— Edward Heyman, Dana Suesse, and Rudy Vallée
***
— Неплохо, — сказал Хан. Ноткин закатил глаза, закрывая дверь: — Не то чтобы я спрашивал, но спасибо. Если быть честным, «неплохо» было самым приемлемым словом, чтобы описать его квартиру. Это была одна комната — довольно большая угловая комната, но всё же лишь одна — на третьем этаже многоквартирного дома к югу от Жильников. Водопровод был сносным, плита досталась вместе с квартирой и была тут, по меньшей мере, уже лет 5, голубовато-зеленые обои были не такими уж выцветшими, и, что самое важное, тут были окна с обеих сторон, одно из которых выходило на склады, а через второе в ясные дни можно было увидеть реку. Но, признаться, он не особо занимался декором, разве что повесил пару выжженых на дереве картин его деда и позаботился о том, чтобы Артисту было на что залезать. И следил за чистотой… Такую же как и любой, кто живёт с котом в доме, как он считал. Но Хан не брезговал. Он уже повесил своё пальто на вешалку и бросил взгляд к окнам, собираясь повозиться со шторами. — Я имел в виду освещение, — уточнил он, отдергивая тяжелые шторы и оставляя только тонкое белое полотно поверх стекла, так же как уже проделал Ноткин с южным окном перед тем, как уйти этим утром, чтобы Артист мог смотреть в окно. — Это очень важно. Ноткин мог только кивнуть, но в этом был какой-то смысл. То немногое, что он знал о съёмках, он узнал от Хана за последние пару дней, и в основном Хан говорил ему о том, через какую аппаратуру что делает, а не про то, как это работает в действительности. Он решил, что это похоже на театр, ведь и там тоже важно освещение. Света должно быть много, чтобы любой свет отражался внутри камер. Ноткин присел к Артисту, который встретил их у двери, а сейчас обвивался вокруг лодыжек Ноткина, бессовестно выпрашивая еду, виляя хвостом от возбуждения. — Уверен, что этого достаточно? — Ты сам предложил нам сделать это тут, — сказал Хан. — Нет, я сказал, что не хочу делать это в театре и вместо этого предложил квартиру. Он вытащил кусочек копченого мяса, который обменял у ребенка по дороге домой, пару раз помахал им перед Артистом, чтобы убедиться, что тот понял, что еда тут (он понял), и положил ее на блюдце, погладив кота два раза от носа до хвоста, прежде чем подняться. В театре, в ту судьбоносную ночь, Хан сказал что пришло время для того чего он хотел. Ноткин, в конце концов, вытащил эту идею из его головы. Было облегчением, что Хан нервничал так же, как и Ноткин, когда делился чем-то таким, даже несмотря на то, что ему (очевидно) удавалось лучше это скрывать. Но Ноткин, всё ещё потрясенный теми откровениями, согласился, хотя ни за что на свете не стал бы делать что-то подобное на территории Хана, — хоть между ними и было доверие — единственным местом оставались его квартира, старый склад (мало света и риск быть пойманными слишком велик) и Степь. Она бы могла подойти, при хорошем раскладе. Не то чтобы он никогда не целовался с кем-то в высокой траве, просто не мог представить на этом месте Хана. Но Хан, не обращая внимания на вторую, третью и четвертую мысли, проносящиеся в голове Ноткина в поисках какого-то неясного правильного освещения, лишь сказал: «Хорошо». Он ещё раз невнятно поправил занавески, а затем положил чехол с камерой на стол Ноткина. Этот же стол покачнулся на одной короткой ножке. Хан поджал губы: — Капелла мало тебе платит. — Я коплю на новые инструменты. Довольно хорошие. Хан принял такой ответ и расстегнул чехол. Камера внутри была намного меньше тех, что он показывал Ноткину в подвале, едва ли размером с две книги или дамскую сумочку, а снаружи была обшита потрепанной чёрной кожей. Металлические детали, объектив, и линза с более тонкой стороны, диафрагма и рукоятка с более широкой блестели чистым серебром. Это была прекрасное маленькое устройство, подумал Ноткин, и, возможно, он просто был заинтересован из-за Хана, но она была менее похожа на орудие убийства, чем массивная аппаратура в подвале театра. Но как говорится, нож режет так же, как и меч.* — Включи обе лампы, — сказал Хан. Ноткин моргнул. — Так ведь ещё даже не полдень. — Раз ты волнуешься об электричестве, то Капелла действительно мало тебе платит. Ноткин уступил — даже если это была его территория, освещением всё ещё командовал Хан — и подошёл к ближайшему из двух углов, чтобы выполнить приказ. — Ты уже готов? — Нет. А тебе что, не терпится? Он усмехнулся, включая лампу. — А что если так? Улыбка Хана совершенно точно не заставила коленки Ноткина подкоситься. — Хорошо. Но это займёт какое-то время. Он еще немного повозился с маленькой камерой, заряжая одну из нескольких B-образных катушек. В футляре их было около дюжины, теперь они выстроились солдатскими рядами на шатком столе Ноткина. Ноткин подошел к другой лампе и тоже включил её, выждав действительно неловкую минуту, пока Хан творил свою внеземную магию, а Артист уминал свой обед, и, честно говоря, почувствовал себя немного чужим в своем собственном доме. Наконец, Ноткин сдался, перетащил стул, сел, наклонился и начал расшнуровывать обувь. — Нет, — сказал Хан, как будто, черт возьми, имел на это право. — Не снимай их пока. Он едва смотрел на Ноткина, скомандовал и вставил катушку на место. — Хочу это тоже заснять. И это то, что и должно было случиться. То, на что Ноткин согласился: позволил Хану снять его. Вторая, третья и четвертая мысли уступили место головокружительным и волнительным пятой, шестой и седьмой. Он никогда не делал ничего подобного. Ещё несколько дней назад он и не подозревал, что такое может произойти. И нет, он не верил, что камеры крадут души, так как он с детства разбирался в техниках похищения душ и знал, что требовалось нечто большее, чем просто кадр плёнки, даже если в этом был замешан Каин. Но это всё ещё