listen before I go

— Ты изменился, Ода, — как-то замечает Анго, будто пытаясь расплавить стоящий между ними айсберг. Ода протирает кружки серой тряпкой, всматриваясь в мрачное небо за окном. — Клетки человеческого организма полностью обновляются каждые семь лет. Было бы странно оставаться с теми же мыслями. Анго только молча кивает. Он сидит за одним из столиков в их кофейне и делает очередной проект. Из посетителей внутри только ветер из открытого окна и холод приближающегося октября, не оставляющий в покое. Анго кашляет уже третий день и зачем-то запивает таблетки от головы кофе, и Оде почти не-все-равно, но они держат друг друга на расстоянии вытянутой руки. А значит не имеют права касаться — ни мыслей дуг друга, ни открытых участков кожи. Они слишком похожи, думается Оде, только у Анго мешки под глазами больше. И это все. Дверь открывается с тихим шумом, и они разрывают зрительный контакт — Анго морщится, а Ода смотрит на вошедшего человека. Сухая низенькая женщина в белом платье гордо прямит спину и устремляет взгляд вперед, но, — чувствуется, — не видит почти ничего. Ода думает, что ей должно быть холодно. И что это тоже акт самосожжения — только в обратную сторону. Акт угасания. Акт позволения себе угаснуть. По-канцелярски, механически, — но именно так, — чтобы не осознавать своих действий, чтобы не понимать, к чему они ведут. Она резким шагом подходит к кассе, и внезапно останавливается, — также резко, будто внезапно теряет внутренний стержень и превращается в куклу с закончившимся заводом. Моргает, будто приходя в себя, и переводит взгляд на меню. Ода рассматривает ее: белое платье с грязным подолом, промокшее до нитки, причудливая прическа, будто она торопится на какой-то праздник, и глаза, почти спрятанные, заплаканные и пустые. — Можно мне чай? — тихо произносит женщина. Смотрит на него, будто он должен угадать, какой именно, или будто ей все равно — и Ода кивает. — Хорошо. Он выбирает смородиновый, — потому что он ему и правда нравится, а еще потому что у них не так много чаев в ассортименте. Отходит к кофемашине, сиропам, и начинает смешивать. Чувствует на себе взгляды — Анго и той женщины, — и не смеет повернуться. Переливает чай в чашку и, подняв уголки губ, произносит: — Готово. — А оплата? — За счёт заведения. — Вы же меня совсем не знаете... — Мне совсем необязательно вас знать. Чувствует на себе неодобрительный взгляд Анго, почти слыша его тяжёлое: "Ода, ты не можешь платить за всех". Он знает, что не может. Но знает, что сейчас это необходимо. Бетонные плиты облаков снова сходятся, решая разрыдаться холодом и косыми каплями, но это кажется привычным. Мир залит бетоном, дождь собирается в одних плитах и проливается на другие, накрывая город завесой. Женщина кивает. Протягивает руки к тёплым бокам кружки и уходит к одному из пустых столов. Ветер врывается в открытое окно и зубами вгрызается в проект Анго, раскидывая бумаги по полу. Анго прикрывает глаза и массирует виски. Ода думает, что стоит приготовить ему еще одну кружку кофе. Но он не знает наверняка — и поэтому не делает. Просто решает проблему радикально. Доходит до столкновения города и кофейни, и закрывает окно. Останавливается на мгновение, рассматривая город. Дождь для него значит не слишком много — примерно столько же, сколько и солнце. У него нет причин любить что-то больше, — или, может быть, их нет пока. — Продаются детские ботинки. Неношеные. — Что? — Грустный рассказ. Он молчит, пытаясь подобрать слова. пытаясь нанизать их на нитку и подать в правильном порядке. Ему нравится то хрупкое доверие, которое он вызывает у людей, но иногда это нестерпимо. — Не утруждайтесь, это не моя история, — смеется она. Навзрыд, как люди с не-ее-историей не смеялись бы. Ода все ещё молчит. Она все также улыбается. На стекло все также капает дождь, разлетаясь на мелкие брызги. — У меня муж умер, — тихо произносит она. И все становится ясно: почти как у Хэмингуэя, только наоборот. "Гроб снят с продажи" — все-таки понадобился. — Три года назад. Сердце. — Ода кивает. Он не знает, что делать с потерями, — он никогда не переживал их. Или, быть может, не настолько ярко. Женщина смотрит куда-то сквозь него, — все те же покрасневшие глаза, все та же усталость и боль. Все то же отсутствие. Все то же существование. Все та же бесцветная пустота. — Только не говорите о виртуальной реальности, пожалуйста, — просит она. — Я не собирался. Это плохой способ спастись. — Спасибо. Люди почему-то этого не понимают. — Думаете? — Это слишком легкий выход. Наверное, поэтому многие предпочитают его. — Ода пожимает плечами. Не