listen before I go

Расстраивать Ацуши запрещено законом, — поэтому Дазай забирает протянутую булочку себе. Горячая пересахаренная жидкость, некогда смевшая гордо называться чаем, еле греет замерзшие пальцы рук, пытаясь распространить тепло в холоде огромного помещения. Берет на себя непосильную ношу. Они сидят в полупустом кафетерии — у класса Ацуши окно, а Дазаю не особо нужна физкультура. Точнее, кому она вообще нужна? Точно не "склонному к самоповреждению подростку с проблемами с психикой", как говорит школьный психолог. За окном сереет осеннее небо, грозит начаться очередной дождь, — шестой за последние два дня. Солнце, кажется, спит уже которые сутки, не желая видеть Йокогаму и её взвинченных жителей. С соседнего стола доносится глухой кашель, и происходящее начинает чем-то напоминать романы Ремарка, потому что Ацуши едва не подпрыгивает, видимо, желая помочь. Но — оглядывается, краснеет и быстро садится на место. — Если это "Три товарища", то чур я буду Ленцом, — шепчет Дазай, наклоняясь ближе к столешнице. — Ага, а Куникида — Кестером, да? — саркастично продолжает Накаджима. Потом до него доходит: — И вообще, кто сказал, что я Робби? Дазай нечитаемо смотрит на него в ответ. Ацуши умный мальчик, если что, сам поймет, сложит два и два — и плевать, что гуманитарий. Они снова смотрят на соседний стол. Накаджима — украдкой, иногда позволяя себе волнующиеся взгляды, а Дазай — откровенно пялясь на двух новеньких. Рюноске и Гин Акутагавы, как рассказывает Ацуши, переехали из Токио, отлично разбираются в истории, и, — как замечает Дазай, — еще и превосходно выглядят. Понятно, почему у Ацуши бисексуальная паника. У Дазая, наверное, тоже была бы, если бы его чуть больше интересовали люди. Кстати, о людях... Поговорить хочется о многом, — но получается не о том. Как-то вокруг да около, тысячей слов вместо сотни, ветром по пустым стенам и цитатами невпопад. Ацуши не торопит — знает, что нужно время. Молчит, позволяя собрать мысли в порядок, выловить их из стеклянных стенок стакана, найти какой-то знак на недавно побеленных стенах. — Знаешь, некоторые писатели приходят к простоте через сложность. Можно рассматривать это как развитие, а можно — как слабость. — Никто не рассматривает изменение стиля как слабость. — Черт, такая хорошая строчка пропала! Ацуши улыбается. Почти смеется, — и правда, отличная строка. — И все же, думаешь, баллада Редингской тюрьмы Оскара Уайльда слабее Дориана Грея? — Ладно, убил. Так проходит этот урок — в разговорах о литературе, медленном сербаньи чая из остывшего граненного стакана и мыслях не о том — не о тех. — Знаешь, иногда чувствую себя лягушонком из той притчи, — произносит Ацуши, — умру, если перестану что-то делать и как-то кому-то помогать. — Чушь. Чтобы ты чувствовал себя как он, ему стоило не бросать второго, а попытаться помочь, а после погибнуть вместе с ним. Было бы в твоем стиле. — Ацуши пожимает плечами: может быть. — А вообще, всегда думал о том, что эту сметану в итоге нашли, начали есть, а там — сюрприз! — Не перед моим чаем. — Что, теперь боишься, что в этом сахаре утопился один таракан? Вернее — засахарился. — Дазай! Он смеется, — недостаточно, чтобы почувствовать себя живым, но достаточно, чтобы в это поверить. Ацуши качает головой, поднимая уголок губ в ответ. Напоминает кого-.... Дазай обрубает лишнюю мысль: — Мне кажется, ты больше похож на Лиса из Маленького принца. Ищешь того, что мог бы приручить, а потом не знаешь, куда деться от этой привязанности. — Высыпает правду камнями перед Накаджимой. Улыбка исчезает — он попадает в точку, хоть ранить не собирается. Говорит как есть. — Наверное, все мы немного как он. Ацуши ловит что-то нужное в этих строках, смотрит слишком внимательно, и Дазай клянется, что может слышать, как крутятся шестеренки в его голове. Ацуши понимает, — но все еще молчит. Когда Рюноске Акутагава с противным скрипом отодвигает стул, он случайно приковывает к себе взгляды. Все знают, — в этом кафетерии стулья нужно бережно поднимать над полом, если не хочешь известить о своих передвижениях всех учеников, — хотя на больших переменах все же стоит слишком громкий гвалт, чтобы внезапно расплакавшийся стул кто-то услышал. Но сейчас — не перемена, и поэтому, когда Рюноске Акутагава случайно приковывает к себе взгляды — они с Дазаем случайно пересекаются. Выдерживают эту проверку в ледяных глазах с гордо поднятыми головами, и, через десяток секунд, будто договорившись, разводят_ся в разные углы. Дазай присвистывает. На язык просится холодный саркастичный комментарий, но расстраивать Ацуши запрещено законом, так что он молчит. Накаджима встает из-за стола. Протягивает ладонь, касаясь