было… ново. Очень. Как и очень новым было то, во что превращались их с Ханом отношения. Он решил отыграться, опуская ногу на пол, не снимая ботинка, и кивнул в сторону Хана. — Что, нравятся ножки? — поддразнил он. — Нет, — сказал Хан, слишком увлечённый калибровкой камеры, чтобы повестись на ноткинскую провокацию, — но я хочу увидеть всё. Пока облако закрывало солнце, чистое возбуждение от этих слов прошло через всю комнату. Это пробудило в голове Ноткина море слов, которые он хотел сказать, но никак не мог произнести. Наконец, когда комната стала небывало светлой, Хан поднял взгляд. Камера была наготове в его левой руке, со всеми серебряными креплениями по бокам. — Нервничаешь? Да. — Не настолько, чтобы остановиться, — вместо этого ответил он. — Хорошо, — быстро выдохнул Хан. Он показал на камеру. — Скажешь, и я начинаю снимать. Не скажешь — жду. Ноткин медленно кивнул дважды, трижды. Хан поднял камеру на уровень глаз, направляя её на сидящего на стуле Ноткина. Ноткин сглотнул, а рот Хана на мгновение приоткрылся, завис на драгоценную секунду, а затем он поджал губы. Его поза изменилась, с ног до головы проявились все отличительные черты Каина и Короля: глаза и подбородок были неподвижны, прямая шея в свежей белоснежной рубашке, ноги расставлены ровно, чтобы поддерживать монументальное равновесие. — Хорошо, — снова сказал он, на этот раз иначе, с вдохом, большей хрипотцой. — Получится хорошо. Я уверен. — Вот как? Что-то сбилось в его дыхании, когда он нажал на диск. — Ты будто создан для этого. Именно… для этого, — повторил он, прищуриваясь в объектив. Люди и раньше хвалили Ноткина: за работу, за храбрость, за силу. За хорошие дела, которые он для них совершал. Но никто не говорил, что он для чего-то создан, даже Спичка и Капелла. Это заставило его сердце биться, словно тушканчик, прячущийся в норе и ожидающий нападения змеи. — Встань, — сказал Хан. Ноткин встал, скорее автоматически, нежели потому что захотел. — Отлично. Начали. Хан навёл камеру правой рукой: Ноткин застыл словно корова на пути приближающегося поезда. — Начали что? — Серьёзно? Просто дыши. Будь собой. — Моторчик работал размеренно — да, почти как поезд, но мягче, как его эхо. — Это только проба. Ноткин кивнул, честно говоря, ощутив облегчение. Съёмка началась, но он не почувствовал никакой разницы; было предвкушение, конечно, и его сердце бежало вперед него на несколько ударов, но ничего не изменилось. — Куда я должен смотреть? — Куда угодно, — сказал Хан легко и мягко, — Если хочешь, в камеру. Некоторых людей это пугает. «Не меня», решил Ноткин и посмотрел прямо в объектив. Было странно не видеть глаз Хана, но знать, что они устремлены на него. Один глаз был закрыт, второй был по ту сторону маленькой черной коробки. Ноткин уставился на нее, интересно, было ли это голубое мерцание просто еще одним проплывающим за окном облаком, или машина работала в обе стороны? Хан бормотал «хорошо», «да» и «вот так», не успевая за металлическим стуком колеса. — Твоя рука отвлекает, — задумчиво сказал Ноткин, наклоняясь, чтобы взглянуть. Хан рассмеялся негромко. Шум на мгновение прервался. — Ты точно это имел в виду? О нет. Нет, он ни на что не намекал. Чёрт. — Да, — прошептал Хан и придвинулся на пару шагов. — Даже я это вижу. Хоть и в чёрно-белом. — Что видишь? — У тебя вся кровь к лицу прилила, — ответил он, гордо подняв подбородок, — Тебе идёт. Вне зависимости от того, видел Хан или нет, Ноткин точно почувствовал. Особенно теперь. — Вовсе нет. — Очень идёт. У меня есть доказательство прямо вот тут, — он перестал вращать рукоять, стоя ближе к Ноткину, чем до этого. Пробная сцена, очевидно, была завершена. — Так. Расслабься, я загружу следующую катушку. Расслабься. Ха. Как будто это просто! Ноткин поднёс руку к щеке, чтобы проверить температуру. Ладно, хорошо, он всё ещё краснел. — Насколько она, секунд тридцать? — Чуть больше сорока. Как куплет песни. — За шатающимся столом Хан заменил одну катушку на другую и повернулся обратно, его глаза загорелись, когда он снова спрятал их за объективом. — Сможешь снять обувь за сорок секунд? — Это самый странный вызов, из тех, что ты мне бросал. — Ненадолго. Начали. Ноткин не мог смотреть в камеру и одновременно развязывать ботинки, но снова сел и, наклонившись, принялся за шнурки. Всё было нормально, не считая Хана, который равномерно перемещал камеру вслед за ним. — Я хочу, чтобы ты больше показывал руки, — пробормотал Хан. — Мне остановиться? — Нет, проблема в камере. Не в тебе. — А ты не можешь просто подойти? — не то, чтобы Ноткин выдержал, подойди Хан ближе: несмотря на все возражения, рука Хана его и правда отвлекала. Как отвлекали нависшая над ним фигура, Капелла в его подсознании и близость Многогранника когда-то. — Придётся перенастраивать камеру, — произнес Хан, не имея возможности покачать головой, потому что он снимал. Ноткин снял первый ботинок, потирая лодыжку в том месте, где носок слишком сильно съехал вниз и оставил след на коже. — То есть придётся остановиться? Хан не ответил. Ноткин поднял глаза, хмыкая. — И всё-таки тебе нравятся ножки. — Нет, руки, — сказал Хан, очевидно защищаясь. Он сделал паузу, чтобы повозиться с объективом, и сразу же продолжил. Руки, серьёзно? Ну, точно не руки Ноткина: покрытые царапинами и старыми шрамами десяти разных оттенков и шершавые, как ботинки. — Не прячь их, — настаивал Хан, продолжая снимать. Ноткин и не пытался. Ну что ж. Руки слегка задрожали, когда он начал расшнуровывать второй ботинок. Решительно. Стараясь не думать о тех частях тела, на которые было направлено внимание Хана. Плёнка кончилась как раз перед тем, как Ноткин снял второй ботинок. Он запнулся — нужно ли Хану, чтобы он закончил? — Мне подождать? — Нет, просто сними их. Дальше я хочу снять, как ты снимаешь