно, актер из него хреновый, но Зейн ничего не говорит, как и Стив, как и Ник, как и мама с бабушкой, только смотрят с подозрением и понимающими улыбками. Очевидно, ебанный пиздец ситуации видели все, и тогда впервые рисуется сказка в голове, в которую хочется отчаянно верить и внутри рвущее чувство, словно выворачивающее все наизнанку, становится ебанным сопроводителем. Нет уверенности в величайшей любви на всю жизнь, но обжигающий огонек в сердце игнорировать было уже невозможно. Это становилось чем-то большим, чем мимолетная влюбленность, и самое худшее, что уже тогда поражала абсурдность чувств, обретая великолепное, блять, понимание, что не может быть с ним какого-то будущего, потому что рядом не тот, кем является на самом деле. Словно научился рисовать иллюзии другой реальности, как ебанная заразная хуйня, и наконец Луи понял, почему он это делает, но лучше от нарисованных иллюзий не становится, всегда приходится возвращаться, и впервые начинает по настоящему невыносимо истощаться его переизбытком чувств в сраный Январь, и пускай пойдет нахуй этот Январь. Совершенно невозможно понять, как чертово издевательство, миллионы тумблеров настроения и попытки открыться, и, конечно, «свидание» пускай тоже пойдет нахуй. Луи физически чувствует, как внутри каждый раз скручивает и выжимает все эмоции, как истощается его переключателями реальности. Ходячее противоречие: контраст легкости веселья и затуманенной отдачи горьких чувств своей дерьмовой жизни в моменты душераздирающего молчания, когда хочет получить нежность и заботу, совсем не готовый дать что-то в ответ. Эгоистичный мудак, так легко впускает, позволяет привыкнуть к его отзывчивости и мягкости, вынуждая обрести зависимость от искреннего взгляда и улыбки, а потом просто отталкивает, без объяснений и даже мельчайшего шанса все прояснить. Видимо, влюбленность как сраные американские горки, где можешь застрять в мертвой петле, без возможности на спасение, когда привыкаешь к холоду под общим одеялом, и каждой мелочи в его движениях, когда замечаешь особенность в мягкости растягивания слов, улавливая в каждом потребность на желание быть ближе и открыться, но звучит блядски противным и горьким отблеском понимания всего невозможного, напоминая о другом человеке, совсем не о том, кто каждый раз рядом и льнет в объятиях. Очень хуевая реальность, где он на самом деле принц, и хочется послать все нахер и попытаться жить с этим пониманием, но что-то больно давит и душит грязным воздухом. Луи сбился со счета появляющихся коктейлей в его руках, он сейчас снова нарисовал себе мир и живет в моменте пьяной иллюзии, наслаждаясь медленными покачиваниями и сбитым дыханием. Они играют в «все нормально», но нет привычных ночных разговоров и ласковых прозвищ в крепких объятиях, и не то чтобы это больно, но где-то начинает загораться ярость, когда на него наваливаются трое девушек, уже стягивая рубашку и проникая руками под футболку. Луи хочет их утопить в миске ягодного пунша, и отказывается принимать свою беспомощность и отчаяние, даже когда оттолкнули и дали понять самым прямом текстом пойти нахер со своими желанием и влюбленностью, но все равно оказывается напротив него и хватает за руку, резко потянув на себя. — Луис, — пьяно хихикает он, обвивая своими длинными руками шею и прижимаясь ближе. Безнадежно, но Луи сжимает его бока и направляет к выходу, совершенно не обращая внимания на косые взгляды, пойти бы всем нахер, серьезно, он и без них знает, что это выглядит странно и отчаянно громко, и в общем-то Луи и «отчаяние» стали синонимами, после его появления в жизни. Нельзя так просто уводить...принца Англии, который висит у тебя на шее, вжимаясь и почти не передвигает ногами, только глупо пьяно хихикает, и выглядит все противно односмысленно похабно, может принести плохие последствия и новые слухи, но абсолютно похуй, он точно даже не вспомнит о произошедшем. Неразборчивое бормотание на пьяном французском, когда Луи разворачивает его лицом к выходу и подталкивает вперед, крепко обхватывая за талию и закидывая руку себе на плечи, ебанный спаситель, вот серьезно, отчаянно душно. Очень плохая идея притащить его в свой дом, тот дом, в который никого не впускал по неясным причинам, пытаясь оставить только для моментов жизни в Кембридже, словно это место могло бы иметь значение и сюда хотелось бы вернуться, но есть приторно-жгучее желание уснуть с ним в темной спальне, чтобы не видеть попытки раствориться в алкоголе, и когда он заплетается в ногах и снова хрипло хихикает, улыбка невольно просачивается. Луи тихо смеется, прижимая обмякшее и податливое тело ближе, сжимая пальцы на талии и толкая ногой дверь, но тишина и тяжелое дыхание повисает интимно и близко. Лица слишком близко, кислород становится общим, он закусывает пухлую губу, смотря своими блеклыми звездами в глазах словно в душу. Луи хочет подавиться желанием коснуться малиновых губ, возможно, наконец узнать, есть ли на них помада и подтвердить догадки о вечной горечи кофе, но глубоко сгладывает и криво улыбается, резко потянув его на себя и затаскивая в спальню. Он даже не пытается сопротивляться, когда Луи слегка толкает в грудь и просто падает спиной на постель, со стоном разочарования и измотанности, и очень хочется уйти, но тихое и обессиленное «Луи» звучит глубоко и сладкой мольбой. Пальцы сжимают ручку двери до побеления костяшек и натяжения в мышцах предплечья, только один растаявший выдох и очередное тихое эхо его имени в спальне, как Луи стягивает с себя толстовку и бросает кеды куда-то рядом с креслом, а затем руки рефлекторно оборачиваются вокруг него. Привычный холод пропитывает кожу даже под теплым одеялом, а дрожащие выдохи становятся умиротворенными и спокойными, если бы не ком в горле и тянущее чувство ужасно отчаянной влюбленности, то сейчас можно было бы улыбаться. — Я так скучал по тебе, — выдыхает он куда-то в шею, Луи прикрывает глаза и сглатывает желание фыркнуть. — Je pense que tu me manquerais même si nous ne nous sommes jamais rencontrés. Идеальный французский, даже с заплетающимся языком. Луи ненавидит французский и ненавидит, что он позволяет себе говорить такое, явно не придавая словам большое значение, и послать бы нахер все эти «его моменты». — Я тоже скучал, love, засыпай, — пальцы мягко прочесывают спутанные кудрявые пряди, а он тихо мычит, закидывая ногу на его бедра и придвигаясь еще ближе. Собственно, следующим утром он конечно же ничего не помнит и продолжает закрываться, а злость не контролируется и вспыхивает особенно болезненно, даже когда он обнимает и шепчет рвущее сердце «Прости», и хочется ответить «Пошел ты нахуй», но руки отказываются контролироваться, с проглатывающимся скулежом прижимая ближе и обреченно сжимая бледную кожу плеч. Пускай все пойдет нахер, все его тумблеры настроения и неуравновешенность, Луи правда сделал все возможное, притворяясь и давая пространство, категорично при каждой встрече давя в себе желание привычно коснуться бледной кожи, выжат, окончательно запутался и потерялся в его моментах и новых реальностях, все чаще не понимая скрытого за натянутыми безжизненными улыбками и стеклянными глазами с холоднокровным взглядом. Все могло бы получиться и могло забыться, но он притягивает обратно, и физически нет сил отказать или бросить с жалобным желанием снова быть ближе, такое сильное, что начинает казаться, что все это не очередной новый нарисованный момент, а настоящая жизнь. Только их жизнь, где он всегда возвращается, где становится необыкновенно домашним, мягким и нежным, сам обнимает и проявляет заботу, находит время все отложить, чтобы засыпать и просыпаться вместе. С особой нежностью и искренней теплотой улыбается, а изумруды сияют не моментом или затерявшимися в реальности звездами, а просто живые, где каждое утро погрязло в приятном быту, словно настоящая жизнь, такая, как может быть всегда, такая, как в мечтах у Луи, глубокая и болезненная, но так хочет верить, что он на самом деле понимает его чувства и понимает, что привязывает так сильно, что это физически больно и слишком тяжело дышать. Луи чувствовал себя одновременно самым счастливым и самым несчастным, блять, как ненастоящая жизнь с ненастоящим человеком, вот эта ебанная сказка, которую сам себе нарисовал в ложных надеждах и его отзывчивых мягких объятиях, в его способности каким-то чудом заваривать блядский чай слишком вкусным, в его способности готовить блины именно так, как любит Луи, в его тихом хриплом напевании себе под нос Кэтти Перри или Битлз, в особенности опирать стопу правой ноги о колено в этот момент стоя у плиты, в его утренней особой отзывчивости и чувствительности к нежности и теплоте, в его заботе и любви для Клиффорда, и даже хотелось бы сказать, что это их собака, словно действительно в этом есть смысл и будущее, отчаянно поверить и поддаться его проявлением настоящей нежности, когда становится мягким и сам сжимает в объятиях, когда неосознанно закусывает пухлую малиновую губу, пока оглаживает большим пальцем запястье с канатом бесконечности, когда целует в щеку с улыбкой и самыми искренними ямочками на щеках, когда они на самом деле выглядят как пара, так, словно действительно в отношениях и все происходящее значит слишком много, слишком, до боли и колкости в груди. Все крутится вокруг него, будто ничего уже не существует, кроме отчаянной необходимости оставить такого его в своей жизни на ближайшую вечность. Прокричать беспомощное «Я люблю тебя», чтобы хоть немного ослабить тянущую боль, чтобы дать понять, что, блять, вообще происходит, дать понять, что он существует разрушением и погибелью беззаботной жизни уже навсегда, без шанса вернуться обратно. Безнадежный и обессиленный, полностью истощен его чувствами и переключателями слишком ярких и громких эмоций, Луи просто…устал.

