listen before I go

Он не выходит из комнаты уже пару дней. Тут, наверное, пахнет его моральным разложением, но окна открыты чуть ли не нараспашку, так что все равно. Ацуши периодически пишет в лайн — кидает котят, забавные стикеры и метабиологические мемы, в которых Дазай не разбирается, так что приходится просить объяснить. Или кинуть в ответ пару смайликов, доказывающих, что он даже еще жив, — ведь Ацуши заботится почему-то. Дазай не вылезает из виара: посещает огромные библиотеки, появляется в репликах всемирно известных музеев, и — ни разу не видится с Одасаку. Он не зависим, нет. Ему как-то все равно. Просто это интересно — иметь столько неизученной информации, собранной под вековой пылью в старых фолиантах, стоящих на верхней полке, или разглядывать чей-то нарисованный мир, пытаясь позже воплотить его в новых реальностях. Это захватывает. Может даже затягивает, — но ровно настолько, насколько Дазай позволяет себя затянуть. Это слишком легко: захочет — просто попробует, захочет — просто бросит. Захочет — опустится на самые глубины, а после оттолкнется от этого дна и вознесется куда-то на небеса. Тоже просто так. Он не может ни от чего зависеть. Даже если хочется. И поэтому сейчас он питается какими-то батончиками и запасенными энергетиками, тратит все свое время на виар и даже чувствует себя... свободным? В комнату врываются холодные ветра, а капли дождя разбиваются о сетку на окне, опадая на пол и вскрывая гнойники и старые раны. Но Дазаю все равно: он не здесь, он вне этой реальности, в более ярких мирах, где солнце все еще отгорает закат за закатом, трава кажется слишком зеленой, а небо — слишком светлым. — У Ван Гога жизнь это расстояние между желтым и фиолетовым, — произносит кто-то в одном из музеев. — Можно взглянуть на одну из его последних картин... — ...и Дазай останавливается перед "Пшеничном полем с воронами". Вслушивается в чужие слова о цветах, границах, и внезапно плывет, будто картина оживает. Мазки танцуют вихрями, притягивая взгляды, и ему случайно хочется туда провалиться. Цвета обступают: "жизнь — граница между небом и землей", — вспоминает Дазай. И летит вперед, к дышащим осенью колосьям, мрачным воронам и медленно темнеющему небу. Руки расплываются в тонких отпечатках кисти, а бинты на предплечьях превращаются в нечто бело-желтое. Он здесь не просто так. Краски меняются, как в старом пластилиновом мультфильме. Ночь сходит на поле, пока вороны улетают прочь, а пшеница остается такой же желтой. Где-то рядом, — и так далеко, — тлеет мелкий огонек. Выделяется на синем фоне. — Не думал, что встречу тебя здесь, Одасаку. — Дазай подкрадывается бесшумно, как кошка: давняя привычка с начальной школы. Но Ода не реагирует: все еще стоит против ветра, позволяя сигарете то ли разгореться сильнее, то ли скорее потухнуть. Дазай думает, что все же первое. — Не думал, что мы встретимся здесь, — тихо качает головой Ода. Перехватывает сигарету пальцами, и выдыхает дым: коричнево-черный, какой-то очень неправильный для Ван Гога. — Почему? — Слишком реально для несуществующей вселенной. — Слишком случайная случайность, чтобы стать закономерностью? — Верно. Ода поднимает голову наверх, смотря на расползающиеся пятна звезд. Дышит несуществующим теплом. Дазай тоже смотрит на небо. Ода пахнет дымом. Немного какой-то острой приправой. Немного масляными красками из этой картины, — может, он вовсе не существующий, а такой же написанный? Может, они оба — выдумка чьей-то больной головы, что делит жизнь на два противоположных цвета, а потом сталкивает их снова и снова, лишь бы наконец увидеть смерть? — Не думал, что его звезды похожи на желтые дыры? — Как идея вечно печальных тел в предсмертном состоянии? — Полагаю, что так. — Хочешь сказать, это звезды Шредингера? Живы и мертвы одновременно? — И все зависит от того, взорвались они или еще нет. — Но мы об этом не узнаем, потому что между нами расстояние в несколько сотен световых лет! — У Дазая захватывает дыхание. — Ты как всегда гениален, Одасаку! — Он расходится широкой улыбкой. Думает, что еще немного, — и начнет мурлыкать, как кот. Или закрывать глаза и пытаться коснуться Одасаку. Или... "или" не додумывается, потому что Ода смущенно приподнимает уголок губы, а Дазай слишком случайно на это засматривается. Оде идет улыбка. Ветер прокладывает тропы в безвольном пшеничном поле. Ощущение нереалистичности не оставляет, — и делает все более реальным. Тлеющая сигарета не освещает ничего, ей незачем это делать — лицо Оды расплывается