замерзшими пальцами, компенсирует это теплой улыбкой. Бросает: "Еще увидимся", и, подхватив портфель, убегает на нужный этаж. Нужное сказать пока не удается. Дазай ненавидит свой номер — в его жизни все и так слишком механизировано, чтобы запоминать очередной набор цифр. И без того он повторяет бесконечный цикл: школа-дом-не-сон. Поэтому на окрики учителей он отвечает только с четвёртой попытки и то, только потому что на него оборачивается половина класса. Да и, на самом деле, его даже особо не спрашивают. Так, проверяют присутствие, а дальше — что с него взять? После уроков они встречаются снова — никто не горит желанием возвращаться домой, — у них и дома-то нет. Только холодные стены и люди, которые их ненавидят. Они сталкиваются в библиотеке. Сталкиваются — потому что заранее не договаривались, потому что не знали, что будут там. Ацуши обматывает наушники вокруг телефона и убирает тот куда-то в портфель. Говорит, что не любит проявлять неуважение к другим людям таким образом, но Дазай знает — не хочет даже пытаться слушать свою музыку с кем-то наедине. Если заглянуть в его плейлист, — там конечно не будет "I'm not OK" химического романса, — но каждая песня будет кричать, что он не в порядке. А такую громкую правду Ацуши позволять себе не собирается. Дазай о его молчаливом "не в порядке" знает, но молчит — принимает это за константу. Как вечера за одним столом в библиотеке, как разговоры со сладковатым чаем и как растворяющуюся улыбку, стоит им остаться одним. У Дазая привилегии — Ацуши позволяет ему тонуть. Говорит, что не сдался, просто занизил планку, но они оба знают, что врет. Ацуши позволяет ему умирать — они это не обсуждают, да и никто не осуждает, — а он позволяет умирать Ацуши. Потому что так проще. Потому что такие люди нужны всем. Ацуши начинает разговор с совета. Непрошенного, как обычно, но такого необходимого для его начала. Ацуши начинает разговор с совета — сам не знает, о чем говорит, пытается прощупать почву, боится наступить на мину, и, — с облегчением, — промахивается. — Если ты нашёл что-то в нем — может, позволишь себе привязаться? Дазай понимает — Ацуши думал над его словами. Пытался прочитать между строк, и прочёл правильно. Скрывать свои мысли больше не имеет смысла — он итак позволил в них заглянуть. — Я встретил человека. На этом стоит закончить — он встретил человека. Всё оказывается просто — как лис, нашедший маленького принца, как убитый по ошибке Готтфрид Ленц. За окном мелкой сеткой сереет дождь, скрывая спешно мрачнеющее небо. Темнеет рано, — но это не оказывается большой проблемой, — это оказывается большим упрощением. Дазаю хорошо в этом тёмном мире, освещенном только фонарём на улице и неяркой лампой над одним из столов. Ему этот мир слишком идет. Так же, как и виртуальный — мир лжи и разбитых надежд. Ацуши тоже чувствует себя комфортно, — чуть расслабляется, прикрывает глаза, слушая его слова. — Он... Занятный. Мы начали общаться в виаре. "Может быть, я надеюсь встретить его вновь". Ацуши распахивает глаза — видит достаточно, чтобы понять, достаточно, чтобы больше не задавать вопросов. Это выглядит разбито — они оба выглядят разбито. Недопонято и неосознанно, — хоть садись глушить проблемы каким-нибудь мультфильмов или сериалом, — вон, Ледибаг тоже с крыши каждую серию прыгает, но больше, видимо, ничего не получается. Хотя с другой стороны, Ледибаг помогает целому городу. Кажется, это чуть больше, чем возможность помочь себе. И ценится тоже выше. Прощаться под ночь, оставляя друг друга с несделанной домашкой и немного собранными мыслями, — хотя бы за это они друг другу благодарны, — оказывается привычным. Все оказывается привычным, когда становится традицией. Ритуалом — не помогает бежать от системы, но даёт право видеть её чётче. А это уже что-то — если знаешь врага, значит, понимаешь, как с ним бороться. Бороться ни с кем они не собираются — им бы справится со своим круговоротом проблем. Система в данном случае подождёт. — Как думаешь, что общего между городом и сумасшедшим домом? — И там и там одинаково больные люди. Ацуши улыбается, как Чеширский кот, кивает, — берет ответ на вооружение, запоминая чужую точку зрения. Понимает: Дазай думает не об этом. Точнее, не думает об этом совсем, говорит на автомате, иначе бы произнёс совсем другую фразу — выдал бы яркое заявление, чтобы поставить всех в тупик. Они не прощаются. На улице продолжает идти мелкий дождь, будто пытаясь попасть в глаза, и Ацуши тихо смеётся, что получается очень точечный массаж лица. Говорит, хорошо, что нет ветра, — и, вопреки закону подлости, тот даже не начинает дуть. Накаджима вообще сам по себе везучий. Только на людей иногда не везёт.