свою рубашку. Так же, как ты это делал в подвале. По спине Ноткина пробежала дрожь, частично от воспоминаний — он стоит на коленях перед Ханом, наконец-то прикасаясь к нему, наконец-то пробуя его, готовый к большему — частично от «чёрт возьми, мы реально этим занимаемся». И даже когда дрожь прошла, волосы на затылке всё ещё стояли дыбом от этой осязаемой мысли. Он взглянул на Хана, который готовил следующую катушку, упёрся одной ступнёй на короткую ножку стола, чтобы он не шатался, и… ладно. Не только у Ноткина напряглась спина. Хотя, возможно, это была игра света. Который выставлял Хан. Верно? Нет. Нет, даже если черная кожаная коробочка и серебряная ручка перекрывали его лицо, Ноткин слишком хорошо знал, как тело Хана выдавало его волнение, даже если он, опять же, лучше умел это скрывать. Он совершенно точно тоже нервничал, гладкая белая кожа натянулась на костяшках, губы чуть приоткрыты, а каблуки чуть сильнее стучат по половицам. Не вся власть в этой комнате была в руках Хана. Не здесь. Часть её была в пространстве Ноткина. Он бросал Ноткину вызов. Вот и всё. Знакомая стезя. Ноткин должен принять его, как и делал обычно (всегда). Так что, когда Хан повернулся с новой катушкой, Ноткин уже сидел на стуле, упёршись локтями в колени. Его взгляд опустился к сияющим туфлям Хана — они были так начищены, что он буквально мог видеть своё отражение — и выровнял дыхание. — Рубашку? — спросил он. — Куртку тоже, — поправил Хан. — Одновременно. — Это займёт меньше сорока секунд. — Я скажу тебе, что делать потом. Ноткин на это поднял бровь. Хан не ответил, возможно, потому что не увидел. Возможно. На этот раз ему потребовалось немного больше времени, чтобы сказать: — Начали. Ноткин посмотрел прямо в камеру, зная, что глаза Хана были по ту сторону. Он выпрямился, встал, а затем взялся за куртку с рубашкой и стянул их через голову, пока не успел потерять самоуверенность. Не слишком медленно, зная, что плёнка записывает всего чуть меньше минуты, но и не слишком быстро: Хан заслужил это ожидание. К тому времени, как ошейник зацепился за его подбородок, что-то новое зашевелилось в его груди, незащищенное и странное. Он сразу нашёл камеру взглядом, как только ткань открыла взор, и он кинул рубашки на стул позади него. Не церемонился. Ничего такого, чего бы он не делал во тьме. Ничего такого, к чему ещё не прикоснулся бы Хан. И всё же, всё же… — Да, — выдохнул Хан слишком твёрдо. — Вот так. Положи руки на… Зная окончание предложения, Ноткин опередил его; ему нужно было поправить волосы. Как и всегда после трения волос и льна. Он зачесал их назад так же, как это делал Хан в подвале театра, двумя руками, прочёсывая ногтями кожу голову. Ощущалось приятно, не так как раньше. Это были не руки Хана. И не должно было отличаться от того, как он собирается и одевается по утрам. Но с открытой грудью и Ханом, который снимал его — оу. Хан не мог прикоснуться к нему. Не мог делать сразу два дела, которые хотел. Не мог смотреть и трогать одновременно. К тому времени, как руки Ноткина опустились на затылок, прямо под тяжесть ошейника и оберегов, он совершенно точно знал, как пройдут эти сорок секунд. Как он собирался их провести. Рукоятка завертелась слишком сильно. Рука Хана соскользнула. На ручке слегка блестел пот. Ноткин усмехнулся: — Вот так? В отрывистом «да» Хана было что-то среднее между цоканьем и рычанием. — Да, именно, — и он не потрудился скрыть вызов в своем голосе, когда он продолжил работу и скомандовал. — Ниже. Следуй за жаром под кожей. Под его кожей совершенно точно было жарко. И на ней. И над ней, распространяясь по всей комнате. — Ты не можешь просто взять и сказать что-то такое, — заворчал Ноткин, всё равно так и делая, раскрывая свои ладони в верхней части груди, обхватив пальцами верхние ребра, прямо над его оберегами. Его руки… ну. Они всё ещё были его. Он это хорошо понимал. Но… — Могу, — сказал Хан. — Ладно, — выдохнул Ноткин, выдыхая тепло и не дыша. Может, он и не был таким накаченным, как некоторые мясники, и уж точно не таким волосатым, но что есть, то есть. Его кожа была грубой и чересчур горячей, поры расширены, будто им тоже нужно было дышать под испариной. Ноткин никогда не стеснялся своей кожи, даже со всеми шрамами от Песчанки и царапинами трудностей жизни, но сейчас было по-другому. Он показывал себя тому, кто прикасался к нему только в темноте. Хану, который был красив, который знал, что такое красота, и Ноткин красивым не был. Сильным был, конечно, каким он и должен был быть, здоровым и крепким, он усиленно работал над этим, но Ноткин хорошо понимал, какие мечты строил Хан, какие прекрасные формы имели эти мечты, как скульптуры дяди и истории дедушки Симона о героях и богах. Ноткин не соответствовал, не мог соответствовать этим требованиям. Он потрогал некоторые мышцы большими пальцами, и да, румянец на его щеках вспыхнул, как чума, до самых грудных мышц и натянутой на ребрах кожи. Он совсем не мог сосредоточиться на камере, слишком долго моргал, теряясь в собственных прикосновениях так, как не мог даже наедине с собой, думая о подобных вещах. Его руки были на его теле, потому что Хан приказал— и руки, как и всё его тело, всё еще принадлежали Ноткину, но — это было что-то новое. За ним наблюдали. Эта плёнка кончилась слишком быстро. Ноткин знал это, и Хан, вероятно, тоже, так как шум прекратился. Когда Ноткин открыл глаза во всё более неловкой тишине, Хан стоял с расширенными и глубокими черными, как корпус камеры, глазами. — Мне прекратить? — спросил Ноткин. Он хотел, чтобы звучало как насмешка, но… Вышло нечто иное. Хан покачал головой: — Можешь… — он прочистил горло и начал снова. — Можешь сменить позу. Но пока стой там. — Хорошо. Хан посмотрел на него, опустив брови. — Тебе начинает это нравиться. Ноткин