в желто-серых мазках даже без света. Дазай впитывает все в себя. Как губка, которой вытирают новую гуашь. Вспоминает, что существуют другие цвета — слишком яркие в этой картине, и оттого настоящие. Мультфильм из пластилиновых кукол оказывается самым живым в его жизни, и Дазай почти-готов признать, что симуляция лучше безвременного существования, когда Одасаку поворачивается к нему. — Откуда у тебя привычка умирать? — С Дазая долг в один ответ на чужой вопрос и ощущение, что просто так ему его не простят. Его нужно отдать: сейчас и здесь, в смазанном танце ночи и внимательном взгляде глаз Оды. При несуществующем мрачном освещении и вполне-реальным дыме от сигареты. — Это забавно. На мгновение ощутить страх, волнение и предвкушение, — звучит как то, ради чего стоит жить. Звучит как хорошая альтернатива наркотикам, — он ненадолго замолкает, — или как запоминающаяся фишка, если подумать. — Ода всматривается в его глаза. Дазаю даже интересно, что тот хочет в них увидеть. — И как? — Не знаю. Иногда все же ощущается, что все это ложь. Даже отрезвляет. Наркоманы платят за путешествие по мирам своей гибелью, я плачу за эмоции их подделыванием. Звучит честно, а самом деле. — Не думаешь прекратить? — Это все-таки фишка. Смерть вместо прощания — гиперболизировано красиво. — Или безумно. — Безумцы всех умней, не находишь? — Может быть. — Странно рассуждать об этом в картине Ван Гога. — Дазай слышит тихий смешок. Поворачивает голову. Ода улыбается, — и это четвертая его улыбка за все их знакомство. Дазай считает. — Почему именно тут, кстати? — Не знаю. Стихийно. Хотелось побыть одному, а распределитель оставил меня тут. — Тебе приходится часто общаться с людьми, Одасаку? — Что-то вроде того. Наверное, мне приходится много их слышать. Может, даже не слушать — но слышать обязательно. С кем-то я говорю. Кто-то даже кажется до невозможности похожим на меня: настолько, что нам даже не о чем разговаривать. — Ты их так быстро определяешь? — Я умею видеть людей, — отвечает Ода. И это звучит слишком убедительно, чтобы не поверить. "Тогда что ты увидел во мне?" — набатом рвется из мыслей. Дазаю даже интересно, — настолько, что он не хочет знать ответ на этот вопрос. Не хочет сравнивать свое видение с чужим, не хочет разочаровываться в единственном, кем успел очароваться. Не хочет понимать, что бесконечно далёк от человека, к которому впервые хочется найти дорогу. Это жутко. — И что ты видишь чаще всего? — Холод. Боль. Реже потерю, чем потерянность. Почти всегда одиночество. Его интересно описывать — каждая попытка слишком отличается от предыдущей. Наверное, просто у всех людей оно разное. — Звучит цинично, Одасаку. — Думаешь? — Дазай оставляет это без ответа. Ван Гог показывает июль во всей красе — в виаре впервые за долгое время не холодно. Вороны перелетают с места на место: видимо, им еще есть, что предвещать. Дазай смотрит на дорогу, на все еще желтеющую в полутьме пшеницу, — может, таинственный свет исходит от нее? Впрочем, неважно. Летний ветер блуждает по дороге, пробуя на ощупь все, что возможно. Вызывает умиротворение. Хотя Дазай не так разбирается: наверное, знающие критики скорее находят здесь намеки на будущее самоубийство, или, возможно, какие-то другие предсказания. Пишут что-нибудь про мрачно висящее небо или летающих низко ворон... — Как думаешь, ты мог бы быть наёмным убийцей, Одасаку? — Вряд ли. Нельзя писать о жизнях, если ты их отнимаешь. — А без привязки к писательству? — Тогда это был бы не я. Дазай думает, что надо будет об этом спросить, — чуть позже, когда они снова окажутся на его территории, когда он будет иметь на это право. Когда Ода не сможет уйти от вопроса, молчаливо ссылаясь на правила хорошего тона или просто позволяя себе не отвечать. — Но тогда стоят ли люди спасения, Одасаку? — Вряд ли я могу это решать. — Веришь в судьбу? — Нет, скорее... Может, на этот вопрос они должны ответить сами? — Спасение утопающих дело рук самих утопающих? — Ода сдается: — Звучит и правда цинично. — Дазай горько усмехается и разводит руками. Поднимает уголок губ: "такова жизнь". Ода качает головой. — Наверное, мне пора. — Все время уходишь раньше меня, Одасаку. — Это не зависит от меня, Дазай. — Он кивает на прощание. — Завершить симуляцию. — Увидь побольше новых людей! — Окрик пропадает в полутьме. Дазай остается один. Он решает пройти вперед по дороге: ему интересно, как работает этот мир. Есть ли хоть что-то впереди или пространство ограничено пространством картины? Или, может, вообще