наклейки

С самого начала это все даже не было похоже на отношения. Ну, жили в одной квартире уже второй год, что-то делали вместе, обнимались там, все дела, но такими вещами и обычные друзья занимаются, разве нет? Ну, оба в какой-то момент поняли, что влюбились. Вот так получилось, что тут сделаешь. Признались, поговорили, подумали: «а почему не попробовать?». Вот, пробуют. И выглядит это не совсем как что-то здоровое. Да ну, блять, они за два с хуем года не поцеловались ни разу и в одной кровати спать начали месяца через четыре. Нормально? Нет, а вот они думали, что все в порядке. Ладно, с одной стороны это вроде так и было. Никиту можно понять, после Возвращения с куском доски в лице и шрамом на левую половину почти всего тела не сразу себя примешь, а уж тем более позволишь кого-то к себе подпустить так близко. Несколько лет исключительно рабочие отношения с тремя учеными, да и все. С самого начала у них никогда не было каких-то привычных знаков внимания и проявления теплоты. Знаете, типа поцелуев в лоб или в щеку перед уходом, объятий, таких близких, чтобы прям щека к щеке. Нет, только в плечо, только со спины, только, блять, аккуратно. — Паш, не надо. — Ты сам прекрасно понимаешь почему. Пожалуйста, не надо. Голос дрожал, хотя это скорее от поврежденного речевого аппарата и голосовых связок. Да, конечно, из-за этого, а почему же еще? Во всяком случае, Паша верил в это. Или очень хотел бы верить. Это было тяжело, ладно? Вершинин не напирал. А в какой-то момент со стороны Никиты, как он думал (не в том направлении думал), все пошло по пизде. Конкретнее — в тот вечер, когда они оторвались от банды мародеров с помощью Флореса. *** Паша вытащил из раскореженного салона фотографию. Девушка и ребенок. Да, помнит, Флорес рассказывал о них. Их звали Алиса и Мария. Прощупал пульс, испачкал пальцы в чужой крови — мертвый. — Ребят, его нельзя так оставлять. Кое-как открыли заклинившую дверь, вытащили тело — спасибо, Никита — Флореса и аккуратно уложили в багажник. Не забыли фотографию. Неправильно, наверное, с моральной точки зрения, хотя с вариантами особо не разгуляться. Не пешком же пять миль топать. С божьей помощью — не иначе — минут за сорок на пробитом колесе доехали до дома Флореса, а там уже и выдохнули спокойно. — Завтра по-человечески рядом с женой и дочерью похороним. Сейчас, полагаю, смысла нет. Все мы еле на ногах стоим. — Во, Гошанчик, первый раз я тут с тобой согласен. А то еще немного, и я кони тут двину, — все потихоньку вылезают из перебитой машины, — В дом погнали. Чур, я первый в душ! — Да, ребят, вы идите, мы сейчас подойдем. Все ушли. Стало тихо. Слишком тихо, и никому это не нравилось. Сухая трава за домом шелестела, сверчки стрекотали, да, это было, но ничего не меняло. — Ты слишком громко думаешь. — А ты слишком не к месту цитируешь нашего общего знакомого. — Паш, я вроде понимаю… — Окей, давай во избежание этих неловкостей поговорим завтра. У нас за спиной жмур лежит, бога ради, — тяжело выдохнул, прокашлялся, — Пойду, кровать займу. Если захочешь — придешь, найдешь, — и спешно вышел из машины. Захочет — найдет, захочет — придет. Вопросов ноль, все до пизды тривиально. *** Минут тридцать-сорок прошло. Никиты нет. Думает: — Ну, в конце концов, его не заставлял никто. Вершинин лежал на какой-то древней кровати, собранной из трухлявых поддонов, избитого матраса и замызганных покрывал. Фонарь с желтой лампой стоял аккурат под окном, бил противным светом в глаза. Фонарное свечение выбелило пыль на окнах, ночной ветер задувал в шею через щели в оконной раме. Но, в целом, в комнате было тепло. Душно. Стук в дверь, Паша дергается. — Да? — Зайду? В дверях Никита. Вроде ожидаемо, а вроде неожиданно. Но он такой… Такой, что у Паши глаза навыкате. В футболке, в каких-то непонятных шортах. Такой открытый? Видно шрамированную, местами красную руку от плеча до кисти, изрезанную ногу по колено, шея вообще в фарш. Паша, кажется, пару раз его такого видел. Но все равно с протезом. Ладно. Опять же, никто не заставляет. — Что за взгляды косые? — Никита потопал мокрыми ногами к кровати. Пол, на удивление чистый, — В двух кофтах и куртке жарко, знаешь ли. — Да нет, ничего. И опять тишина эта. Вам самим-то не надоело? Давай, Вершинин, придумай что-нибудь, ты же можешь. — Слушай, смотри… — Паша потянулся куда-то на подоконник, — Смотри, что Настюха дала, — вытащил какую-то цветастую бумажку, пять на десять размером. — Это наклейки, — это даже не вопрос. — Ну давай… — Никита кривовато усмехнулся, — Ну что ты смеешься? — Мы в карантинной зоне, у нас жмур местного деда-доктора в багажнике, а ты мне лепишь на лицо какие-то… — он аккуратно взял Вершинина за руку, поднес бумажку поближе, — Наклейки от Соды? — Ну, не на лиц… Не успел договорить, остановил Никита своим взглядом, аля «не начинай про это опять». — Прости. — Да ладно, лепи, давай. Первые в ход пошли какие-то оранжево-фиолетовые бабочки, хотя, может, это были сердечки? Там при таком кривом свете даже лиц собственных не разберешь особо. В какой-то момент у Никиты перемкнуло что-то. Взяло и понесло. Аккуратно, но быстро снял с лица протез. Не сказать, что с приятным звуком, но у двоих сейчас пульс так сильно по ушам бил, что ничего не слышно было. Кто бы подумал, что первый поцелуй случится вот так: в радиоактивной Зоне Калверт Клифс, в доме какого-то местного доктора, на замызганных пыльных простынях. Это было… странно. Хотя, не странно, наверное, а непривычно. Но ощущалось просто до чертей охуенно. Целовать Никиту было волнительно, но так тепло и приятно. Хотя тут еще кто кого целовал. В левом уголке губы чувствовались шрамики, они были холодные. От этого крыло еще сильнее. Хотелось согреть. В какой-то момент повело крышу у обоих. Упали на кровать, и все продолжали целоватьсяцеловатьсяцеловаться, пока затхлого в комнате воздуха хватало. Потом кое-как оторвались, так долго смотрели друг другу в глаза и сами уже ничего не понимали.