Около недели назад

Уснуть, как обычно, крайне сложно без его холодных рук на груди и теперь уже и мягкого поцелуя со вкусом бальзама с персиком, блядский пиздец произошел и назад пути просто нет, но есть желание убить того, кто посмел нажать на ебанный звонок двери. Какого хрена вообще работает этот блядский звонок и сколько сейчас времени? Ноги отказываются нормально функционировать, и пару раз приходится ухватиться за перила с тихими матами и проклятиями самого себя за желание сделать скользкую лестницу из мрамора. Когда эта идея ему пришла в голову? Луи пытается вспомнить, натыкаясь на хипстерскую наклейку на зеркале «i'm bigger than you see». — Знаешь, практики познания своего тела помогают творить невероятные вещи в сексе, — игриво ухмыляется он, разглаживая большими пальцами обеих рук матовую поверхность наклейки. — И что же, например? — фыркает Луи, скрещивая руки на груди, и хочет возмутиться тупой наклейке, но почему-то она кажется неадекватно милой (обреченный пиздец). — Например, чувствовать свое тело так хорошо, что кончить, не прикасаясь к себе? Луи глубоко сглатывает, обводя оголенную спину с играющими мышцами и задерживая ненадолго взгляд на узкой талии, на худых длинных ногах его собственные спортивки, изящно впиваются плотной резинкой в острые тазобедренные кости. Луи хочет сорвать их… зубами, определенно точно зубами. Он трусит головой и хмурится на воспоминание, стоящий член сейчас точно ни к чему, наверняка, даже с слышимостью глубоких хриплых стонов и картинкой его запястьев в грубом металле наручников. Клиффорд прыгает на ноги, когда он резко распахивает дверь и хмурится на яркие лучи дневного света, стоит, кстати, почаще открывать черные шторы в спальне, но кого это волнует, усталость и измотанность на грани чего-то нереального и точно скоро закончится полным отключением сознания. — Доброе утро? — Зейн старается звучать легко и не осуждающе, но его идеально уложенная отросшая челка явно выглядит лучше, чем грязные и пыльные волосы Луи, которые он так и не помыл после вчерашней гонки (к слову, о ней напомнил Олли). — Как дела? Луи фыркает и отступает от двери, добродушие и воспитанность сейчас ниже уровня горизонта, так что пускай Зейн сам разбирается со всей потребностью в разговорах, у него нет на это настроения. Дверца кухонного шкафа предательски хлопает, вынуждая зашипеть от отдачи противного звука где-то в висках, он ставит а стол две кружки, когда отдаленно слышит дружелюбный лепет друга и тихий довольный скулеж Клиффорда. — Луи, — тяжело выдыхает Зейн, явно уже сидя на диване или просто стоит где-то рядом, но Луи слишком занят наблюдением бурлящей воды в чайнике и не имеет желания разбираться с этим тяжелым выдохом собственного имени. Пара минут молчания, чайник отключается. — Пиво и приставка? — надежда в голосе не обретает смысла, вода в чайнике все еще бурлит куда более интересней. — Пиво, приставка и «Место под соснами»? — Луи слабо улыбается, вот же засранец. — добавим к этому еще объятия и бургеров? Они молчат, молчат слишком долго и явно исцеляюще для души и блядского разбитого сердца. Да, ага, Зейн — как никто другой умеет чувствовать и заглядывать внутрь, умеет в одном присутствии вложить поддержку, в одном взгляде понимание и сожаление, чертов мудила умеет читать еще с самой школы, точно понимает, что сердце сейчас походит на кусок пластмассы с иголками, но трепет близости родного и настоящего человека рядом не особо спасает ситуацию, даже с учетом того, что теплые лодыжки переплетены в необходимом поддерживающем касании, а на лице не рисуется привычная другу морщинка возмущения между густыми черными бровями, и даже если затягивается из чужих рук, как в старые добрые разделяя сигарету пополам. — Спасибо, — выдыхает Луи, слегка сползая по спинки дивана и откладывая джойстик. — мне не хватало этого. — Тебе бы сходить в душ и поспать, мешки под глазами такие, будто вернулись из наших пьяных восемнадцати, — нежно улыбается Зейн, смотря особенно заботливо и тревожно, Луи прикрывает глаза и опрокидывает голову на спинку дивана с тихим смехом. — Я переживаю, Томмо. — Я знаю, — шепчет Луи, даже не открывая глаза. — Это настоящий пиздец, никогда в моей жизни не было чего-то настолько затягивающего и утомительного, — Зейн на это только понимающе хмыкает. — Нет, серьезно, любовь изматывает меня. — Теперь во всех смыслах, да? Сушит? — самодовольно смеется Зейн, играя бровями. Луи тихо фыркает сквозь слабую улыбку. — Пошел нахуй. — И я тебя люблю, — ласково улыбается Зейн, и замолкает на несколько секунд, прежде чем: — Королевский рот хоть был умелым? — Пошел нахуй, — он запускает недоеденный бургер прямо другу в лицо. Зейн скидывает бургер на пол и смахивает пару капель соуса с черных джинсов, настороженно спокойно, без драмы и ругани из-за испорченной одежды. — Но вам нужно поговорить, Луи, — он поднимает совершенно невозмутимый взгляд. — тебе это нужно. Конечно, блять, им нужно поговорить, пиздец как нужно, но он не способен разговаривать, как обычно пытается что-то там доказать своими ничтожными попытками быть нежным и заботливым. Луи понятия не имеет, что между ними, как это называть и как к этому относиться. Друзья с привилегиями? Но они и до этого были друзьями с привилегиями. Может, они в начале отношений? Но разве отношения не начинаются с нежности и противно-банального конфетно-букетного периода? Но тогда он у них уже был, и что сейчас? Конфетно-букетный период друзей с привилегиями и сексом? Судьба выкинула хуевый расклад, и явно просрал ставку на красном, точнее на зеленом, ага, чертов зеленый. Луи просто в свободном плавании извращенного воображения и новых нарисованных сказок, только теперь хочет его всего, без остатка, безнадежно, и очень зря позволил себе поддаться и поцеловать пухлые малиновые губы. Очень зря, но он сказал, впервые сказал то, чего на самом деле хочет, это подкупает и слишком опасно, особенно опасно и больно для осознания, когда заметил загоревшиеся звезды в глазах, прекрасно понимая, что он тогда снова находился в этой своей «между небом и землей, где угодно, кроме признания реальности» — разрушает еще сильнее, скорее, как никогда, потому что для Луи это значило очевидное и многое, а для него — очередной момент. Но, без всяких отрицаний, вкус его губ отпечатался навсегда, въелся под кожей зудящим желанием чувствовать привкус персикового бальзама всегда, так же, как и глубокие стоны, так же, как и покорность, так же, как и «все, что захочешь», и пошел бы он нахуй со своими бесполезными и ничего не значащими словами. Но сейчас, с периодичностью в наигранно счастливый смех, он кусает щеку и не может понять, как мог согласиться на это: стоит в наглаженном черном костюме в компании детишек королевской семьи, где Найл сквозь взрывной гогот рассказывает очередную херовую шутку, а Лиам идеально вписывается в пышность пафоса грязного привкуса парящего притворства радушной беседы. Луи пытается вовремя кивать и играется в пошлого шутника с фирменной ухмылкой и кошачьим прищуром, покоряя сердца его сестер и братьев, которых хочет задушить голыми руками, и лучше бы они действительно закрыли свои слащавые рты золотых кровей, потому что абсурдность разговора о неправильно поданном завтраке несчастным новым работником скоро взорвется пониманием еще большего ужаса их дерьмового воспитания и желанием сбежать куда подальше. Как жаль, что те два месяца казались чем-то реальным и не нарисованным воображением, но глубоко сглатывает вставший в горле ком и успевает вовремя посмеяться с очередной шутки Найла, принимая из протянутой руки одной из его сестер бокал блядского шампанского, чисто ради приличия, но девушка сверкает ехидной и похабной ухмылкой, явно с намеком и совсем не интересно. Все было идеально, никаких забот, пока не появился он, и хотелось бы ненавидеть тот день, когда он впервые искренне улыбнулся, звонко рассмеялся и засиял звездами в изумрудных глазах. Луи находит в нем идеальным все, до абсурдности боготворит растягивание слов, протянутых так глубоко и низко, что пробираются под кожу и рвут душу, и до сумасшествия горит его улыбкой и взглядом изумруда со звездами, завораживает и вдалбливается в сознание, до неадекватности обожает его изящные руки с длинными пальцами и золотыми кольцами, вызывая болезненное желание касаться губами. Услышать историю каждого черного рисунка на теле, обводя кончиками пальцев очертания, согревать душу его холодом и нежностью бледной кожи, сжимая в объятиях, чувствовать привкус ненавистной горечи кофе на пухлых малиновых губах. Понять его двусмысленность, скрытую в наигранной улыбке, понять громкость его образов, изящной дерзости манерной речи и поведения, понять его реальность, затерявшуюся в обрывках растоптанного титула, когда становится искреннее улыбающимся и сияющим, понять, твою мать, его всего, и если бы все было так просто, но есть желание подавиться сигаретным дымом и послушать его спокойное дыхание, когда он остается холодным, но глаза искрятся этим моментом иллюзорности игнорирования реальности, и Луи вновь растворяется в нем, подстраиваться и наслаждаться «его моментом». Живет его улыбкой с ямочками и искрящимися звездами изумрудными глазами, не придавая значение своему блядскому сердцу, что щемит пониманием «лишь момент», но все равно трепещет этой ебанной любовью, позволяя разбивать сильнее. Все еще слышатся его глубокие хриплые стоны и собственный стук душераздирающего блядского сердца, что сжимается в херовой иллюзии их счастливой сказки с любовью, которая продолжает рисоваться в голове, теперь особенно безнадежно. Они стали слишком близки, до