равнодушно прижал ладони к коже. — А ты против? — Нет, — быстро исправился Хан, — Просто рад, что это сработало. Нужно было загрузить новый картридж. Должно быть, поэтому он повернулся с такой скоростью. Ноткин расслабился от осознания, что ему не придется замирать, но он не был готов оторвать кончики пальцев от кожи. — Что дальше? — Подойди к кровати. Потянись, будто пришёл после тяжёлого рабочего дня. — Затем лечь? — Посмотрим, когда подойдёшь. — Ага, посмотрим, — кожа Ноткина всё ещё была горячей и да, его мышцы были немного напряжены. История, которую Хан сочинял, вовсе не была странной; она была необычной, потому что тут был он. Ноткин слегка помассировал затылок, ткнув пальцами в сплетение мышц, где шея переходила в плечи. Определенно напряжено, вот тут. Он не смог сдержать вздоха. Хан смотрел поверх камеры как животное, высматривающее в темноте добычу, и снова пересекся с ним взглядом. — Отлично, теперь я знаю, на что смотреть. — На что? — Если я скажу, не думаю, что ты меня правильно поймешь. То, как ты двигаешься, твоё тело просто само делает всю работу. Доверься ему. У тебя талант. Хану легко говорить, думает Ноткин беззлобно, на затем поник. Нет. Это несправедливо. Одна из вещей, которую Хан больше всего любил в Многограннике — это быть вне своего тела, освободиться от него. Ноткин хорошо это понимал — он от многого хотел освободиться, включая боль и голод — но когда встал вопрос о материальности тела, он точно принял его лучше, чем Хан. Но означало ли это, что в этом ему было комфортнее? Или по мнению Хана просто привычнее? Хан снова был прав: если бы Ноткин не доверял своему телу, он бы далеко не ушёл. Ноткин продолжал разминать затылок, пока Хан не приготовился. Признаться, Ноткин мог бы уделить больше внимания некоторым другим частям своего тела, потому что они становились горячими и болели. Он взглянул на Хана и, честно говоря, не мог сказать, возбуждён ли он тоже. Надо последить, решил он. Он хотел знать. Установив следующую катушку, Хан повернулся, настраивая камеру и немного поправляя фокус. — Отлично. Я попробую остаться на том же расстоянии от тебя, когда ты переместишься на кровать, — предупредил он, и Ноткин подумал: ему никогда не нравилось, когда за ним следят. — Не оборачивайся, пока не дойдешь. — Понял. — Начали. Ноткин пошёл к кровати, не сбавляя темпа. Поскольку его спина и ноги немного болели от всего этого пристального внимания, он почти машинально потянулся. Он услышал позади себя неторопливое скольжение туфель Хана, пока тот огибал кровать, и удержался от того, чтобы обернуться. Замедлились ли его шаги, потому что он тоже пытался следовать за ним? Стало ли его дыхание более прерывистым, прямо как у Ноткина, или просто показалось? В любом случае, Ноткин поднял руки над головой, как ему и было велено, расправил плечи сильнее, чем рассчитывал и выпустил вздох сквозь зубы. Хан чертыхнулся. Ладно. Даже стоя спиной, даже ощущая напряжение от того, что за ним наблюдали, Ноткин принял вызов. Осмелев, он сложил руки, согнул локти, выгибая спину и шею, пока его кости не издали слабый хруст. Дыхание Хана смешалось с шумом устройства, как эхо. К чёрту. Ноткину нужно увидеть эффект, который он производил, нужно было знать, что не он один проебался. — Я хочу обернуться, — сказал он. Ни секунды не медля, Хан сказал: — Повернись. Ноткин посмотрел через правое плечо, лишь немного поворачиваясь в пояснице. Да, ширинка штанов Хана, пойманная светом ламп, натянулась. Та небольшая часть лица Хана, которую Ноткин мог видеть, покраснела прямо до ушей. Он постоянно сжимал кулак, костяшки пальцев побелели. Тонкие следы от пота впитались в рукав его белой рубашки. Ответ очевиден. Ноткин развернулся другим боком, глубоко вздохнул и сел на кровать, опустив руки вдоль бедер. Если бы он лег на спину, то стало бы видно, что происходит у него в штанах — к этому он ещё не был готов, — но ему уже пришлось сидеть расставив ноги и изменив положение бёдер так, чтобы двухслойная грубая ткань не сжимала его слишком сильно. Рукоятка чуть не сломалась, когда катушка кончилась. К облегчению Ноткина — ну, облегчению и чему-то ещё — Хану тоже пришлось отдышаться, что было очевидно. Его грудь вздымалась и опускалась, пока он вёл камеру вниз почти до бедер. Да, сейчас у него была та же проблема, что и у Ноткина. Отлично. — Получил, что хотел? — осмелев от адреналина, спросил Ноткин. Хан кивнул. — На этой катушке да. Он всё ещё дышал прерывисто, снова повернулся, чтобы сменить катушку, проявляя ещё больше нетерпеливости. Самоуверенность Ноткина не помогла ему подчинить себе тело, но было ли это нужно? Нет, правда? Он спросил, скорее, чтобы заполнить тишину, чем потому что правда хотел знать: — И вообще, что ты собираешься делать с этим всем? Хан усмехнулся: — А как ты думаешь, что я буду делать? — Он поставил следующую катушку. — То же самое, что делаю, когда думаю о тебе. Неа. Не осталось ни единого шанса, что он сможет успокоить своё сердце или член. Всё полетело к чертям. Он чувствовал, как плачет каждая нить его нижнего белья. — Сука. Ты не можешь просто взять и сказать подобную херню. — Могу, — ответил Хан твёрже, чем в прошлый раз. — И ты покажешь мне, что ты делаешь, когда думаешь обо мне. Это следующее задание. Сука, ебать, да, но в то же время блять. Он догадывался, что всё к этому ведёт, но слышать это громко и чётко, здесь — это всё меняет. Меняло и их, опять. Он определенно точно не тянул время и не пытался скрыть дрожь в голосе, когда спросил: — Сидя? Лёжа? Его руки опустились на покрывало по обе стороны от бедер, как будто они проводили черту. — Говори, что мне нужно делать. Хан слегка усмехнулся, может быть, так же нервничая, как Ноткин, но еще более решительно отказываясь показать это, засранец. — Расскажи мне, как