listen before I go

Так заканчивается лето — красивым закатом, пожелтевшими от жары листьями и попыткой не спать до последнего. Иначе просыпаться не захочется совсем. Или, может быть, иначе он действительно не проснется. За окном пронзительно рыдает полицейская сирена — с соседней крыши снова никого не успели спасти. Или, может быть, даже не пытались. У Дазая нет волнения, есть только бездонные мешки под глазами и хроническая усталость. Даже не усталось — бессмысленность. Абсурд, не поддающийся логике; люди, спящие в гробах, и отсутствие фундаментально важного вопроса Вселенной: “почему?”. Так восходит заря. Рыжим солнцем высвечивает лежащее на полу тело, замерзшие стрелки будильника и стеклянные линзы на покрасневших от недосыпа глазах. — Добро пожаловать в "Сон наяву". Мы превращаем мечты в реальность, — мурлычет голос ассистентки. И предлагает: — Выберите локацию. Ветер путается в его волосах, подставляется под руки, как послушный котенок, хочет, чтобы его погладили. Дазай теряется в его потоках и среди больших голографических карточек — смотрит предложенные места, выбирая между несколькими избранными. Решает остаться здесь. — О23-7. Горизонт рассыпается миллионами пикселей, выстраиваясь в ржаво-красный закат. Кто-то снова убивает солнце, чтобы то к утру могло родиться вновь. Или так считали египтяне? Хотя, кажется, там было без убийств. Впрочем, неважно. Локация оживает, снизу доносится шум машин, кажется, даже что-то строят. Снова слышится полицейская сирена, но она не пугает никого — все знают, что это просто очередная фальшивка. Да и в этом мире, наверное, каждого можно спасти. [Hаверное, каждый найдет здесь свое спасение] Ветер ласково подталкивает в спину — "чего же ты? иди вперед", — и Дазай поддается минутному наваждению. Забирается на невысокий парапет, перекидывает через него ноги в красных кедах. Сверху город кажется кукольным. От людей остаются темные точки, машины можно сжать пальцами, а остальные невысокие дома вызывают только снисходительную усмешку. Линии дорог собираются в причудливый узор, а провода сплетаются в нескончаемую сеть. В голову приходит забавная мысль. Дазай концентрируется на ней, и где-то на высоте третьего этажа на одном из фонарных столбов материализуются такие же красные кеды. Наверное, также покачиваются на шнурках от мало-мальского прорыва ветра. Дазай не видит точно, — обувь слишком маленькая, а его зрение не настолько острое, — но всё равно в существовании этого памятника человеческой жизни уверен. И вот теперь точно — абсурд. — Опять новые раны? Дазай знает, кому принадлежит этот голос — видел этого автоматона несколько раз, даже когда-то перекинулся парой слов, — но понятия не имеет, зачем тому за ним наблюдать. И зачем забираться на крышу двадцатиэтажного здания — тоже. Но так почему-то даже спокойнее. Правильнее. Строчка в коде становится его важным фоном — на самом деле, ему и без неё не так плохо, но когда она стоит рядом и молча кивает на его руки — мир кажется чуть более устойчивым. Кажется, у него чуть меньше шансов провалиться в бездонную пропасть. Дазай игнорирует чужой вопрос, но все же оборачивается. И оказывается прав — ветер развевает полы чужого расстегнутого плаща, а голубые глаза внимательно изучают его бинты. "Спрашивать о таком несколько бестактно, не находите?", — задавать этот вопрос бессмысленно, да и Дазай не собирается даже пытаться: это даже не человек — просто автоматон, для которого важен лишь порядок в этом мире, и который не понимает, что такое "бестактно". Хотя кое-что все же интересно: — Не холодно? Даже в в этом, несуществующем мире на улице наступает осень, и к двадцатому этажу ползут серебристые змеи холода. Дазаю, это, наверное, только на пользу — мысли в голове не задерживаются, выгоняемые физическими ощущениями. Наверное, этот вопрос все же тоже задается зря, ведь автоматоны не мерзнут, они же не живые даже — так, проекция человека, поэтому Дазай вздрагивает, когда ему отвечают: — Немного. Чтобы обработать этот ответ, требуется чуть больше времени, чем обычно, но в итоге слово из семи букв отправляется куда-то в подсознание, в мысленную папку с материалами об автоматонах, и Дазай обещает себе подумать об этом позже. — А тебе? — Я привык. — Машины обычно не чувствуют, когда им лгут, и черт, это звучит, как еще один повод совести Дазая проснуться. Наверное, ему везет, что она спит непробудно. Автоматон только странно смотрит на его белую рубашку, но больше ничего не добавляет. Дазай усмехается: — Что, на такие случаи нет алгоритмов? — Каких алгоритмов? — Тот удивляется, — и кажется, у машин не бывает эмоций, — но Дазай слишком увлекается. Оказывается, разрушать четвертые стены так здорово: — Ах, бедное несмышленное дитя, — он театрально прикладывает руку к сердцу. Автоматон хмурится и почему-то оглядывается: возможно, все же осознает, что на "дитя" он тянет с огромным трудом, или просто не понимает, с кем Дазай говорит, — тебя не просветили... — Чт... — Тихо! Сейчас все узнаешь... — Он задумывается на пару секунд. Взглядом возвращается к закату, от которого остается только небольшой