невозможности, с перспективой потери последнего глотка самообладания и контроля, что потерялись сегодня ночью, и измотанность эмоциями перешла все грани, абсолютно все, и теперь на смену отчаянной истощенности приходит ярость, самая настоящая и грязно противная пониманием, что он сам виноват, что не должен был позволять ему разрушить себя окончательно, на мелкие куски, такие, что уже нет возможности собраться заново, дикая боль в области груди оставляет тягучую измотанность и злость, можно назвать это его личным достижением. Мечтает, большего всего на свете, выблевать свое сердце, и выкинуть все осточертевшие и заебанные вспышки его «потребности», молчаливые и противные, стягивают горло жгутом с ядовитыми бессмысленными словами. Невыносимый, сука, просто невыносимый и такой, блять, прекрасный. Как шутка жизни извратной судьбы с горячей любовью и зависимыми эмоциями, сдавливает все внутри пониманием невозможного, напоминает «только момент, просто будь в его моменте», и Луи будет, конечно будет, потому что иначе не может. Будет мучительно утопать в растягивании глубокого голоса и искрах забытой реальности в его звездных изумрудных глазах. Будет открывать еще больше возможностей своей разрушающей любви, все больше пытаясь уверять себя, что вот сейчас тот самый момент, когда он отключается, светится искренностью и нуждается в заботе, нуждается в теплоте объятий, нуждается в возможности быть слабым, и Луи ловит момент, высвобождая весь жар своей любви, позволяя себе забыться вместе с ним. Тонет с головой в горящих желанием изумрудах и ласке податливого тела, пьянеет вкусом горького кофе и персиково бальзама на его искусанных малиновых губах, воплощая извращение фантазии, наслаждаясь его нетерпеливой потребностью измотать их обоих, греет душу его попытками говорить и бесспорно несуществующей покорностью, будто действительно он способен на терпеливость и податливость. Все как ебанная шутка сознания, вырисовывает иллюзии счастья любви в эти «его моменты», прекрасно понимая, что не будет сказки со счастливым концом, но поддается его неспособности говорить, поддается его отчаянным попыткам доказывать какую-то там любовь, свою искусную грань банальной потребности в заботе и нежности — это, блять, не называют любовью, но даже в этом он не уверен, получая только молчание, и боже, блять, Луи так устал от всего происходящего, устал и хочет присесть, хоть немного передохнуть. Как напоминание, словно по чувству, резко распахиваются высокие двери и он тяжелыми холодными шагами влетает в зал, и это что-то совершенно новое, потому что буквальность повиснувшей испуганной тишины начитает пищать в ушах. Он рывками подтягивает рукава банально кричащего бархатного голубого пиджака своими нервно дергавшимися изящными длинными пальцами с громоздкими кольцами. Кудрявая прядь спадает к эпицентру ярости темных изумрудов, вызывая больно жгучее желание убрать ее самостоятельно, что угодно, лишь бы касаться всегда. — Гарольд, я ведь твой родной брат! Он замирает на полпути к злостному хватанию у придворного стакан воды, и где-то в горле чувствуется эта давящая чистой яростью и измотанностью тишина, где все испуганно испускают «ах» или нервно ожидающе содрогаются внутри. Этот кричащий — Лукас, Люк, или как там зовут идиота, которого он упоминал ошибкой материнства сестры собственной матери, но плевать, потому что он оживает и поворачивается с таким лицом филигранной насмешки в темных изумрудах и такой игривой ухмылкой на пухлых губах, что внутри все покрывается ледяной дрожью ожидания. — Сводный брат, — глубоко растягивает он. — не смей мне напоминать об этом, — звучало, как призыв заткнуть свой грязный рот, иначе случится взрыв эмоций. Как же хорошо Луи улавливает его настрой, он зол, так зол, что бегут мурашки по коже, физически чувствует, каким властным морозом покрывается его фарфоровая кожа, когда «ошибка» оскорбленно хмурится и уже открывает рот, чтобы ответить, но он изящно взмахивает пальцами, поднимая руку, и это был приказ, но его брат явно сегодня обрел смелость проверить теорию бессмертия. — Им нужно твое одобрение! Скажи мне, что сделаешь это! — взмахивает руками молодой парень, его щеки горят таким пылким красным, что это даже может казаться смешным, и он словно в щелчок переключается. — Я приказал закрыть рот, ты забываешь с кем говоришь. Я не собираюсь подставлять свою репутацию, давись категоричным «нет», — жестко цедит он, брат испуганно отшатывается назад. — Убирайся, сейчас же. И вот оно, давящее напоминание, кто он, кем он является на самом деле в хуевой реальности своей королевской жизни, покрытой лживыми блестками в очередном спектакле притворства быть идеальным наследником. Луи буквально может чувствовать, насколько сильно он сейчас нуждается в объятиях и тишине поддержки, когда случайно встречаются взгляды, и изумрудные глаза пылают измотанностью и потребностью, и конечно, Луи предоставит возможность выдохнуть в своих объятиях, пока слишком привычно наматывает на палец очередную кудрявую прядь, вновь впадая в попытки понять есть-ли в этой его потребности действительно любовь, такая же, как горит у него внутри, которая скулящие давит и ласкает одновременно. А он не прекращает открывать душу, посвящая, что Люк — горькая текучка измен отца, и Луи чувствует эту боль его холодного сердца и просто слушает, потому что почти ювелирно улавливает настрой на желание выговориться и получить в ответ только тесноту объятий и мягкий поцелуй. А позже начинается то, что поражает грязной душностью легкие, когда они выпутываются из объятий и поцелуев и спускаются обратно в этот зал, и он так потрясающе выполняет свою работу, так высоко титуловано управляет придворными, так искусно умудряется позволить примерить на себя пиджак, одновременно контролируя развешивание блядских белых пионов на потолке, делая глоток кофе, разговаривая с Ирен и просматривая список доставленных приглашений. Так горит сделать этот бал идеальным, что тошнит и снова напоминает о его желании доказать. Ужасно, блять, как он хочет доказать им всем, что они ошибаются, считая его недостойным, так отчаянно хватается за малейший шанс, так глубоко проседает в выполнении новых приказов, так измотанно продолжает кивать родственникам, и Луи думает, что происходящее должно снять дымку его вчерашних слов, но нет, все продолжает мерцать ебанной нереальной сказкой, где он вернется в его пустой дом и заполнит все своим холодом, но искренним взглядом изумруда и счастливой улыбкой, создаст для них новый момент. «Все, что я хочу — это ты, Луи» как же, блять, больно бьет по сердцу, но тупая любовь заставляет принимать слова всерьез, даже когда перед глазами реальность его жизни, которую он никогда не оставит. Какая, твою мать, может быть у него любовь, если фактически не прекращает пытаться доказывать своей семье высоту и властность собственного титула, и это смешно и больно, потому что Луи отмахивается от руки Найла с испуганными глазами, который пытается уверять, что ему не нужна сейчас помощь, и уверенными шагами направляется прямо в бурлящий титулованием яростный протест. — Тебе нужна помощь? — он кладет руку на его плечо, звучит как всегда с приторной мягкостью и любовью, физически не может контролировать высоту и ласку в своем голосе. Он резко оборачивается, и в секунды его размышляющего молчания властный и измотанный взгляд улетучивается, начиная сверкать глубоким благодарным изумрудом и податливостью. — Только если ты будешь на них кричать, мне нельзя сорвать голос, — широко улыбается он, показывая свою искренность в ямочках на щеках. Луи нежно смеется и кивает, почти гордый, что смог угомонить его ярость и желание все контролировать самому, и тратит несколько часов на контроль придворных, которые расставляют в вазах цветы, постоянно ловя на себе искренность и обожание сверкающих изумрудных глаз, подбадривая создание продолжать вырисовывать сказки. Смириться — единственное, что кажется правильным вариантом, просто наплевать на действительность и ждать нового «его момента». Пускай сейчас сердце больно стучит, а мысли продолжают смешиваться, плевать на реальность, позвольте терзаться в возможности касаться холодной кожи, возможности целовать пухлые малиновые губы, наслаждаться горечью кофе и персиковым бальзамом, возможностью хотя бы мелочно помочь с этим абсурдом работы, измотать себя попыткой спасти его хоть малейшей помощью. Безнадежно любит, горько и больно, с привкусом понимания невозможности на будущее, но любит, и продолжает себя уверять, что он однажды скажет, и почти без сил около полуночи плетется в его спальню, в этом самом ожидании «его момента», получая в ответ тихое и скрытное «Я скоро, всего час, Луи» и хитрое бесстыдство в виде хриплого глубокого мурлыканья «Пожалуйста», и Луи сдается, впрочем, как и всегда. Тонкое напоминание о их моменте, когда он обводит взглядом кровать его спальни и улыбается, как настоящий идиот, с прикусанной губой и трепетом сердца одновременно с нарастающим возбуждением воспоминанием его покорности и нетерпеливости. Он отводит взгляд и замирает, слышит лишь медленный стук сердца где-то в висках. Руки тянутся к припрятанной пачке в кармане наглаженных брюк, слегка дрожащие пальцы подносят сигарету к губам, затягиваясь так сильно, что скоро выплюнет легкие, но взгляд приковывается к ней на этот ближайший час. Все было как в очередной ебанной иллюзии сказки его улыбки с ямочками, когда они вдвоем управляли придворными, и он смотрел «любовью» и благодарностью в сверкающих уставших изумрудных глазах, но очередная затяжка застревает в горле, и кто бы мог подумать, что золото эпицентра