ты обычно это делаешь, — сказал он, слишком медленно. Недостаточно игриво. Ноткин знал, на что соглашался, и не собирался отступать. — Если я устал? Спиной к изголовью. — А если нет? Хан не имел права быть таким спокойным и невозмутимым. Ноткин решил исправить несколькими словами. — На четвереньках, как ёбаный бык, Хан. Хан почти выронил камеру. Хорошо. Напряжение гудело в воздухе, пока Ноткин откинул голову и засмеялся так сильно, что матрас под ним заскрипел. Хан сплюнул и завозился, возвращая камеру и катушку на место, затем огрызнулся: — Ты вообще представляешь сколько она стоит? — Конечно нет, Капелла же мало мне платит. Хан смерил его раздраженным взглядом, который был бы неуместен на его лице семь лет назад, но признал: — Точно. Но он снова поднял камеру, подходя к подножию кровати достаточно близко, чтобы Ноткин смог повернуться, протянуть руку и коснуться его одежды, смог проверить, был ли он не просто твердым, но и горячим под всеми этими слоями одежды. Хан пару раз глубоко вздохнул, шёлковая рубашка распахнулась. — Возвращайся к изголовью кровати, — сказал он, снова становясь деловым, — Я хочу, чтобы твое лицо было в кадре. Если честно, Ноткин испытал облегчение: при всей своей дерзости, было что-то уязвимое в этом стоянии на четвереньках, особенно если Хан тоже не получал от этого удовольствия. Он переместился по кровати и облокотился на изголовье, подкладывая подушку под спину и оттряхивая шерсть Артиста с наволочки. — Так пойдет? — У тебя есть ещё подушки? — Нет. Хан отошёл на мгновение, направился к двери, чтобы взять своё пальто с крючка, на который он его и повесил, быстро сложил его, регулируя длинные чёрные кожаные части камеры. — Вот. Положи под подушку. Когда он передал пальто, глаза Ноткина заслезились от сильного запаха. Пахло не только знакомой кожей и насыщенностью тёмной краски, но и ментоловым одеколоном Хана и слишком уж человеческим потом. Он слишком быстро запихал пальто под подушку и откинулся назад, теперь сидя выше, и запах поднялся вверх, так что невозможно было не вдохнуть. Аромат пронесся по телу Ноткина и упёрся в его член. Что бы он ни почувствовал, это отобразилось в его действиях, потому что Хан мягко присвистнул сквозь зубы: — Хотел бы я и это заснять. Ноткин вызывающе откинулся на локти: — Твоя потеря. — Сделай одолжение, — Хан навёл камеру ещё раз. — Достань свой член. Аппарат был настроен и готов, но Хан не клал руку на рукоятку. И он бы не поднял её сколько бы секунд ни прошло, пока Ноткин просто пялился на него. Он бы не поднял, пока не прозвучит «Начали». Ноткин осознал: это был его шанс дать заднюю. Они уже на грани. Дело было не в том, как он смотрел в камеру или что Хан хотел от него увидеть. И даже если бы Хан держал камеру и снимал, Ноткин мог бы прекратить всё в любой момент, и сейчас для этого было бы самое время и место. Возможно, из-за бушующей внутри него крови или рук Хана, но Ноткин ни за что бы не хотел, чтобы это прекращалось. Он посмотрел прямо в объектив и сказал: — Готов, когда скажешь. У Хана перехватило дух, и, вздыхая, он ответил: — Начали. Ноткин опустил руки к ширинке, прежде чем его мозг отдал приказ. Его большие пальцы скользнули за пояс, охлаждая там, где его кожа была неприятно горячей, и разом расстегнул пуговицы. Завязка на его нижнем белье скользнула без трения. Он уперся пятками в матрас и выгнул бедра, чтобы стянуть с себя всё вместе, как он снимал верх, и скольжение тонкой изношенной ткани по коже было почти таким же долгожданным, как наконец обхватить рукой член. Так хорошо, что он откинулся, и голова свисала с изголовья кровати. Он всё ещё чувствовал сильный запах Хана, он окружал его, клубился из сложенного пальто. Может быть, после всего этого они окажутся в этой постели, и всё будет пахнуть Ханом, пропитается запахом до нитки, и пружины заржавеют настолько, что никогда не вылезут наружу. Он раздвинул пальцы и начал водить ими вверх и вниз, разминать плоть, пока она становилась толще — несмотря на весь этот жар, стоило быть более скользким, ему, вероятно, следует взять немного естественной смазки, или облизать руку, или… — Блять… — Заикнулся Хан. Что-то щёлкнуло. Шум прекратился. Катушка закончилась. — Блять, Ноткин, да… Глаза Ноткина распахнулись. Хан уже опустил камеру, и его глаза были такими же широкими, как чертов объектив, а пространство между его губами было таким же темным. Ноткин сглотнул, убирая руку — это последняя вещь, которую он хотел бы сделать, но он сделает, если… — Мне остановиться? — Даже, блять, не смей. Не ускоряйся, но и не останавливайся. Просто… Следующий выдох Хана был больше был похож на стон, пока он отвернулся, плёнка загремела, когда он взял её скользкими руками. Он не закончил фразу. Но ему и не нужно. Ноткин кивнул, замедляя движения запястья на его члене. Он подумает о смазке позже. Или нет. Может, ему не стоило волноваться не сильнее, чем при взгляде на то, как Хан склонился над камерой, с стекающим по коротким волоскам на затылке потом. — Сколько там ещё осталось? — Я принёс двенадцать. Мы отсняли пять. Почти половина. — Так ты хочешь, чтобы я пока не кончал. Дрожь, пробежавшая по спине Хана, была как живая. Ноткин понятия не имел, что происходило спереди. Он отчаянно хотел знать, но что бы это ни было, он чувствовал тот же пульс, ту же дрожь в своем члене. — Я хочу, чтобы ты, — начал Хан, неторопливо оборачиваясь с камерой в руках, и эта царственная голубая сталь в его глазах, устремленная на тело Ноткина, была острее всего, что когда-либо создавал человек, — трахал свой кулак пока я не увижу его в всех красках. Ноткин зажмурился от того, как эти слова пронзили его насквозь. «Ты, блять, не имеешь права говорить такое» — хотел он крикнуть, но Хан, конечно же, право имел, эти слова подтолкнули его