кусочек солнца, и, не давая себе опомниться, усмехается: — Понимаешь ли, весь этот мир, — обводит рукой огромное пространство над крышей, — большая больная фантазия одиноких чудиков, которым иногда хочется почувствовать себя нужными или даже живыми. И они собираются здесь. Думают, что эта реальность — их единственная надежда. Хотя на самом деле этой надежды здесь нет. Точнее, есть... Конечно, есть! — в шести футах под землей с мраморной плитой в качестве напоминания... — Он запинается на секунду, но, вспоминая, что так и не сказал о самом главном, продолжает: — Но вернемся к сути. А есть еще один определенный сорт людей. Даже не людей, так, призраков, у которых в голове только список алгоритмов и забота об этом мире. Их называют по-разному — автоматонами, клерками, просто роботами, — смысл не меняется. Они все равно безупречные куклы системы... Ну и, поздравляю, ты один из них! Дазай рвано выдыхает. Знает, что увлекся, сказал лишнего, переборщил с метафорами... Хотя, с другой стороны — какое до него дело бездушной машине? Он снова вдыхает ледяной воздух, только сейчас понимая, насколько похолодало — погода меняется будто по переключателю света. Включил — тепло, выключил, — убийственный дубак. И, немного переведя дух, опять оборачивается на автоматона. Чего он не ожидает увидеть, так это улыбку. Почти незаметную, просто поднятый уголок губ, но черт возьми, искреннюю и живую, — не такую, какая должна быть у машин. Кажется, что-то снова идет не так. — Автоматоны другие, — немного промолчав, замечает тот. — Иногда мне кажется, что они больше люди чем сами люди. Может, потому что им здесь надеяться не на что. Дазай выбивает сектор-приз, — видимо, его удача спит вместе с совестью, — робот оказывается человеком. За свой монолог становится почти-стыдно, но он отбрасывает эти мысли, цепляясь за последнюю фразу: — На что тогда надеешься ты? Человек снова невесомо поднимает уголки губ. Оставляет себе право не отвечать на неудобный вопрос — их и без того было задано слишком много. Дазай не настаивает — отворачивается к летящим вникуда облакам, темно-синим после заката, — те его точно не осудят. Где-то внизу зажигаются огни, а наверху включаются звезды. Пусть из-за облаков их видно плохо, но Дазай знает: они — как боги, — главное верить. Одна показывается чаще всего. Мерцает, будто передавая что-то на азбуке морзе. И, — внезапно, — срывается куда-то вниз, в чащу несуществующего мира, в пустоту ненастоящей планеты. — Загадал желание? — Человек все еще находится рядом с ним. Приваливается к парапету со стороны крыши. Не смотрит на Дазая — да и на звезды не смотрит, — но почему-то не уходит. — Твоих рук дело? — Конечно, в этом мире ничего не случается просто так. Тот пожимает плечами: — Как ни странно — нет. Дазай не спрашивает, почему "странно". И почему он все ещё тут — тоже. Задаёт совсем другой, не менее важный вопрос: — Ты знаешь, что до нашей смерти остаются считанные четыре миллиарда лет? — Тот пожимает плечами. Думает о чем-то, и наконец спрашивает: — Тогда погаснет солнце? — Дазай усмехается: — Нет, это будет чуть позже — через пять миллиардов. — Наверное, земля успеет отдохнуть от людей, прежде чем окончательно погибнуть. — Да, раньше всего нас уничтожит мертвая экология и глобальное потепление. — Они замолкают, видимо, думая о своем. Дазай прикрывает глаза, думая, что диалог закончен, но внезапно слышит тихое: — Так что там с четырьмя миллиардами? — К нам прилетит погостить галактика Андромеда. Сам понимаешь, это будет от слова "погост", — и, повернув голову, снова видит эту неуловимую улыбку — и немного меняет свою в ответ. Кажется, на холодной крыше становится чуть теплее. Воздух нагревается до той степени, когда наконец можно узнать чужое имя: — Ода Сакуноске. — Дазай Осаму. Руки у Оды обветренные, немного сухие, но тёплые. Дазай бы даже сказал — горячие, и, честно говоря, ощущаются как дом после выхода в снежную зиму. Батареей. — Ты ещё придёшь сюда, Одасаку? — Имя слетает с губ до того, как Дазай успевает подумать. На секунду опускает взгляд, но слишком медленно, чтобы не заметить, как Ода отшатывается назад. Может, пугается этого имени, а может — самого Дазая. Моргает и тихо бормочет: — Надо же мне найти свою надежду. Дазай усмехается. Действительно, надо... Наверное, Оде этот мир не идёт. Где-то вдалеке снова слышится полицейская сирена. Как глупо — люди здесь в ней даже не нуждаются. Или, может, исполняют желания таким образом?... Он поднимается с парапета, и поворачивается к Оде. Становится выше него — случайно и неосознанно. Закрывает глаза, превращая все в игру на доверие. И откидывается назад — доверяет. Когда-то учительница по литературе спрашивала их, чего стоит человеческая жизнь? Дазай знает ответ: в этом мире — одного экстренного отключения. Так восходит заря — рыжим солнцем высвечивает разразившийся какой-то современной песней будильник. Замершее тело начинает шевелиться: рука тянется к переносице, массирует ее. Проводит двумя пальцами над линзами, отключая виар. Другая рука выключает будильник. Дазай поднимается с пола в восемь двадцать.