дермового розыгрыша разрушенной жизни так идеально наполировано блестит, а на фиолетовом бархате не смеет лежать и пылинки. Есть желание отряхнуть пепел в ложбинку бархата и потушить сигарету о ебанный венец на сраном мячике для пинг-понга, без шуток. Блеск золота и мелких бриллиантов порядком рябит в глазах при новой глубокой затяжке, треск горящего табака как никогда заглушается хрустом костяшки пальца с набитой восьмеркой, он выдыхает остатки дыма шестой сигареты. Просто стоит под стеклом, прямо перед глазами, и есть надежда на прозрачный фантом, но выглядит как блядский смешок напоминая, плотно осевший где-то в печенке, так глубоко под кожей, что даже тошнит и осадок отдает чем-то хроническим. Безнадежно неоспоримый жест доверия — позволить находиться в его комнате, лучше бы он подавился одиночеством напротив портрета его сестры, ей богу, до жути иронично смешно. Сердце бьет одновременно с щелчком дверного замка, он физически чувствует усталость и холод в его шагах, и знает, что кошачий прищур варианта щемящей сердце грусти не поможет ему осознать происходящее. — Луи? Как глубоко, прям как вчера его член в узкой заднице. Шаг, стоит прямо за спиной, и теперь еще более безнадежно больно хочется прокричать в его жалкую жизнь «Я люблю тебя», чтобы усмирить желание разъебать тонкое стекло кулаком, как же Луи, блять, устал. — Почему ты куришь в моей спальне? Протянуто, как от макушки до пят, отдавая глубоким мурчанием в глотку и хриплым непониманием. Это риторический вопрос, херня, лучше бы уточнил, почему он стоит напротив мучительно-бесконечной и уродливо блестящей золотой шутки в виде его блядской короны. В задницу страдания, он нуждается в его улыбке, но витающую густоту злости и разрушенности явно улавливают, и пытаются притупить холодными чуткими объятиями. Холодными, потому что он всегда холодный, но все еще объятия, потому что сердце начитает трепетать, и он не может удержаться, чтобы не переплести их пальцы, позволяя холоду пропитывать кожу, а золотым кольцам надавить на грудь, вжимая их руки так сильно, словно пытается просунуть к ничтожно бьющемуся в агонии любви сердцу. — Она довольно легкая, на самом деле. Смущает? — голос полон искреннего сожаления, раздирает еще сильнее, чем постоянное молчание. «Нет, только душит напоминаем, что ты никогда от нее не откажешься, а если посмеешь, то будешь сожалеть» — Ну, я никогда не видел ее так близко, — он говорит спокойно и с привычной полуулыбкой, будто сейчас не готов рассыпаться на части. Луи делает затяжку, переводя взгляд на пепельницу, что специально поставил на дубовый стол рядом с этой штукой жизни, и выпускает дым вместе с холодными пальцами. Он проходит вперед, и словно считывает мысли, хватая эту самую пепельницу и поворачивается с усталостью понимания на лице, но молчит, как обычно, и просто вытягивает руку. Понадобилось пару секунд ступора, чтобы понять, и Луи сразу делает шаг и демонстративно тушит бычок в толстом стекле пепельницы, смотря прямо в измотанные изумрудные глаза. Он молча отворачивается, возвращая пепельницу на прежнее место и стоит, просто, блять, стоит, явно оценивая иронию картины перед глазами. — Бесполезно потраченные деньги, мне не к лицу фиолетовый этого оттенка. Ему к лицу даже сраный мешок и, конечно, его блядская корона не бесполезная, а прямая власть обрести непоколебимое превосходство всего лишь, твою мать, в виде трона. Что за ребяческая попытка начать очередной двусмысленный диалог? Злость начинает уже закипать, он нервно сглатывает. — Раньше мне казалось, что она способна меня придавить, — его плечи слегка вздрагивают и распрямляются, так, словно сказал что-то слишком личное. Веки прикрываются от тяжести осознания слов, внутри это бесполезное чувство — попытаться найти выход из кругового дерьма в его жизни, попытаться спасти, но тихий, дрожащий каждой прожилкой выдох, и он распахивает глаза, фиксируя взгляд на широкой спине в предельно кричащем голубом пиджаке, еще немного и он взорвется, ужасно измотан. — Твоя работа тяжелая, кто бы что не говорил. — Не уверен, что она мне нужна. Я устал доказывать несуществующего. Это маленький шок, что проходит струйками тока от самых пяток до головы, проникая в мозг и дергая каждую нервную струнку, и хорошо, что он не видит, как вымотано дергается уголок губ пытаясь сыграть усмешку, и лучше бы заткнуть этот хренов порыв объяснить картину мира, потому что все внутри уже пылает огнем, и Луи никогда не умел сдерживать злость. — Ты ненавидишь это так же сильно, как и не хочешь отдавать. Упорно продолжаешь их восхищать, принимая на себя слишком много. Перестань делать вид, что будто не переносишь свою исключительность, — горькие слова вылетают раньше, чем он успевает подумать и осознать сказанное, и сердце реагирует пульсацией где-то в левом виске, а все тело пробивает мелкой дрожью осознания своего наивного идеотизма. «Твою мать, блять» Гнетущая тишина повисает тяжелой дымкой в тугом воздухе, он хочет подавиться сигаретным дымом и спрятаться как можно дальше, чтобы позвонить Зейну и услышать выдох понимания и поддержки, а он холоднокровно спокоен, никакой реакции. — Отказаться от возможностей кажется отчаянным бредом сумасшедшей эмоциональной зависимости, — его плечо нервно дергается, и он явно сглатывает, чтобы вновь найти этот уголок с уверенностью, так легко читать, что даже смешно. — но все чаще обретает тяжелый груз понимания, что это более чем необходимо и осмысленно. Как ебанное мучение самой жестокой пыткой — его каждая двусмысленная фраза, вылетающая с предельной уверенностью и чувством безжалостного отчаяния для разрывающей сердце любви, словно действительно думает, что Луи не улавливает намека на стыдливый страх отказаться от семьи и тошнотворно рябящей в глазах блядской короны. — Тебе всего двадцать четыре, все только впереди, — как зализывающая фраза усмирить фразеологизм брошенного фарса собственной двусмысленностью. Стоит постучать головой о стену, чтобы выкинуть желание сказать это, он не эгоист, уж точно не собирается лишать возможности на такое грандиозное будущее, даже если зол. Но что-то идет не по плану, и мозг явно отказывается работать. — Я не собираюсь обременять твой выбор своим признанием, это не должно иметь такого значения, что ты сравниваешь чувства с наследием трона, — это просто вырывается само, он не хотел этого говорить, но содрогание пылкого характера берет сейчас верх. — Что? — резко оборачивается он. — Действительно считаешь, что это не имеет значения для меня? — его взгляд пронзающий насквозь, с неподдельной печалью и непониманием. Луи просто хочет себя чем-то ударить, чтобы вернуть прежний блеск его глазам. «Блядство, Томлинсон, ты такой идиот. Ты же так долго держал язык за зубами» — Прости, love. Я не должен был этого говорить, — он делает шаг, чтобы обнять его и почувствовать греющий душу холод, но он отшатывается назад, и Луи замирает, как и замирает его блядское сердце. — Прекрати заставлять меня говорить, — его голос особенно низкий и глубокий, словно рвет все внутри. — Я сказал, что не могу представить свою жизнь без тебя. Сказал, что все, что я хочу — это ты. Разве недостаточно, что я всегда, — он замолкает, всего пару шагов, и Луи чувствует его холодную ладонь на щеке. — что я всегда начал выбирать тебя, Луи? Касание мягких губ на щеке и руки оборачиваются вокруг шеи, он привычно вжимается, и Луи обессиленно выдыхает, притягивая к себе еще ближе, позволяя тяжело дышать в свою шею, и вот он «его момент», когда он отключается, соединяет их губы, с напором и отчаянно безнадежно, в очередной раз пытается что-то доказать, и Луи сдается, снова. Выдыхает в приоткрытые губы и возвращается в свою сказку, позволяя себе тонуть в новом моменте, отвечая с еще большим напором, затяжно сплетает языки и сжимает его талию, срывая тихий стон. Несколько властных движений рук на его теле, и он расслабляется, в самом буквальном смысле тает в руках, и вкус его губ с остатками выпитого литра терпкой горечи кофе, персиковым бальзамом и таящимся риском отпечатался слишком болезненно еще пару недель назад, чтобы сейчас преувеличивать и рассказать снова, что хочет целовать ближайшую вечность, что готов раствориться в плену его податливых пухлых губ прямо вот так — с разрывающимся сердцем и зажмуренными глазами из-за блядской короны за его спиной. Игривые звезды в изумрудных глазах горят словно где-то внутри собственной груди, отдавая искрами в сердце, а по пухлым малиновым губам с намеком скользит кончик языка, и Луи улавливает, даря в ответ свою дерзкую кошачью ухмылку, и это случается снова. Луи позволяет этому случиться, и даже не хочет думать о интимности момента, банально растворяясь и наслаждаясь, когда усаживает его на этот дубовый стол рядом с блядской шуткой жизни, на которую уже летит голубой бархатный пиджак, а затем и рубашка. Несколько минут мучительных поцелуев, пара засосов и синяков на бледной коже, и он уже почти умоляюще хнычет, поддаваясь каждому касанию, нетерпеливо двигает бедрами и глубоко стонет. Все так же мучительно медленно, Луи не издевается, он знает, что ему слишком сильно нравится нуждаться, и растягивает так же медленно, мягко кусая бледную кожу, сводя с ума их обоих. Без преувеличений, единственное, что доставляет так много удовольствия и заставляет верить в ебанную нарисованную сказку — это его покорность, словно действительно существует что-то, кроме потребности в ласке. — Луи, — глубоко и хрипло стонет он, в очередной раз нетерпеливо насаживаясь на пальцы. — Пожалуйста, я хочу тебя. — Что угодно, принцесса, — выдыхает Луи в его шею, прежде чем мягко кусает и оставляет