руку. Матрас скрипнул, зашуршала кожа, плоть легко скользила под его ладонью. — Можешь посмотреть сейчас. — Я могу. И смотрю. Но я хочу видеть это всегда. — Хан подходил к кровати, подготавливая камеру, так же плавно, как и шагал. — Хочу тебя таким, здесь, прикасающегося к себе, думающего обо мне, всегда. Моего. То, как тело Ноткина дёрнулось, было бы постыдным, если бы не всё то, что уже происходило тут. Он впился ногтями в бедро прямо там, где оно переходило в пах, стиснув зубы, потому что нет, ещё рано. Всё произошло бы слишком быстро. — Начали. Ноткин резко наклонился вперед, его колени оторвались от матраса. Он уже гладил себя, но теперь крепко сжал руку, позволяя поту смягчить движение, и слова Хана заиграли у него в голове. «Я хочу тебя таким», «Я хочу тебя всегда», «Моего» снова и снова пробегали по всей его кровеносной системе и билось под кожей, независимо от угла его руки, инстинктивно повторяя: «Нет, я не твой, нет, и я ничей», но, черт возьми, из уст Хана это звучало так хорошо. И для Хана, может быть… — Притормози, — приказал Хан. Ноткин остановил руку, провёл по головке большим пальцем, пальцы дрожали. — Типа так? — Ага. И выпрямись немного. На свет. Задыхаясь, он откинулся назад. Слишком далеко назад. Голова стукнулась о доску, и он остановился, отпустив член от неожиданной боли. — Бля. Прости. — Да нет, всё хорошо. Всё хорошо, дыши. Ты в порядке? — Ага. Это был ещё один приказ, который он слишком легко выполнил. Ну что ж, его тело нуждалось в этом. Он вздохнул. Ещё. И ещё. Капелька пота стекла по груди. Хан не прекращал снимать. Ноткин смотрел на руку Хана, пока его взгляд не поплыл, и он снова закрыл глаза, прижимаясь к изголовью кровати, на этот раз намеренно и мягко опуская руку на бедро. Когда катушка закончилась, Ноткин остался лежать, растянувшись на кровати. Время от времени он открывал глаза, конечно же, оставаясь под светом, как Хан и хотел, но лицо Хана выглядело горячее и ярче. Его пальцы на корпусе камеры дёрнулись в сторону Ноткина. Задыхаясь, Ноткин выдавил: — Ты снимаешь это для себя? — Почти, — ответил Хан, так же смело, как отдавал приказы в течении многих лет. — Ты готов к следующему раунду? Ноткин кивнул, заодно подтверждая, что его голова не болела. — В этот раз не ударюсь, да. Во время паузы Хан, конечно же, быстро пошел вставлять следующую катушку. Он аккуратно положил предыдущую вместе с остальными пятью использованными, поглаживая их пальцами. Стол качнулся по одному разу в каждую сторону. — Половина готова. — Что ты хочешь дальше? — Всё, —сказал Хан без капли иронии, с небольшой усмешкой на губах, рассечённых тенью от волос. — Мне достаточно взглянуть, как ты снова начнешь и продолжишь. Пока что, — быстро добавил он. — Только хотел спросить. Ты об этом думаешь, когда кончаешь? — И о других вещах. — Хан заерзал, прислонившись слишком близко к столу, прижался бедрами и один раз мягко потёрся. Возможно, он даже не осознавал, что делает это. У Ноткина застрял ком в горле. — Но обычно ты на кровати вместе со мной. — Где ещё? — спрашивает Ноткин, — В театре? — В театре, в Столице, на пьедестале. Дома у Капеллы. В ванной. На пустыре за Скорлупой. И в твоём старом складе. У стены за бочкой… Всё это звучало прекрасно, но: — Кто из нас у стены? Хан защёлкнул следующую катушку и захлопнул крышку. Направился к Ноткину, на этот раз устроившись на краю кровати, фокусируя камеру на его подбородок, шею и грудь. Он сказал без всякой задней мысли о том, что это сделает с Ноткиным: — Я. Начали. А вот это было нечестно. И значит нужно ускориться. Ноткин уже собирался начать все сначала, когда сильно прикусил губу и вспомнил ловко, быстро — в эту игру могут играть двое. Он поднес руку ко рту, чтобы облизать ладонь. Дважды. На третий раз небрежнее. И это сработало. — Ты засранец, — прорычал Хан сквозь жужжание рукоятки. Ноткин опустил руку туда, куда хотел, куда они оба хотели, и бросил взгляд в объектив, но камера уже следила за его рукой. Поэтому Ноткин наблюдал, как волосы спадали по щеке Хана, как подрагивало горло, как быстро вздымалась грудь, когда тот тяжело задышал. — Тебе нравится? — спросил он, заранее зная ответ. Он упёрся пятками в кровать, раздвинул ноги немного шире, с лёгкостью трахая свой влажный кулак, и Хан смотрел на него, смотрел на него и желал его. — Ты бы хотел, чтобы это был ты? — Это и есть я, — процедил Хан сквозь зубы, — Ты делаешь это для меня. — Не только для тебя. — Да пошёл ты. Что ты представляешь? Мой рот? Моё тело? — Я-я всё время думал, что если бы мы трахались, это был бы я. Я бы трахал тебя. — Всё время? — Не сейчас. Но раньше, да. Хотел сломать тебя. — Всё ещё хочешь. — Всё ещё хочу. — А сейчас? Ноткин поднёс свободную руку к горлу, проскользнув пальцами под ошейник, поглаживая грудь в том же ритме, что и член. — Немного расширил свой кругозор. Катушка вскоре снова закончилась. На этот раз Ноткину не нужно было спрашивать, чтобы продолжать, и один взгляд на лицо Хана заставил его не сбавлять темп. Красный цвет на коже Хана выделялся, как свет на железнодорожных путях, сигнализируя о прорыве за много миль. Хан открыл крышку одним сильным рывком по пути к столу, чтобы снова сменить картридж, а затем также расстегнул пару верхних пуговиц. Его горло было невыразимо бледным, старые синяки, оставленные Ноткиным, следовали до груди. — Ты мог бы показать мне, — предложил Хан, только наполовину отдав приказ. Это звучало потрясающе, но… — Кончилась смазка, — сказал Ноткин, продолжая дрочить. — Придется поторговаться. — Жаль. Если бы мы сделали это в театре, я бы трахнул тебя и снял это на пленку. Из всех нарушений чертовой помолвки, допущенных Ханом сегодня вечером, вот это, эта фраза, почти заставила Ноткина кончить, прямо здесь и сейчас. Ему пришлось выпустить из рук свой