ему судить, когда он тоже бегает от реальности в большую спокойную ложь, где все хорошо. Даже если он это осознает. — Это плохая зависимость. — Вряд ли существуют хорошие, — она горько хмыкает: — И это верно. Ода чувствует потребность сказать еще что-то, но кажется, сейчас от него ничего не ждут. Женщина снова смотрит невидящим-незамечающим взглядом куда-то сквозь него и не собирается продолжать разговор. Он просто надеется, что сделал все правильно. Дверь снова открывается, впуская шут торгового центра и скрип обуви. Ода узнаёт эти кроссовки до того, как поворачивает голову. С плеча на стул падает рюкзак, и девушка идет к стойке. Он тоже подходит ближе. — Можно мне латте? — она даже не здоровается, но Ода привык. Кивает, вбивает заказ на планшете, и спрашивает, будто между делом: — Как в университете? — Мне нравится, но эти дедлайны... Иногда мне кажется что они хотят меня закопать. Хочется раздробиться на тысячу частей, чтобы выполнить все, но как будто это не поможет, — Ода поднимает уголок губ. — Наверное, стоит брать пример с дождя. Он сначала разбивается, а после собирает себя снова. — Звучит как порочный круг. — Или как человеческая жизнь. — Мне не нравится. Я так устала от этой бесконечной выматывающей осени. — Ты не вернёшься? — Вернусь. Что мне остаётся? — Бежать или быть здесь. — В точку. — Он отворачивается к кофемашине, а Эм уходит к себе за стол. Достаёт из рюкзака какую-то из своих книг. Раскрывает где-то на середине и углубляется в чтение. Ода делает обещанный латте. Мельком смотрит на часы, пока греется молоко. Улавливает минутную стрелку на без пятнадцати, и понимает, что скоро его смена закончится. Пропускает пар и снова отвлекается на свои мысли. "Бежать или остаться" кажется универсальным. Странно, что эти люди остаются. Странно, что он бежит. Ода не хочет думать о том парне, что не любит номера и предпочитает судьбу технологиям. Ода не хочет думать о Дазае. Но Дазаю на это все равно, — он раз за разом заглядывает в чужие мысли, рискуя обзавестись там собственной зубной щеткой, одолженным у Оды свитером, принести собственный спальник, и остаться навсегда. Но так и не остается. Но и не бежит. Дазай — что-то среднее между двух огней, между двух башен, он как падение в пропасть с закрытыми глазами. Как падение с крыши. Как призрак, мелькающий на периферии сознания. Ода вливает в молоко эспрессо и рисует цветок почти хаотичными помешиваниями. Обходит стойку и приносит Эм ее кофе. — Хотя бы чувство языка есть? — срывается чуть раньше, чем он успевает подумать. Она отрывается от книги и смеется: — Есть чувство алфавита. А у Вас? — Ода вежливо улыбается, оставляя вопрос неотвеченным. Встречается глазами с Анго, и возвращается к стойке. Открывает недочитанную книгу на телефоне. Смена заканчивается через двенадцать минут, и идти Оде, в сущности, некуда. Он говорит, что виртуальная реальность — не выход, и даже почти не врет. Это убежище. Место, где спокойно и тихо, где Ода может побыть наедине с самим собой — иногда это просто необходимо. Иногда необходимо расставить все по полкам, расписать каждую мелочь и просто немного подумать. Остановить жизнь, прожив ее где-то в не-существующей пристани, и выйти наружу, переслушав каждое слово и передумав каждую мысль. Но сегодня снова идет дождь, и это меняет все — запутывает следы, очищает мысли, — и Ода впервые идет пешком (хотя ему, в сущности, некуда). Дождь не рыдает горькими мыслями, скорее будто очищает мелкими каплями. В голову возвращаются чьи-то слова о катарсисе — тихим отзвуком чужого голоса и случайно брошенным взглядом. Ода не помнит, кто это сказал, — но знает, что сейчас это слишком откликается в его мыслях. Как недописанные рассказы, как недопонятые слова и нерассказанные сказки. Зависит от того, что для вас значит дождь, верно? Место, которое он называет домом, — за неимением эквивалента, — а может, просто не "своим", — встречает его гулким стуком по стеклам и полной темнотой. Шинджи и Сакура не дома — кажется, разошлись по проектам к друзьям. Матери снова нет. В месте, которое он называет домом, пахнет пылью и чем-то чужим. Ода не может нащупать включатель — стена ощущается узором обоев на каждое касание, — но все же включает свет. В коридоре почти нет обуви, и он проходит в кухню. На столе стоит контейнер с рисом — еще холодный, недавно вытащенный из холодильника. Наверное, его просто забыли убрать. "А у Вас?" У Оды, наверное, даже нет чувства дома. Только если чувство квартиры, чувство стен, сжимающих черепную коробку, — и чувство одиночества. Ода думает, что это нормально, прежде чем снова сбежать.