засос около скулы, совершенно не заботясь о том, что не стоило добавлять проблем, плевать, абсолютно плевать. Изумрудные глаза так сильно блестят желанием и возбуждением, когда он стягивает его черные брюки, что Луи физически может чувствовать, как у него внутри все горит, и как же покорно широко раздвигает свои длинные ноги, и как сильнее закусывает опухшую влажную губу, и как с мольбой и диким желанием отблескивают глаза, и как плавно выгибается спина, когда Луи обхватывает ягодицы и притягивает ближе, входя мучительно медленно, словно пытается издеваться над ними двумя, но по большей части над самим собой, окончательно отключаясь от этой дерьмовой реальности его жизни, как только чувствует жаркую тесноту и слышит особенно низкий и глубокий стон. Собственные высокие стоны смешиваются с его низкими и хриплыми где-то уже далеко в сознании, руки продолжают сжимать его бедра, болезненно впиваясь в бледную кожу, и с каждым медленным и глубоким толчком внутри все содрогается и горит, вынуждая становиться резче и грубее, а он только отзывчиво поддается бедрами навстречу, сжимает пальцами края дубового стола, выгибается сильнее, и так сильно дрожит и кусает губы, что Луи чувствует эту дрожь вокруг члена, буквально сходя с ума от его чувствительности, продолжая входить резко и глубоко. Всего каких-то несколько минут, и он уже стонет его имя, протягивая чувствительно низко и с мольбой, что слышится эхом в голове, отдавая болезненными стуками в сердце. Хватает всего пары минут и несколько движений руки на члене, чтобы окончательно вымотать обоих, и теперь они тяжело дышат в губы друг друга, просто чтобы было необходимое касание, и сжимают пальцы на телах, просто чтобы чувствовать ближе, и позже становятся слишком ласковыми, целуясь лениво и без сил, и уже смеясь вытираются какой-то там вуалью из гардеробной принцессы, и как не в своем уме несутся по длинному холлу, чтобы прыгнуть в машину и поехать «Хочу на озеро, Лу, хочу гулять до самого утра!», и конечно Луи сделает, что угодно, лишь бы его глаза продолжали гореть их моментом счастливой сказки, что угодно, лишь бы он улыбался так искренне и с ямочками на щеках, а кудри развивались от потока воздуха из-за откинутой крыши раритетного кабриолета, который точно нельзя было брать, но ведь абсолютно плевать, потому что они продолжают смеяться со всякой ерунды, целуются приторно сладко и слишком часто, сияя этим моментом. Находят совершенно нелепые темы для разговора, пересматривают совместные фото, кутаются в объятиях друг друга, сидя на влажной от дождя траве, совсем не заботясь, что брюки будут грязными и мокрыми. Продолжают целоваться в перерывах от громкого смеха, читая комментарии в соцсетях, и позже Луи вжимает его в капот этого самого раритетного кабриолета, снова сходя с ума от тесноты и его жара внутри, а он привычно покорно поддается каждому движению и низко стонет, кажется, оставляя слишком сильные царапины на спине Луи, и вновь лениво сплетают языки после, сжимая руки на телах друг друга. Как два идиота смеются и целуются под неожиданно начавшимся дождем, промокая буквально до каждой нитки блядски неудобных костюмов, и почти с истеричным смехом наконец закрывают крышу кабриолета, потому что весь салон намок. Разваливаются на мокром газоне, ведь терять уже нечего и костюмы испорчены, прижимаясь и переплетая руки и ноги, в тишине смотря на еле виднеющиеся звезды из-за густых облаков, иногда соединяя губы в мягком и медленном поцелуе, и просто живут в этом моменте, в их моменте только для двоих, с болезненной тишиной недосказанных чувств. — Знаешь, никогда не понимал, почему отец не любил меня так же, как любил Люка, — неожиданно прерывает он тишину, приподнимаясь на локте, и Луи даже не открывает глаза, продолжая наслаждаться своим спокойным дыханием и их сплетенными пальцами. — Разве справедливо ненавидеть за то, что даже не просил? Я ведь не виноват, что родился с титулом. — Что за глупости, love? — слегка хмурится Луи, распахивая глаза и встречаясь с оттенками темной хвои в изумрудных глазах. — Твой отец был мудаком. Никто не смеет осуждать тебя за то, кем ты родился, и уж тем более не смеет унижать. Он благодарно улыбается и молчит несколько секунд, прежде чем мягко целует в щеку, и Луи тихо смеется, чувствуя слишком много любви в больно бьющем сердце, притягивая обратно в объятия, пара минут умиротворенного дыхания, и он шепчет куда-то в его шею: — Спасибо, что ты всегда рядом. Возможно, сердце уже не могло разбиться сильнее, но с силой стискивает зубы и прикрывает глаза, чтобы незаметно выдохнуть колющую боль во всем теле, а затем мягко касается губами его виска, притворно ласково шепча: — Что угодно, love. «Я люблю тебя» Абсолютно плевать на больно сжимающееся сердце и дико рвущее все внутри желание прокричать всему блядскому миру, как сильно он любит, как сильно хочет, чтобы «его момент» стал их целой жизнью. Абсолютно плевать на все, потому что он смотрит со своими чертовыми счастливыми звездами в изумрудных глазах, смеется и улыбается слишком искренне, чтобы не верить в этот их момент, только для двоих, и когда уже начинает светать, они садятся на мокрые сидения кабриолета, и Луи действительно пытается вести машину, но длинные пальцы расстегивают ширинку брюк, а пушистые ресницы хлопают совершенно нагло и невинно, и приходится остановиться прямо на дороге, чтобы вновь помучать капот машины, и уже из последних сил улыбаются в мягкие поцелуи под горячими струями душа, и слишком близко прижимаются друг к другу, почти в неразрывных объятиях, засыпая всего на каких-то пару часов, а затем звенит блядский будильник, и он уходит, оставляя только мягкий поцелуй на щеке, и вот очередная сказка закончилась, и Луи совершенно не понимает, что из всего было любовью, а не моментом, переворачиваясь на бок и кутаясь в одеяло с головой еще на ближайшие пару часов. — Мистер Томлинсон? — доносится сквозь сон, и он возмутительно мычит и хмурится, переворачиваясь на спину, выдавливая злобное «Что?» — Мистер Малик прибыл и желает провести с вами время. Луи тяжело выдыхает и распахивает глаза, уже проклиная ебанное утро, потому что нет никакого желания прожить этот сраный бал и сейчас смотреть своим разбитым видом в глаза друга. — Да-да, пускай заходит. Дверь громко захлопывается, а он даже не отводит взгляда от противных резных золотом и с блядскими картинами потолков, все королевское вызывает тошноту, но расслабленно выдыхает, улавливая знакомый аромат одеколона и чувствуя, как прогибается рядом матрас. — Как спится в королевской кровати? — с насмешкой спрашивает Зейн, придвигаясь ближе и закидывая на него ногу. — Гарри такой бешеный, бросил «очень занят, прости» и сразу исчез. У вас все в порядке? — Конечно, у него все в порядке — выдыхает Луи, скидывая с себя ногу и совсем не хочет ждать реакцию на очевидное. — Ты видел девочек? Они уже проснулись? — он садится на кровати и проводит ладонями по лицу. — Надо собираться на этот чертов бал, и Найл просил зайти перед началом. — Луи? — он слышит эту обеспокоенность в голосе, но игнорирует, уже поднимаясь с кровати. — Вы так и не поговорили? — Луи только протестующе фыркает, не имея никакого желания это обсуждать. — А я уже понадеялся, что твоя расцарапанная спина что-то значит. — Сомневаюсь, — тихо шепчет Луи, шагая к ванной комнате и давя в себя желание фыркнуть на все блядски золотое и королевское вокруг. — Я хочу убить его, клянусь, — злостно шипит Зейн, облокачиваясь о дверной косяк и скрещивая руки на груди, когда Луи хватает зубную щетку. — Если бы не Найл, то я бы вмазал по его королевскому личику. — Да, конечно, — смеется Луи. — Ты бы этого не сделал, потому что знаешь, какой он на самом деле, просто, — он сглатывает свою неожиданную колкость в груди. — просто все, что между нами, не имеет продолжения. Зейн молчит, пока Луи спокойно чистит зубы, полностью игнорируя больное давление где-то в груди, нарастающую головную боль, и пытается найти силы пережить этот день, но щемит понимание, что сегодня он будет продолжать всех восхищать своей ужасно наигранной улыбкой и пытаться скрыть измотанность в глазах, еще эта чертова дешевая актриса выйдет с ним под ручку, как обычно сияя лицемерными блестками счастья их нереальной любви, каждый раз вызывая гнетущий ком в горле. Как ебанное напоминание реальности, даже если знает о каждом спектакле, это не помогает, только делает хуже, давит каждую жалкую попытку нарисовать сказку, где они вернутся в Кембридж и все начнется заново. — Терпила, — ласково фыркает Зейн, как только Луи выплевывает пасту. — Пошел ты, Малик, — смеется Луи, вытягивая руку и показывая другу средний палец. — Вали из моей комнаты, придурок. Зейн хмыкает сквозь ухмылку и закатывает глаза, но Луи ожидающе изгибает бровь и указывает пальцем на выход, и когда уже наклоняется над раковиной, слышит тихое: — Я люблю тебя. Не забывай, Томмо. Дверь громко захлопывается, и внутри все вздрагивает от хлопка, он кусает щеку, умывая лицо холодной водой и подавляя отчаянное желание послать все нахер и даже не пытаться сегодня улыбаться, но все же чуть позже хватает идеально наглаженный костюм, и с силой стискивает зубы, когда заглядывает в его спальню и замечает, что эта блядская блестящая шутка жизни уже не стоит на дубовом столе, и лишь злостно хлопает дверью спальни чертовой принцессы, сразу же ловя на себе любопытные взгляды рядом стоящих придворных, и пускай все идут нахер, в голове продолжает жить надежда, и продолжает рисоваться ебанная сказка, даже если сердце щемит приторным пониманием невозможности на будущее, а на шее петля затягивается еще сильнее.