член, прижать ладони к кровати, повернуться на бок и издать стон, который чуть не разорвал его пополам, и сила, с которой он повернул голову, подняла волну запаха от пальто Хана, и это не помогло. Нечестно. Совсем нечестно. Балл Хану. Ноткин выдыхал так резко, что его спина и грудь каждый раз отрывались от матраса, и каждый выдох был проклятием. — Может, в следующий раз, — сказал Хан. — Начали. Ноткин даже не слышал, как Хан подготавливался, но жужжание рукоятки было безошибочным, и Ноткин с самого начала вёл руку в том же темпе, как будто он никогда не останавливался. — Обошлись бы без рук, — Хан продолжал как ни в чем ни бывало, но определенно насмешливо, и Ноткин был слишком увлечен тем, чтобы не накинуться на него, чтобы не позволить остроте соперничества смешаться с пульсом его бедер и рук. — Возможно, ты бы оседлал меня. Ты бы так хорошо смотрелся. Весь этот размер, этот вес. Я бы заснял это, но часть меня всегда была бы под тобой и в тебе, я бы смотрел, как ты трахаешь себя и дрочишь. — Боже… Хан засмеялся, мрачно и торжествующе. — Если только разговоры доводят тебя до такого, я бы не продержался долго. — До какого… В дыхании Хана слышалось рычание, зазубренный край из-за постоянного щёлканья камеры, скрип кровати на половицах, шлепок костяшек пальцев Ноткина по основанию его члена: — Тебя никогда не волновало, как ты выглядишь, но теперь тебе все равно, что я вижу. Так что я вижу всё. Как хорошо ты себя чувствуешь. Как сильно ты хочешь меня. Всё это. И на следующей катушке ты кончишь. Чёрт, чёрт, нет, он долго не протянет, если будет продолжать в том же духе, и он не доставит Хану такого удовольствия, но: — Ты уверен? — Да. И снова, снова, очередная катушка закончилась, и Хан уже шёл к столу, чтобы сменить её на следующую, и зрение Ноткина было красным по краям, так близко, что у него во рту выступила кровь. Он не остановился. Не смог. Хан и не хотел. — Почему… почему ты так уверен? Хан поставил новую катушку с всё тем же хлопком, шагнув назад, будто переступил через две ступени. — Потому что я буду смотреть на тебя, пока не узнаю, что ты готов. Пока ты не станешь моим. Пока ты не сможешь ничего поделать, кроме как кончать, когда я скажу. И вот тогда я скажу. Он расположился у изножья кровати, но пока не поднимал камеру к глазам, позволяя взгляду блуждать по телу Ноткина, следуя за быстрыми движениями его руки, скоплением пота в складках мышц и шрамов, приоткрытым ртом. Он прикусил нижнюю губу, царапая её. — Ты знаешь, что творится со мной. Видишь это. Он видел. Видел. Если то, что Хан видел в нём, было похоже на то, как он выглядел для Ноткина, хотел бы он чувствовать то, что чувствовал Ноткин. — Да. — Подумай о том, что ты сделаешь со мной, когда кончишь. Руки Хана были заняты камерой, но он облокотился на ножку кровати, почти вплотную, очень близко, что его очертания были очень ясны. — Посмотри, что ты делаешь, даже не прикасаясь ко мне. — Ох, блять, блять… Да… — То же, что и я делаю с тобой. — Он начал поднимать камеру, придвигая свои бёдра ближе к Ноткину, и он сказал это чётко и понятно, — Ты и во мне тоже, Ноткин. Начали. Ноткин кончил сильнее, чем когда-либо в жизни, горячие массивные волны дошли до его груди, член пульсировал под его пальцами, и глаза были крепко зажмурены, в ритме руки Хана. Эти сорок секунд невероятно растянулись в красной темноте в глазах и звоне в голове. Он был ошарашен, как не был уже много лет, как не был с тех пор, как покинул мечты. Видел ли Хан это в цвете или нет, это горело внутри Ноткина, невозможно малиновое и золотое, и это было видно. Должно быть видно. Не могло не быть. Когда он пришёл в себя, рухнув в лужу собственного пота, уткнувшись щекой в пальто Хана, когда ошейник сдавил горло, он наконец-то смог открыть глаза. Шум прекратился, и Хан дышал медленно и тяжело, так же, как и он сам. В горле пересохло, приоткрытые губы тоже ощутимо высохли. Камера мертвым грузом болталась в его левой руке, правая была свободной и пустой, прижатой к бедру. Его взгляд уже был устремлён на Ноткина, даже когда глаза у того были закрыты. Он сглотнул, и из него вырвалась какая-то бессмыслица, он растерял все слова. Ноткин немедленно оборвал его. — Иди сюда, — шептал он, — забудь про оставшуюся плёнку, иди сюда. Хану не нужно было повторять дважды. Остановившись, только чтобы положить камеру на пол, Хан внезапно накинулся на кровать, встал на колени между ноткинских, даже не дав тому времени, чтобы вытереть грудь и руки. И этого всё ещё было недостаточно — Ноткин запустил руку в его волосы и притянул к себе для поцелуя, в основном состоящего из укусов и дыхания, но блять, так было даже лучше, это было идеально. Нет, следующий был идеальным, язык и жар, скольжение шелка по беспорядку между ними, и Хан, задыхающийся, был так же хорош, как и смесь проклятий и похвал. Руками бешено целиком стянул с Ноткина штаны. Когда Хан отстранился, Ноткин посмотрел вниз как раз вовремя и увидел, как Хан схватился за ремень и расстегнул его и брюки, расстегнул только те пуговицы на рубашке, которые ему были нужны, чтобы снять нижнее бельё. Его рубашка пострадала, шёлк весь был в прозрачных пятнах, такой тонкий, что Ноткин мог видеть сквозь него член. Ноткин наклонился, чтобы притянуть Хана обратно, ухватиться за что-нибудь, за что угодно, но Хан отмахнулся от его руки и схватил Ноткина за колено одним плавным движением. — Ноги вместе, — скомандовал Хан. Из-за отчаяния в его дыхании или из-за того, как тон этих слов был похож на «начали», но Ноткин был абсолютно готов подчиниться. Он обхватил Хана ногами с одной стороны и отодвинул колени в сторону, Хан сложил его бёдра в одну толстую линию, перекинув через правое предплечье. Ноткин вообще не мог так сидеть и откинулся назад, уткнувшись головой в сложенное