взято в кольцо? Это было бы забавно — выйти из бесконечности только прорубив искусственный конец. "Вряд ли это можно назвать смертью", — думает он. И переходит на мысли о существовании вечности, о последнем дыхании и концепции миров. Возвращается к мыслям о школе и о том, что надо будет поговорить с Ацуши. И, — впервые за все время, — произносит: — Симуляция закончена. Небо остается таким же серым, когда он снимает линзы. Он озирается по сторонам, будто видит свою комнату впервые: как-то отвыкает от белых стен, от футона на полу и от деревянного шкафа в самой темной части комнаты. Как-то отвыкает от мрачных цветов за одну встречу. Реальность не ударяет его по голове только потому, что у нее нет такого права. Потому что Дазай вспоминает о ней сам. Потому что он сам к ней возвращается. Ничего не способно вызвать у него зависимость,— он это знает, прошел уже давно. Но что насчет кого-то? Когда он выходит из комнаты, — наверное, совершает самую страшную ошибку, — на него странно посматривают. Одноклассники и другие ребята из школы, кажется, забывают, что он существует. Но Дазаю все равно, — он спускается по старой лестнице на первый этаж, здоровается с охранником и выскальзывает на улицу. Кладет руки в карманы своего пальто. До ближайшего магазина не так далеко, но под дождем этот путь становится длиннее. Дазай запрокидывает голову, позволяя каплям стучать по лбу, стекать по волосам и носу. Позволяя ветру обыскивать его одежду и пытаться взъерошить мокрые волосы. А потом отряхивается и как ни в чем не бывало идет вперед. "Реже потерю, чем потерянность", — вспоминаются слова Одасаку. Дазай думает, — а что было бы, спроси он... — и запрещает себе даже думать об этом. Наверное, он похож на этот дождь, — такой же пустой и озлобленный, также проверяющий людей и шарящийся по их карманам, мыслям, проблемам. А свои обходящий стороной. Или, — такой же холодный и безразличный, — Дазай может проводить тысячи параллелей. Он идет вперед, и эта дорога, в отличие от вангоговской, не грозится стать нескончаемой. Он уже видит местный продуктовый, его мигающую вывеску и заставленные витринами окна. Но останавливается. На земле лежит ветка с желтыми дубовыми листьями. Единственный яркий мазок на этом фоне, — единственное, что дождь раскрашивает в еще более живые краски. Незатоптанная, только немного намокшая, — почему-то реальная и правдивая, хотя и не сломанная и не разбитая, — Дазаю кажется, что в осени таким не место. И он берет ее себе. Потому что этот островок реальности ему необходим, потому что он внезапно напоминает об Оде и потому что... просто так. Потому что считает это важным. Телефон в кармане вибрирует, но Дазай игнорирует его, — считает количество листьев. Оказывается семь. Если бы гадал на ромашке, это было бы "любит". Но это листья, отрывать которые он не собирается. Они слишком гармонично выглядят в связке, а не по одиночке. И, прижимая ветку к груди, он доходит до магазина. Оповещает о своем присутствии, прозванивая дверной колокольчик, и оставляет мокрые следы на таком же мокром полу. — Погода совсем ужасная, — сочувствующе приветствует его продавщица. От чужой жалости становится противно, но он не подает виду, — просто смотрит в окно, будто не только что оттуда пришел, и качает головой: — Мне она кажется вполне осенней. — Но солнце могло бы выйти, не находите? — Может, оно просто решило отправиться в зимнюю спячку? — Не знаю. Он рассматривает ассортимент: молоко, батончики, еще что-то по мелочи. Телефон снова вибрирует в кармане, и Дазай все же достает его. Видит два сообщения в лайне: "Ты там как?" и "Не думаешь, что нам нужно встретиться?" от Ацуши. Печатает в ответ: "Не поверишь, только хотел предложить!", — и думает, что похож на якорь. Не тот, который позволяет удержаться на своем месте, а тот, что тянет за собой на дно. И затягивать туда Ацуши как-то не хочется, — особенно, когда тот сам не выплывет. "Отлично! Ты свободен завтра? Хотел тебе кое-что показать". Еще Дазай думает, что видит в нем только отражение себя. Не больше. Они вообще друг в друге только очаровываются, — ему хочется думать, что Ацуши такой же потерянный, Ацуши хочется думать, что он также ищет спасения. Или, может, они позволяют друг другу так себя видеть, — два ненужных человека, встретившиеся в нужный период своей жизни. "Да, вроде. У меня семь уроков, на вечер я весь твой :)" "Ого, ты и в школе о_О" ":)" "До встречи! Буду рад увидеть!" Он убирает телефон в карман и возвращается к выбору продуктов.