///

Ирен аккуратно касается пальцем махровой мантии с шоком и восторгом одновременно, и принц натянуто улыбается, когда девушка поднимает впечатленный взгляд, уже без опаски проходясь ладонью по белому меху с черными вкраплениями. — С ума сойти, я трогаю твою коронационную мантию, — тихо шепчет она, все еще смотря своими широко распахнутыми карими глазами. — Разве тебе можно надевать все это по такому случаю? — Да кого это волнует, просто ткань, — беззаботно пожимает плечами принц, вытягивая руку, чтобы прислуга поправила манжет бархатного черного пиджака. Ирен ничего не отвечает, только делает пару шагов назад, а он приковывает взгляд в отражение зеркала, обводя себя взглядом с ног до головы и пытается найти этот внутренний настрой, что был тогда, когда на него впервые надели все это. Такое глубочайшее заблуждение думать, что эта одежда действительно что-то в себе несет, кроме тяжести несуществующей власти и какого-то там будущего важного долга, совсем не что-то невероятное или данное для исключительных. — Перестань делать вид, что будто не переносишь свою исключительность, — принц глубоко сглатывает, и ненавидит свое сознание. Слышать бархатный голос высоким и разбитым невыносимо, до писка в ушах и холодной дрожи, в груди давило что-то слишком ядовитое и болезненное, но действительно сказал все, что смог. Яркий фиолетово-синий засос демонстративно красуется около скулы, он проводит по нему ладонью, слегка хмуря брови, когда визажист подходит с кистью и тюбиком крема и, очевидно, мужчина понимает только по одному взгляду, сразу убирая руки за спину и испуганно делая пару шагов назад. Принц переводит взгляд и протягивает руки к лежащей на бархатной красной подушке короне, замирая всего на секунду, проваливаясь в картинку сознания, где стеклянность голубых глаз выглядела разбитой на тысячи осколков разочарования и злости, но сразу давит появляющуюся колкость в сердце, хватая корону и медленно надевая, вытаскивая одну кудрявую прядь и демонстративно вздергивая подбородок, чувствуя, насколько на самом деле давит золото и фиолетовый бархат, во всех чертовых смыслах. Тяжелая тишина покрывается явным испугом настроя, потому что даже он сам чувствует, как вокруг витает его раздражительность, и правда пытается подавлять любые вспыхивающие чувства, когда спускается по лестнице парадного вестибюля, сияя широкой улыбкой и игнорируя яркие вспышки камер, но словно издеваясь, сознание продолжает выбивать картинки сегодняшней ночи, перемешивая с высоким и убивающим «Я не собираюсь обременять твой выбор своим признанием», и он стискивает зубы до жуткого скрежета, останавливаясь перед высокими дверями зала. Уставшие веки прикрываются, когда двое мужчин медленно толкают двери, и чувствует нервозность ожидающей благоговейной тишины, давящую так сильно, что не может остановить стучащее сердце уже где-то в горле. Внутренний отсчет тикает, он распахивает глаза и расплывается в привычной натянутой улыбке, делая первый шаг по изумрудной ковровой дорожке, и будто слышит особенно обостренно недоумевающие перешептывания. Должен был появиться сейчас с будущей женой, идеальной избранницей для монархии, новой куклой и хорошей кандидатурой для соседнего кресла с троном, но уверенными шагами направляется дальше совершенно один. Стоящие с обеих сторон братья становятся на одно колено, а сестры присаживаются в глубоком реверансе, покорно склоняя головы, но нет чувства собственного превосходства и исключительности, даже если губы растягиваются хитрой ухмылкой. Он продолжает шагать по изумрудной ковровой дорожке к концу зала, игнорируя вспыхивающие перед глазами картинки ночи и звонкий смех в голове, словно содрагая все внутри и покрывая болезненной дрожью понимания. Длинные пальцы с крупными кольцами «H» и «S» медленно оглаживают край бархатной мантии и резко одергивает, разворачиваясь лицом к залу, вздергивая подбородок и сияя самой наглой ухмылкой из своего арсенала, поднимает руку и вальяжно взмахивает пальцами, давая команду оркестру. Данное обещание в шоу должно обратиться взрывным успехом и полным провалом тщеславных старших поколений, собирается устроить настоящее представление, без сожалений и сомнений.

///

Если бы взгляд не был прикован к нему, то из-за крутящихся в вальсе детей с золотыми кровями тошнило бы еще сильнее и, по правде говоря, единственное, что сейчас не позволяет спрятаться за дверью ближайшего выхода и закурить — восторженные глаза сестер и улыбка матери. Луи сглатывает горечь и, возможно, хочет подумать о нахождении дешевой актрисы, но его наглая ухмылка и демонстративно сцепленные в замок длинные пальцы вызывают совсем другие вопросы, и он выглядит… прекрасно, блядски идеально и, скорее всего, никому не может идти эта чертова шутка жизни больше, чем ему, словно всегда носил внегласно и, возможно, Луи просто не замечал, что он даже не пытался ее снимать. Мех свойственно сглаживает остроту напряженных скул, слегка оттеняя и без того бледную кожу, ему идет мех и черный бархат, и эта блядская корона, поразительно идет, но тошнит, действительно тошнит от всего перед глазами, есть желание стать прозрачным и исчезнуть. Свет резко гаснет, Луи пару раз моргает и слегка хмурится от неожиданно загоревшихся свечей вместо света люстр, и если бы он не видел шокированных лиц десятков людей, то сил вернуть к нему взгляд просто не нашлось бы, но теперь его большие ладони деспотично лежат на узкой талии дешевой актрисы и… Элеонор? Длинные пальцы в кольцах слегка сжимают блестки одинаковых красных платьев девушек, он сверкает горделивой и наглой ухмылкой, явно предоставляя возможность пережить шок, и ладно, у Луи резко сбивается дыхание, когда трое шагают нога в ногу в середину зала. Он медленно ведет кончик языка по пухлой нижней губе, и какого вообще хуя происходит? Бетховен превращается в какой-то отдаленный уличный рок фестиваль с барабанами и выездным цирком в дешевом фургоне, вот серьезно, приторно горько и иронично смешно от очередного выброса показаться плохим мальчиком, но отрицать не особо выходит, он двигается, блять, превосходно. Манерно и плавно управляет двумя девушками, которые легко поддаются каждому его движению и направлению, словно самый искусный кукловод, не иначе, потому что происходящее сложно объяснить и описать. Его сестры и братья продолжают кружиться в вальсе потрепанного барабанами Бетховена, пока эти чертовы трое выглядят, как нарисованная картинка воображения, двигаются изящно, грациозно, с пышностью разорванных правил, блеском золота короны и ярких красных блесток. Устраивая настоящее шоу, когда он вынуждает обеих девушек выгнуться в спине, буквально падая ему в руки, изгибаясь и слишком грязно оголяя длинные ноги до бедер высокими разрезами платьев, у Луи нервно дергается бровь. Браво, сегодняшнее шоу будет взрывом каждой блядской новости в сети, но почему-то отвести взгляда решимости не хватает, выглядит действительно завораживающе и манерно, если бы не отдавало заразным привкусом фальшивости актерской игры. Луи только сжимает край пиджака в кулак, наблюдая, как он изящно вынуждает обеих девушек покружиться, сияя довольной и слишком загоревшейся искрами улыбкой, собственнически возвращая ладони на узкие талии и притягивая к себе, и сейчас реально либо стошнит, либо вырвется шокированный выдох, потому что… поддержка, серьезно? Возможно, есть ужасно циничное желание, чтобы эта блядская корона упала, как вновь изогнутые спины девушек в его руках.