пальто Хана, сжимая смятые простыни и наблюдая. Чёрт возьми, если бы Ноткин только что не кончил, он бы сделал это снова при взгляде на лицо Хана, когда тот углубился в бёдра Ноткина. Хан едва держался, лицо походило на головоломку из углов и отверстий, волос, прилипших ко лбу чёрным льдом, побелевшей на костяшках кожи, глаз, красного языка, будто внутренности пытались вырваться наружу, и каждая частичка Каспара тянулась к Ноткину, словно перевёрнутый магнит. Именно это он всё время скрывал за камерой. Ноткин сжимал бёдра изо всех сил, и Хан стонал и ударялся коленями о задницу, издавая что-то рваное, что-то дикое. Яснее, чем любая мысль, которая приходила ему в голову с тех пор, как всё началось, что-то запело в голове Ноткина, вот, вот как это будет, когда он будет внутри тебя, а затем, еще резче, еще яснее, нет. Он уже. Ты уже впустил его. И это хорошо. Хан не наклонился до конца, но Ноткин изогнулся так сильно, как только мог, чтобы дотянуться до щеки Хана. В какой-то момент его глаза закрылись, потерявшись в ритме движений. Ноткин не стал бы его винить, то же происходило и с ним, но… — Посмотри на меня, — хотел сказать Ноткин, но вышло больше похожим на шёпот. Он выдавил из себя слова, в этот раз громче. — Хан, посмотри на меня. Хан оскалил зубы, но его глаза едва приоткрылись. — Ты не… Ты не имеешь права меня так называть. Ноткин прижал ладонь к лицу Хана, большим пальцем к глазу, сильно надавив на кость. — Имею. Теперь это твоё. Твоё. Я — твой. Когда Хан кончил, его глаза широко распахнулись, чёрно-синие, как открытое небо. Ни один из них не моргнул, сколько бы времени им ни потребовалось, чтобы осознать то, что только что произошло между ними. Насколько знал Ноткин, это могло занять сорок секунд. Его задержанное дыхание наконец-то вырвалось из него смехом, и Хан запнулся, заразился этим смехом, и они распутались, чтобы вместе растянуться на кровати. Хан, казалось, все еще не беспокоился о том, что теперь на его рубашке было два пятна поверх друг друга, когда он упал на грудь Ноткина. Наверное, стоило многое сказать. Обсудить всё. Многое из этого даже не имело никакого смысла у Ноткина в голове. Он положил одну руку на спину Хана, ладонью между его плеч, как будто мог найти там ответ. Сердце у Каспара все еще колотилось с замиранием. Это имело смысл. У Ноткина тоже. Он не видел, куда Хан дел камеру, но на виду был стол с одиннадцатью катушками плёнки, восемь из которых засняли происходившее тут. Они всегда играли с властью: в их мирах, с их людьми, друг с другом. Теперь они были достаточно взрослыми, чтобы иметь власть над собой. Всё вело к этому, хотя ему это и голову не могло прийти. Но с того первого поцелуя под театром — нет, с того первого взгляда, как Хан вернулся домой, повзрослев, но все еще играя в свои игры, меняя сердца, формируя миры, — он знал, что Хан нёс в себе мир, такой же безграничный и бездонный, как истории, которые они когда-то сочиняли вместе. Он просто не думал, что такой мир есть и в нём самом. Он осознал, что они играли. Режиссёр и Звезда, Король и Слуга, красный меч и белый, левая рука и правая. Такая же реальная игра, как те, в которые они играли в детстве. Возможно, именно поэтому всё так хорошо сошлось. За белыми занавесками солнце стояло высоко. Артист сидел, примостившись на южном подоконнике напротив кровати, глядя на людей так, словно они сделали что-то действительно очень неприятное. Ноткин закатил глаза и усмехнулся, поглаживая Хана по спине. Хан поднял глаза, до лица Ноткина можно было дотянуться рукой. Он нахмурил брови. — Что смешного? Они знали друг друга двадцать лет, и Ноткин прекрасно понимал, что на самом деле он спрашивал «Я сделал что-то не так?». Ответ был бы категорическим «нет», но он ничего не сказал. Так что вместо этого Ноткин сказал: — Ты покажешь это Капелле? Вот так вот. Никто не выиграл, никто не проиграл. Хан сразу же понял, что он имел в виду, ясная, но короткая вспышка облегчения промелькнула в его голубых глазах, затуманенных и все еще широко раскрытых. Но через мгновение она исчезла, скрылась за хитрой ухмылкой. — Надеюсь ты не против. Ноткин уже знал, что ответить, но прикинулся, что задумался. — Неа. Ничего такого, чего она бы не видела. Потребовалось мгновение, чтобы его намёк дошёл до Хана, но как только это произошло, выражение возмущения на его лице стало почти комичным. Ладно, на самом деле комичным. Настолько, что Ноткин расхохотался и прижал его к себе, потому так он ещё мог избежать вполне ощутимых ударов, которые ему наносили. — Она же Хозяйка! — Произнес он между смехом и дракой. — Она всё видит! Боже, Хан, ты что, ревнуешь? Хан, которому удалось вырваться из хватки Ноткина, один раз ударил кулаком по матрасу рядом с головой Ноткина, достаточно сильно, чтобы кровать заскрипела по половицам, и навалился на него. — Ты заплатишь за это, — сказал он мрачно и серьезно. Серьёзно, да? Так что Ноткин ответил так же серьёзно. — Я-то? — Спросил он и бросил взгляд на стол, на аккуратные ряды катушек, доказательство того, на что он готов. Что они оба могли бы сделать вместе. Хан проследил за его взглядом, оглянувшись через плечо. Понимание мелькнуло на его лице, от потрескавшихся губ до складок на лбу. Ноткину не нужно было снимать, чтобы запечатлеть это в своей памяти: Хан, с взъерошенным всем, кроме лица, залитым холодным, полным пониманием — затем повернулся к Ноткину с тем же самообладанием, которое у него было в начале этой игры, командир, режиссер с ног до головы — действие и бездействие, такой же, как Ноткин, который теперь жил в этих катушках пленки. Он разжал кулак, но только для того, чтобы снова сжать его на ошейнике Ноткина. Притянул. Ноткин сопротивлялся ровно настолько, чтобы показать, что он может. Их губы встретились в общей улыбке.