///

Сердце стучит в висках, принц тяжело выдыхает и широко улыбается девушкам, резко возвращая обеих в привычное положение, пока те счастливо хихикают и уже кладут руки на его грудь, придвигаясь ближе. Взгляд обводит шокированные и восторженные лица и, конечно, наигранная самодовольная ухмылка растягивается на губах. Вспышки камер совсем не вызывают отторжения и явно не слепят так сильно, как картинки воспоминаний перед глазами, он даже не может понять, как смог сосредоточиться, но вышло наверняка потрясающе. Сегодняшняя выходка устроенного представления должна отпечататься пожизненным клеймом на репутации, и если бы ему не было так плевать, но сейчас нет ничего, кроме мерцаний стеклянности голубых глаз в сознании. Последний звон клавиш рояля и принц показательно нагло вздергивает подбородок, убирая руки от девушек и делая пару шагов назад, громкие аплодисменты эхом разносятся по залу, он игриво дергает бровями, замечая, что за спиной уже выстраиваются пары. Найл и Барбара сияют широкими поддерживающими улыбками, придвигаясь к нему ближе, пока Элеонор и Амелия, уже готовые позировать всем ликующим репортерам, опасно и кричаще вжимаются друг в друга. Всего каких-то пару минут ажиотажа и яркие вспышки шока в глазах публики, как он самодовольно хмыкает и устраивает еще большее шоу, изящно приподнимая руку и взмахивая пальцами. Свечи гаснут, яркие софиты подсвечивают разноцветные платья девушек и счастливые улыбки парней. Семейное фото с представлением титулов и нарисованного долга для каждого вдохновившегося притворным спектаклем, но щелчок длинных пальцев, и лепестки белых роз разлетаются по залу восторженными «ах», оседая в паре с запоминающимся золотыми блестками из полотен над головами, а рядом стоящие Амелия и Элеонор сплетаются в поцелуе. Вспышек камер становится все больше, начиная мелькать темными пятнами перед глазами, но даже не моргает, застывая с самодовольной ухмылкой на губах и гордо вздернутым подбородком, позволяя как следуют запечатлеть свой труд и насмехательство над семьей во всех ракурсах. Он — принц Уэльский, так почему бы не погрязнуть с головой в этом громком титуле, усыпанном сотней и без сегодняшнего шоу грязных слухов, хуже уже явно не будет. Пускай этот бал станет самым кричащим для всех вокруг, пускай все наконец увидят фальш и разыгранные годами спектакли, ему не жаль свою репутацию и не жаль репутацию фирмы, они должны были подавиться собственными ошибками, увидеть их громко и в каждой новости. Может, это грязная месть или глубокая обида за года издевательств и ограничений, но не собирается в этом разбираться, поворачивая голову в сторону улыбающегося брата. Найл одним взглядом разносит теплоту и спокойствие в груди, сияя самой уверенной и поддерживающей улыбкой, принц благодарно кивает и переводит взгляд на яркие звезды в карих глазах сестры, которая звонко смеется, снимая с пиджака улыбающегося Вильгельма белый лепесток и, возможно, приходится включить актера и любезно общаться со всеми репортерами и дать привычные двусмысленные комментарии, но внутри спокойней. Действительно спокойней, словно наконец настигает полное разочарование в своей жизни, разворачиваясь открытой книгой, где «принц, долг, обязанности» совсем не пишутся счастливым будущим. Знакомые детские голоса просачивается в сознание, когда он пытается выглядеть увлеченным в беседу с каждым подходящим, стараясь вспоминать фамилии или виновато улыбается, потому что Ирен подсказывает, слишком много восторженных улыбок и слов восхищения, у него болят щеки от натяжения мышц. Принц оборачивается, замечая двух одинаковых девочек с умоляющими глазами, и ему не нужно притворяться, искренность улыбки расцветает сама. Он присаживается перед девочками, прошептав тихое «Здравствуйте, милые леди», а те, словно хитрые лисицы, хлопают длинными ресничками, протягивая руки к бархатной мантии и меху. Выразительные голубые глаза Дейзи загораются настоящим восторгом, и принц только тихо смеется, замечая смущенный яркий румянец на щеках Фиби, которая осторожно касается кончиком указательного пальца золота короны. Теплые объятия хихикающих близняшек напоминают уют и искренность Луи, маленькие ладони продолжают оглаживать мех, пока он расслабленно выдыхает и сильнее прижимает двух девочек, позволяя себе всего на секунду прикрыть глаза, проваливаясь в картинке, где чувствовал себя на своем месте в окружении детского звонкого смеха, громкого мультфильма, переплетенных лодыжек и знакомом аромате, он хочет вернуться обратно, и всего лишь пару раз пересекается взглядом с голубыми глазами, стеклянность которых скручивает все внутри, разбивает и обжигает, даже если Луи старается придать улыбке легкость и поддержку. Осознавание краев своей ошибки упало тяжелым и давящим грузом еще ночью, потому что все бессмысленно, все попытки бессмысленны, нет желания и сил справляться с круговоротом чертовой королевской жизнью, действительно измотан. Не хочет стараться для семьи, которая даже не семья, а стая лицемерных актеров, не хочет их одобрения и ничтожных благодарностей, не хочет давиться литрами кофе в бессонных ночах, не хочет становится очередной удачно послушной марионеткой, не хочет роскоши золота и пышности преимуществ жизни, не хочет горечи осуждения и новых приказов... он хочет Луи. Хочет теплых объятий, жара золотистой кожи, звонкого смеха, сияния синевы в глазах, мягких касаний губ и обжигающих пальцев на своем теле. Хочет банального быта, где будет готовить завтраки, пока Луи привычно обнимает и целует в плечо, а Клиффорд прыгает им на ноги; где есть только искренность и нежность поцелуев в объятиях, только легкость смеха и беззаботность свободного времени; где не нужно скрываться и делать выбор, потому что выбор должен быть очевиден... он не хочет будущего с давящей короной на голове и грузом долга. — Хаз? — принц вздрагивает от теплоты забытого прозвища и опасливо медленно оборачивается, встречаясь с искренним взглядом карих глаз. — Весенние голоса, — нежно улыбается принцесса, смущенно и неуверенно вздергивая подбородок в сторону середины зала. Мягкая ладонь сестры ложится на белый мех, пальцы сплетаются, взгляды полны беспокойного смятения, и они не танцевали больше пятнадцати лет, но первые мелодии скрипки, и шаги необъяснимо воздушно легки, как прежде подстраиваются под слышимость дыхания друг друга. Длинные, летящие по воздуху движения, они кружатся легко и невесомо. Несколько уверенных и лирично парящих шагов, и улыбки расцветают на лицах, растворяясь в мягком шелке струящегося платья с подолом, ушитом белыми перьями и тихом смехе, как в детстве. Они знают танец наизусть, не нужно пытаться вспомнить, ноги сами ведут по воспоминаниям, где они сплетались в вальсе на скрипучем пирсе старой усадьбы бабушки, напевая мелодию с беззаботными улыбками, наслаждаясь молчаливым доверием и поддержкой, выплескивая тревожность и трагичность несправедливой жизни. Они были верны друг другу, верны на грани тяжелого молчания и позволения горьких слез в крепких объятиях, а после кружились в легкости вальса весенних голосов птиц и речной глади, отражающей лучи восхода. Забывали о данности особенной жизни, стараясь насытиться поддержкой и тихими всхлипами сквозь смех и улыбки. Душевно молчали, сидя на старых досках пирса, покрытых скользким темным мхом, окунув ступни в ледяную воду, мечтали о сказках, читали о подвигах, претворялись героями рассказов, играли спектакли и… были детьми. Не хотели верить в реальность, не понимали, почему должны за свою жизнь, не понимали странность слов и скрытной наигранности. Им говорили играть спектакль, придумать сюжет и прочесть сложную речь, у них получалось усмирить истерики и громкость детских слез непонимания. Поселили в пожизненном спектакле, и продолжает рисовать себе другие реальности, каждый раз притворяясь кем-то другим, безнадежно губит тонкую сентиментальность и драматичную душу мечтателя, все еще желая вернуться обратно на пирс, забыться и утонуть в звонкости смеха. В потерянном пути к себе, без точек опоры и в обросших стереотипах, с изношенными страхами и выжатыми чувствами, но нежная улыбка расцветает вздохом поддержки легкости и мягкости сестры, он хочет остаться в сверкающих моментом детства карих глазах, хочет остаться в рассказе весенних голосов вальса навсегда. Скользящий по воздуху взмах руки, принцесса сияет счастливой улыбкой, прижимаясь спиной к его груди, и снова невесомо режется воздух ритмичными шагами, они танцуют свой вальс, свой способ открыться и забыться, это всегда получалось литературным воодушевлением друг друга. Оба романтики и мечтательные поэты, разрушены и потеряны в гадкой несправедливой судьбе, но на душе становится легче от понимающего взгляда, и воздушности поддержки, когда он оборачивает руку вокруг тонкой талии, прижимая к себе, а хрупкие пальцы сестры аккуратно сжимают мех. Они кружатся в смехе, струящемся белом шелке, податливом бархате мантии, блеске титулов золотых корон, но чувствуют себя в детстве, в парящем моменте героев очередного рассказа. Восторженные аплодисменты и ликующие улыбки не имеют значения, когда тонкие пальцы обхватывают согнутый локоть, а их тихое смущенное хихиканье слышится апофеозом ребячества с шумом прохладного ветра и скрипа старого деревянного пирса, с отдаленным запахом мха и пушистости распустившихся камышей. Внутри пылает искренность и понимание молчаливого «Я все еще рядом», он благодарно улыбается, смотря в искры карих глаз. Джемма тихо смеется, потянув куда-то в толпу, он просто шагает, все еще паря где-то в невесомости на пирсе старой усадьбы, и возвращается на землю только когда замечает знакомые силуэты и голубизну мягкого взгляда. Сестра отпускает его руку, повисает молчание, без тяжести, только оценка ситуации и открытость любопытства в карих глазах, и, возможно, он хотел бы нахмуриться непониманием перекидывания «говорящих» улыбок сестры и брата, но Найл выглядит спокойным и с поддержкой для стоящих рядом троих парней. — Мистер Томлинсон, — принцесса делает шаг и подозрительно протягивает руку. — Ваше Высочество, — слабо улыбается Луи, аккуратно сжимая ладонь девушки и, возможно, уже хочет отпустить, но принц замечает, как сестра усиливает свою хватку. Принцесса смотрит прямо в голубые глаза, где начинает нарастать тревожность и непонимание. Плечи слегка распрямляются, явно в защитном жесте, он слышит тяжелый выдох брата и тихий кашель Зейна. — Мистер Томлинсон, — легко улыбается девушка. — в нашей семье не приятно выражать свое собственное мнение, — принц замечает, как медленно напрягаются острые скулы и слегка размыкаются мягкие губы. — Будьте добры, и в следующий раз оставляйте засосы на шее принца Англии чуть ниже. Джемма отпускает руку и делает пару шагов назад с искренней улыбкой, задорный смех Найла заражает еще двоих парней, повисает понимание ободрения и громкость поддержки в саркастичных словах, и это было в реальности, не в парящем моменте, а в настоящей реальности, где все еще есть горькость спектаклей, но слова остаются в… реальности, обретая слишком много недосказанности между двумя и желанием оказаться в объятиях.

My Tears Are Becoming a Sea — M83

Взгляды встречаются, сердце пропускает громкий удар, содрагая и сбивая дыхание, снова погружая в этот момент потери. Глубокие голубые глаза растерянно смотрят на корону, которую принц медленно снимает, сжимая длинными пальцами наполированное золото, как смысл превосходства для включения обоих, вспыхивая пламенем только их пожирающих реальность чувств. Любовь — самое невероятное, что может случиться. Это любовь — без всяких сомнений, чистое, необъятное чувство, когда хочешь только его. Только его мягких касаний, только его бархатный скрипучий сонный голос утром, только его звонкий, раздирающий все внутри смех. Только его запах горького мятного табака со сладкой клубникой и нежной плюмерией в объятиях, кипящем золоте мягкой кожи, утонуть в терпком кофе с молоком, позволить блестящему золоту оседать больно и глубоко, обжигать, заполняя все лишь его именем, вкусом его ласковых губ, светом его искр в лазурном океане и глубокой синеве. Разрушаться и терять все, глядя в глаза своей любви, улыбаться — понимая, что весь окружающий мир медленно отступает, позволяя насладиться, насытиться, опьянеть, сойти с ума, потерять контроль и мучительно умирать. Любовь — самое невероятное, самое чувственное и самое губительное, и ведь никто не обещал счастливой сказки и никто не говорил, что позволят чувствовать легко. Пускай все вокруг продолжает мерцать слабыми остатками реальности, растворяется в ослепительно ярких вспышках глубокой синевы и густой дымке темного изумруда. Пускай все разрушится, как скрипучее, раздирающий слух разлетающееся золото и мелкие стуки бриллиантов короны на белом блестящем паркете, и с таким звоном разрушилась жизнь и сжалось сердце, когда он первый раз улыбнулся, позволяя его сестрам поцеловать щеки. Венец катится под ноги стоящему рядом мужчине из придворных, ударяясь о блестящий лакированный туфель и тихо хрустит, разламываясь на две части, и думает, что именно так катится его жизнь, с глухим звоном, а потом ломается от первой искры в его глазах, становясь обречением и самой настоящей иллюзией сказки, в которую отчаянно хочется верить, которой будет продолжать поддаваться, несмотря на разрушение самого себя. Любовь только и делает, что разрушает, ломает все, что пытаешься строить годами, губит каждую нервную клетку, и дарит что-то совершенно необъяснимое, когда он сияет искренней улыбкой и его ямочки показываются, кричат о доверии, когда взгляд изумруда переливается блеском момента счастья, сияя бликами ярких звезд, когда его вечный холод вынуждает укутываться одеялом сильнее, но не сметь отпускать из объятий, когда начинаешь любить горечь кофе только потому, что это его вкус, когда начинаешь сравнивать гладкую кожу с хрупким фарфором, не в силах удержаться, касаясь и продолжая изучать каждый раз, утопать в его глубине растягивания слов, словно в идиотской мелодраме, и все происходящее абсолютно неважно, всегда есть момент, в котором готов раствориться и разрушиться, позволять убивать, долго и мучительно, с полной уверенностью их сумасшедшей зависимости и искренними улыбками с сияющими глазами обожания. Взгляды снова встречаются и все вокруг по щелку отключается, оставляя только давящую тишину двоих, немое признание чувства совершенства момента, разделяющее их сказку со счастливым концом, создавая иллюзию только для двоих и молчаливым «Я люблю тебя», но реальность включается неожиданно громкими криками, разрушая и сбивая с толку, и в этот раз душит как никогда — обмякшее тело женщины опирается о сорванные изумрудные полотна сцены, ярко-красное платье слегка задралось, оголяя хрупкие колени, идеальная укладка испорчена, а губы не растягиваются в привычной натянутой улыбке, еще одна корона разбилась, только теперь обреченно для выбора, реальность врывается с последним тяжелым выдохом жизни из груди.

I know you were way too bright for me I'm hopeless, broken, so you wait for me in the sky You're so golden I'm out of my head, and I know that you're scared Because hearts get broken Lovin' you's the antidote Golden

the end

пару слов от моей разбитой души: как-то так… не могу поверить, что эта история закончилась, она была неотъемлемой частью моей жизни на протяжении почти двух лет. я немного (много) разбита всем тем, что произошло в эпилоге, и не рыдала так много уже пару лет точно. навзрыд, клянусь хах концовка, как вы поняли, без концовки. да, оставляю все это именно в таком виде, на непонятном всем моменте, но, поверьте, ваше воображение дорисует их историю, и не важно хорошую или плохую. так что, простите все, кто ждал счастливого конца, потому что я не могу назвать его счастливым, но и не могу назвать печальным, вот просто такой… можете меня проклинать и ненавидеть))) и возможно, только предположительно, у меня есть желание написать эту работу от лица луи? или от лица луи написать продолжение, ммм? я не уверенна в этой идее, не могу ничего обещать, но дайте знать ваше мнение в отзывах!))) для меня эти гарри&луи или луи&гарри самое настоящее воплощение того, что нам не нужны доказательства их любви. у нас есть их музыка, мы ее слышим, иногда физически чувствуем их боль из-за сложного пути, но они остаются гарри&луи и луи&гарри, любовь никогда не исчезала и не изменяла себе, мы просто стали видеть ее реже. я посылаю каждому ларрие безграничное количество поддержки и любви, а своим милым мальчикам из голден желаю терпения, порхания бабочек и море теплоты. любовь способна на все! псы… мне иногда кажется, что за последние года эти двое куда больше тычут нас в свою любовь. типа, насколько сильно они помешаны друг на друге? законно так сильно любить? требую объяснений от пьяного гарри и накуренного луи. мне нужен их секрет! очень много любви и очень много благодарности каждому читателю! и отдельное СПАСИБО прекрасной ellall за поддержку и помощь, так много любви тебе, что разрывает хаха п.сы она слушала мой треп голосовых подкастов, терпела мои истерики, и помогала сделать эту работу максимально душевной и чистой для вас! обожаю (гифка с гарри) ты знаешь, что надо с этим делать, жду ответную в тг! люблю!!! —— мне выпала честь стать небольшой частью этой работы и узнавать все дальнейшие события в первую очередь ;) знали бы вы, каким образом автор данной замечательной работы писала эту историю, блин!!!!! проделана просто колоссальная работа, где каждому абзацу и слову вложена вся любовь и душа автора. человек горит этой работой и историей и это сто процентов видно через текст. считаю, получилась просто невероятно прекрасная королевская история луи&гарри (с неожиданной концовкой!)))))) (кто не ожидал такого, и кому нужен адрес автора для разборок, пишите в лс!) always_in_my_heart— прекрасное солнышко, с которой мы успели обсудить всю работу вдоль и попрек!! мое большое уважение и любовь этой даме!!! (я иду отправлять ту самую гифку с гарри) всем пис энд лав!!!!!!!!!